Большинство слонов прячутся в зарослях. Сейчас к нам ближе всего Джамиля. Чуть подальше – девятилетний Джереми, который только что нахлобучил себе на голову охапку травы. Справа от него – слониха, у которой концы бивней сходятся впереди. Это Джолин, она матриарх. Рядом с ней Джин, у нее недавно был выкидыш. Слониха с круто загнутыми вверх бивнями – Джоди. У Джолин репутация матриарха, очень чуткого к потребностям семьи. На редкость невозмутимая слониха, всегда готовая поддержать, повести за собой.
– У них чудные отношения друг с другом – добрые, теплые, очень тесные. Изумительная семья, одна из самых моих любимых! – искренне признается Вики.
И одна из самых поразительных. Генетические исследования показали, что Джолин, Джамиля и Джоди – не близкие родственники.
– Это дружба, которая переросла в семейные отношения. Здесь царит настоящая эмоциональная близость. Они все время вместе, постоянно прикасаются друг к другу, трутся боками. О, смотрите, Джамиля здоровается со слоненком: «Привет, мы здесь!»
Джолин, должно быть, все это время по душам беседовала с Джеттой. Сейчас она тянет голову по направлению к Джоди, и у обеих «текут» височные железы.
Джоди расправляет уши.
– Это значит, что она слушает, – поясняет Вики. – А теперь видите, как Джоди повела ухом? Это она отвечает. У них идет разговор.
Но почему мы его не слышим?
В голосе Вики начинают звучать зловещие нотки:
– Иногда мы ничего не слышим, просто чувствуем: слоны рядом. Или, наоборот, чувствуем, что их нет. Это ощущают все, но почему – никто не знает. Мы бессознательно улавливаем какие-то еле различимые сигналы. Думаю, это реакция организма на инфразвук.
Диапазон слоновьего голоса равен десяти октавам, от инфразвукового рокота до трубного рева, в полосе частот от восьми до десяти килогерц. Эксперименты с использованием аппаратуры, способной делать звуки сверхнизких частот доступными для слухового восприятия, доказывают: когда возбуждение слона достигает такого уровня, что височные железы начинают «течь», он дополнительно выражает эмоции голосом. Другое дело, что эти сигналы, хотя и достаточно громкие, находятся в сверхнизком диапазоне частот, то есть ниже порога слышимости.
Инфразвуковые волны распространяются не только в воздухе, но и в земной коре. Слоны в состоянии улавливать инфразвуковые колебания, недоступные человеческому уху, источник которых находится на расстоянии нескольких километров. Их повышенная восприимчивость к сверхнизким частотам обусловлена строением уха, костной проводимостью и наличием нервных окончаний, которые делают пальцы, подошву и кончик хобота особо чувствительными к колебаниям. Таким образом, часть голосового общения слонов идет по земле и воспринимается подошвенными частями ног. (Способность улавливать колебания, распространяющиеся в земной коре, может объяснить, почему слоны бегут из прибрежной зоны, предчувствуя цунами.)
Доступное человеческому слуху урчание проходит по верхней границе инфразвукового диапазона, как если бы в сложном многозвучном аккорде нам были слышны только верхние ноты. Если провести аналогию с домом, то у здания с полноценным цокольным этажом нам доступен лишь чердак под самой крышей.
Урчание слонов различается по звуковой структуре. Его амплитуда, частота и продолжительность меняются в зависимости от ситуации: при напряженном противостоянии одно, при дружелюбном общении другое. Сказать про слона, что он урчит, – все равно что сказать про человека, что тот смеется, а ведь смех при разных обстоятельствах может варьироваться от вежливого смешка до саркастического хмыканья, а если изменить громкость, получится хохот. То же самое с урчанием: возможны варианты.
– Многое из того, что они говорят, мы услышать не в состоянии, – рассказывает Вики, – но мы видим какие-то, казалось бы, незначительные вещи: как в разговоре возникает пауза, как чуточку меняются их позы. Иногда, призывая кого-то, слон морщит лоб. Если стоять перед ним в этот момент, то почувствуешь волну, которая проходит насквозь, на уровне солнечного сплетения или грудной клетки.
Но если они разговаривают, то о чем? Коммуникативный акт – это процесс передачи сообщения от коммуникатора к реципиенту, который его воспринимает и подтверждает восприятие. Что удивительно, для этого процесса сознание – не необходимое условие. Цветок – это способ растения передать зрительную или обонятельную информацию пчелам и прочим опылителям. Информацию могут нести электрические импульсы, химические вещества, зрительные образы, движения. По человеческим меркам «языком» все это называться не может; тем не менее важнейшая информация эффективно доходит до адресата. Но слон – не дерево, а животное; коммуникация у животных может быть двусторонней. Мой пес тычется мордой в клавиатуру, и на мониторе возникает бессмысленный набор букв, а потом он принимается вилять хвостом. И мы оба понимаем, что это означает: «Хватит работать, старина, лучше почеши мне спинку».
Слова лишь способ коммуникации, причем не единственный. Мир полон эмоциональных переливов, протекающих в безмолвии, и отсутствие слов осмысленным ощущениям не помеха. Ракообразные, насекомые, головоногие и миллионы прочих видов общаются посредством запахов, жестов, поз, гормонов и феромонов, прикосновений, взглядов и звуков. Абоненты постоянно на связи, все вокруг пульсирует от их сигналов и сообщений. Киты в океанских глубинах способны услышать друг друга за сотни километров.
Рыбы отнюдь не немы, у них отлично работает «голосовая почта» по доставке приглашений и подтверждений о получении. Некоторые креветки на поверку оказываются настоящими трещотками; не зря их называют «раки-щелкуны». Мы и малой доли не знаем о том, как животные обмениваются информацией с помощью голосового потока, палитры запахов или жестового словаря, который у каждого вида свой.
Однако неспособность животных пользоваться при общении словами долгое время давала право считать их пустоголовыми. Это очень удобная позиция, чтобы оправдать наши поступки по отношению к ним. Раз бессознательное существо думать неспособно, какое нам дело, что оно думает? Коммуникация, мышление и жестокость тесно переплелись, и, прежде чем рассуждать о коммуникации, придется этот колтун расчесать и разобрать на отдельные пряди.
Еще в начале XVII века один из отцов научной революции Рене Декарт свалил в одну кучу коммуникацию, сознание, мышление, господство человека над животными и религию. Он утверждал – безосновательно, – что животные не разговаривают не из-за отсутствия необходимых для этого органов, а потому, что у них нет мышления. И далее приходил к выводу – нелогичному: «…если бы они мыслили, как мы, то обладали бы, подобно нам, бессмертной душой».
Вольтер с негодованием обрушился на Декартовы алогизмы, а самого Декарта и его последователей называл варварами:
«Какая эта жалкая, убогая мысль, будто животные – автоматы, лишенные сознания и чувства <…> Разве ты считаешь, что у меня есть чувство, память, мысли только потому, что я с тобой говорю? Ну так вот, я не разговариваю с тобой; ты видишь, что я вернулся домой с огорченным лицом, с беспокойством ищу какую-то бумагу, открываю письменный стол, вспомнив, что я положил ее туда, нахожу и радостно читаю ее. Ты заключаешь, что я испытал чувства огорчения и удовольствия, что у меня есть память и сознание.
Сделай же сам вывод относительно собаки, которая потеряла своего хозяина, с жалобным воем искала его по всем дорогам, которая входит в дом встревоженная, беспокойная, спускается, поднимается по лестнице, ходит из одной комнаты в другую и наконец, найдя любимого хозяина в его кабинете, выражает ему свою радость веселым лаем, прыжками, ласками. Варвары хватают эту собаку, которая так неизмеримо превосходит человека в дружбе; они прикрепляют ее к столу, они разрезают ее живьем, чтобы показать тебе ее мезентариальные вены. Ты обнаруживаешь в ней точно такие же органы чувств, какие есть в тебе. Отвечай, ты, полагающий, что организм – машина: неужели природа вложила в это животное органы чувств, для того чтобы оно ничего не ощущало? Неужели оно обладает нервами, для того чтобы быть бесчувственным? Не приписывай природе такое безрассудное противоречие»[25].
Во времена, когда практиковалась вивисекция или живосечение, то есть проведение хирургических манипуляций с исследовательскими целями на живых животных без анестезии, идеи Декарта служили индульгенцией тем, кто отмахивался от криков боли, издаваемых собаками или другими подопытными животными. «Они (животные)… машины, автоматы. Они не ощущают ни удовольствия, ни боли, вообще ничего. Хотя они пронзительно кричат, когда их режут ножом, и корчатся в усилиях избежать контакта с раскаленным железом, это ничего не означает». Почему столь невыносимой была мысль о наличии у бессловесных тварей сознания и чувств? Почему для утверждения человеческого превосходства Декарту понадобились слова, оправдывающие причинение животным страдания? Я убежден, что дело именно в словах. Так думали и чувствовали не все. «Вопрос не в том, могут ли они рассуждать или могут ли они говорить, но в том, могут ли они страдать», – писал в 1789 году английский философ Джереми Бентам, который осмелился заговорить о гуманизме по отношению ко всем, «кто дышит».
«В смертельной агонии собака ластится к своему хозяину, и каждый слышал о собаке, которая лизала руки вивисектору, проводившему над ней опыт на операционном столе; этот человек, хотя операция и была оправдана необходимостью расширения наших знаний, должен был ощущать угрызения совести до конца своих дней, если у него, конечно, не каменное сердце», – писал Дарвин в «Происхождении человека». И вот еще пронзительная строчка из его же записной книжки, где он называет вещи своими именами: «Животных, которых мы сделали нашими рабами, мы не хотим принимать как равных».
Порой кажется, что люди хоть и мыслят, но на глубокие чувства не способны. Начни, например, свинья биться и кричать: «Не убивайте меня! Мне очень страшно!» – это бы вряд ли кому-то понравилось, а ведь она сказала бы именно это, если б умела говорить. Конечно, свиньи не говорят по-английски, но во Франции полно людей, которые тоже не говорят по-английски. Все известные мне животные проявляют к жизни не меньший интерес, чем мы с вами. На самом деле наш интерес к жизни как раз меньше. Аутоагрессия – осознанная и неосознанная деятельность, нацеленная на причинение себе вреда, – характерна исключительно для человека. Среди животных не отмечается суицид на почве депрессии. Напротив, животное будет бороться за жизнь до последнего.
Давайте посмотрим на коммуникацию под другим углом. Те, кто утверждает, что нам не дано понять мыслей животных, потому что мы не можем с ними поговорить, на самом деле скорее правы, чем неправы. Мы действительно не знаем, что чувствуют животные. Мы порой не в состоянии поговорить со своими родителями, детьми или дражайшей половиной. Более того, у нас нет-нет да и сорвется с языка: «сам не знаю, что говорю», «слов не хватает», «все чувствую, а сказать не могу» – и это про самих себя!
Мы не можем попросить божью тварь поговорить, но можем понаблюдать за ее поведением. Можно ставить разумные вопросы, проводить правильные исследования и прийти в конечном итоге к большему пониманию. Эйнштейн изучал с таких позиций Вселенную и кое-чего достиг. Ньютон по такому принципу подходил к физике. Дарвин – к филогенетическому дереву жизни. Вряд ли Галилей жаловался знакомым, что планеты с ним не разговаривают. Что характерно, никакие астрономические расстояния, на которые удалены от нас светила, не заставят нас заподозрить в их поведении хотя бы намек на способность мыслить или чувствовать. У животных же, напротив, эта способность очевидна, потому что они на самом деле мыслят и чувствуют. Но из-за того, что с животными нельзя поговорить, зоологи-бихевиористы сразу вскидывают лапки кверху и заявляют: если мы не знаем точно, что животные мыслят и чувствуют, следует считать, что эти способности у них отсутствуют.
Бихевиористы-антропологи – и в первую очередь, конечно, Фрейд – счастливо избежали подобной смирительной рубашки, поскольку по их теории то, что мы думаем, мы не осознаем, а то, что чувствуем, не вербализируем. На редкость удобные двойные стандарты. С одной стороны, есть точка зрения профессионального сообщества, согласно которой невозможно доказать, что животные мыслят, потому что они не в состоянии выразить этого словами. С другой стороны, не менее профессиональное сообщество полагает, что человек не в состоянии выразить словами то, что на самом деле чувствует. Истина, как обычно, где-то посередине.
Слова – это в лучшем случае набор ярлыков, с которым мы, словно с безразмерным бреднем, подходим к нашему неуемному и вполне себе четвероногому восприятию в надежде выловить и рассмотреть отдельные мысли и чувства. Слова – эскизы реальности, в одних эскизах сходства больше, в других меньше. Вы можете описать желание почесаться, не прибегая к словам-ярлыкам вроде «зуд» или «чешется»? Собака тоже не может, но она начинает чесаться, и мы знаем, что она чувствует. Можно ли передать словами влажность воды? Чувство любви или грусти? Запах снега? Вкус яблока? Для объективного описания этих ощущений слов не существует.
Речь – это попытка мокрыми руками удержать мысли, которые могут выскользнуть в любой момент. Люди не всегда говорят правду, поэтому порой надежнее вообще не обращать внимания на слова, а в поисках истинных чувств собеседника ориентироваться исключительно на язык тела. Иногда слов, что называется, не хватает или их нет вовсе. Необходимость учить иностранные языки говорит о случайной природе слов, о том, что сначала возникает некая мысль, она первична, а слова мы «лепим» на нее потом. Слова совершенно необходимы в качестве инструмента для сложных умозаключений или подробного долговременного планирования («юноше, обдумывающему житье», без них не обойтись). Но думаем и чувствуем мы без помощи слов. Мысль облекается в слова, но первична все же мысль.
Удивительно, что активность мозга на несколько секунд предвосхищает осознание мысли, то есть до того момента, как приходят слова, уже многое успевает произойти. Обводя глазами кухню, нет нужды перечислять про себя: «Холодильник, мойка, фото любимой». Фотография любимого человека на стене действует сильнее тысячи слов, и поэтому никаких слов не надо, снимок говорит сам за себя. Чем меньше слов, тем острее чувство. После того как собаку отругали, достаточно одного прикосновения, чтобы она поняла: все, забыли, мы снова друзья. Для судьбоносных вещей слова вообще не обязательны. «Я тебя люблю» звучит неплохо, но молчаливое проявление этих слов куда как убедительнее. Порой достаточно одного жеста. Животным это прекрасно известно. И нам тоже. Если дела сердечные зашли в тупик и слова бессильны, на помощь придут цветы. Живопись, музыка, танцы – вот средства поддержать древний как мир разговор, когда словами всего не скажешь.
Смотришь на слонов, которые общаются, и понимаешь, какие тончайшие струны там задеты. Но перевести их разговор в слова нам не дано – получится грубо, топорно и слишком обобщенно, без нюансов. Слоны при общении используют звуки, которые исследователи – из-за невозможности подобрать точные формулировки – называют «фырканьем», «кряхтеньем», «ревом», «хрипом», «криком» или «визгом». Точнее выразиться мы не можем, но для получателей этих сигналов, сиречь самих слонов, эти звуки обладают коннотацией столь же понятной, как слово для человека. В конце концов, и в человеческом языке встречаются звуки, похожие на фырканье, кряхтенье, хрип, крик и визг. Посмотрите на ситуацию с другой стороны. Слон воспринимает человеческую речь, как мы – речь иностранца. Допустим, нам пришлось бы описывать вьетнамский язык исключительно с точки зрения звуковой оболочки слов. Бьюсь об заклад, до сути мы бы не добрались никогда.
Но в переводе со слоновьего на английский или на вьетнамский есть свои подводные камни. Со словами «урчание слона» не поспоришь. Они объективно описывают ситуацию. А вот последующий вывод – «он поздоровался» – может вызвать массу возражений. Но без перевода, без истолкования, пусть и произвольного, нам не понять, как они общаются. Вот уже полвека исследования коммуникации животных упираются в описание и топчутся на месте. Чтобы идти дальше, надо думать о переводе.