– Да брось, барин, думать о несчастьях. Мало ли, что эти бродяги придумывают, – недовольно пробурчал Степан. – У них вечно: беда, погибель… Хочешь, я тебе песне одной научу про Стеньку Разина?
– Ты что! – ужаснулся я. – Знаю я эту песню. За нее тебя кнутами отходят.
– Так нет же никого. Степь кругом, – усмехнулся он.
И мы, что есть мочи, надрывая глотки, грянули: «Из-за острова на стрежень…»
К вечеру пошли ровные заснеженные поля. Дорога чищенная, укатанная. Проехали через небольшой сонный городок с унылой церквушкой. Вскоре показалась на пригорке большая усадьба. Красивый дом в два этажа с высокими окнами и двумя флигелями. Насколько я разбирался в архитектуре, усадьба была построена давно, но флигели имели совершенно другой стиль, более современный.
– Это она? – изумился я. Конечно, предполагал, что барский дом в Крещенках должен быть большой, но тут – целый дворец…
– Она, – гордо подтвердил Степан. – Крещенки. Да, хоромы. Это не ваш тесный домик в Петербурге.
Мы проехали сквозь аллею из стройных, ухоженных елей. Сани подкатили к полукруглому подъезду с высокой парадной лестницей. Античный портик поддерживали стройные коринфские колонны. Я открыл рот от изумления: как все здесь было величественно, словно у стен Эрмитажа. Лакеи в красных ливреях и в напомаженных париках встречали нас. Горели фонари с сальными свечами. Все торжественно и важно.
Пока маменька и сестры вылезали из саней, на пороге показалась высокая статная женщина. Отец подошел, поцеловал ее бледную костлявую руку. Она тут же бросилась к нему на шею и разрыдалась.
– Кто это? – тихо спросил я у маменьки.
– Тетка твоя из Москвы, Мария, нынче графиня Преображенова.
Наконец женщина оторвалась от папеньки, с плачем обняла матушку. После вытерла слезы и с притворным удивлением стала восхищаться, какой же я большой. С облегчением вздохнул, когда она переключила внимание на сестер. Меня познакомили с мужем ее, графом Преображеновым. Он оказался невысокого роста, пузатенький и в летах. Намного старше отца. У него были пухлые, холодные руки, дышал он шумно. От широкого бугристого лба к макушке тянулась проплешина, поросшая жиденькими волосами. Зато бакенбарды густы и ухожены. Три кузины: старшей на вид лет шестнадцать; вторая примерно моего возраста; младшая – Машина ровесница. Они показались мне некрасивыми и какими-то усталыми. Мою сестру Машеньку я не считал красавицей, но и то, у нее всегда были живые глаза; а задорная улыбка, казалось, вот-вот прорежется на розовощеком личике. Кузины же казались какими-то облачными, хмурыми, как осенние лужи на мостовой, к тому же костлявыми, уж точно не в отца.
Мы прошли в большой темный зал, где пахло ладаном и горячим воском. Народу – не протолкнуться. С высокого расписного потолка свисала тяжелая хрустальная люстра. Кругом горели свечи. Священники в праздничном облачении вели службу. Посреди залы, на постаменте стоял деревянный гроб, украшенный резьбой. Тетка Мария положила сзади мне руки на плечи и подвела ко гробу. Старик с крупными чертами, бледный, разрумяненный, с подкрашенными черными густыми бровями, покоился на белой атласной подушке. Седая грива была густо напомажена. Бакенбарды тщательно расчесаны. Толстые восковые руки сложены на груди. Свечка горела, потрескивая. Воск стекал и застывал на окоченевших пальцах. Огромный перстень с красным рубином сиял на руке. Я так понял, это и был мой предок. У меня не возникло никаких эмоций: скорби или жалости, только небольшое отвращение, ко всему, что связано со смертью. Тетка Мария мягко надавила мне на плечи. Я наклонился и поцеловал локоть покойного.
– Во имя Отца и Сына…, – прошептала она, и отошла со мной в сторону, где стояли отец, мама. К маме жались сестры с испуганными лицами.
– Вьюга нас задержала, – произнес отец, как бы оправдываясь.
– Да, знаю, – согласилась тетка. – Видать, на все воля божья. Он тебя очень хотел видеть. Не дождался. Но умер спокойно, во сне.
– А Василий? – огляделся отец, ища кого-то. – Где брат?
Тетка Мария вздохнула, развела руками.
– Послали за ним… Не приехал еще. Но ждать не будем. Завтра схороним. Уже в склепе место подготовили…
***
После похорон, в большом обеденном зале накрыли столы. Множество окрестных помещиков с семьями съехались на поминки. Меня представляли старикам в старомодных платьях, пропахших нафталином. Те вздыхали, говорили, каким был замечательным покойный, как честно служил отчизне. Наставляли, чтобы я помнил о нем и подражал во всем великому деду. Старушки, с пожелтевшими от времени кружевами, пускали слезу и шептали слова соболезнования. Когда последний гость прошел к столу, дабы помянуть усопшего, я попросил отца отпустить меня подышать на улицу. Ужасно утомили все эти нудные церемонии. Да и в зале дышать было невозможно от чада сальных свечей и приторных духов старушек. Отец согласился.
Обходя заснеженный парк в английском стиле, я набрел на низкое длинное строение конюшни. Какова же была моя радость, когда я увидел Степана. Он, скинув полушубок, в одной длинной холщовой рубахе, подпоясанной красным кушаком, гонял по кругу великолепного гнедого скакуна. Таких стройных коней не у каждого вельможи увидишь. Грудь широченная. Ноги высокие. Шел гордо, стремительно.
– Ай, да красавчик! – подбадривал его Степан, все больше отпуская длинный повод. – Ну же! Дай огня! Ох, чертяга!
Конь храпел, высоко подбрасывал копыта, разбрызгивая снег. Увидев меня, Степан коротко поклонился:
– Здравие, барин.
– Кто это? – спросил я, любуясь скакуном.
– Это? О-о! – многозначительно протянул он. – Чудо нерукотворное. Гром его звать. Ваш дядюшка Василий, улан лихой, его в карты у какого-то венгра выиграл. Тот после чуть пулю себе в висок не пустил, до того коня жалко было. А денег нет – проигрыш отдать.
– А что же дядька его в конюшни держит? В армию с собой не взял?
– Жалко, говорит. Да разве такому красавчику можно в конюшне застаиваться? Ему воля нужна, простор…
– Степан, а мне можно на нем проехаться?
– Ох, барин. Узнает дядька, Василий Петрович, браниться будет…
– Я же его не загоню. Я хорошо в седле держусь, – начал канючить, уж так хотелось промчаться на этом высоком чудо-коне. – Немного, только до леса…
– Ай, давай, – поддался Степан на уговоры. – Сейчас оседлаю, да свою кобылку тоже. Проведаем окрест, – подмигнул он мне и повел Грома в конюшню.
Вскоре я взобрался в седло, погладил коня по крутой упругой шее и тонул. Умное животное все понимало. Даже не приходилось работать поводом. Чуть сжал бока, и он перешел на рысь, а потом – в галоп. Летел так быстро, аж дух захватывало. Степан на своей поджарой пегой кобыле еле поспевал. Я отпустил поводья, давая коню полную свободу. Вот это бег! Вот это счастье – мчаться с ветром наперегонки! Чувствуя, под собой сгусток силы. Дробь от копыт отдавалась в животе веселым стуком. Я и конь – единое существо, сильное, быстрое, непобедимое!
Поля заканчивались. Впереди чернел густой сосновый лес, который надвое резала неширокая дорога. У самого леса ютилась деревушка, утопающая в снегу. Хаты – белые бугорки, из которых торчали дымящие трубы. По дороге из леса шла вереница людей. Подскакав ближе, я увидел девок, лет двенадцати-четырнадцати в пуховых платках и овчинных тулупах. Заметив меня, они сбились в кучу, о чем-то шушукались, после задорно рассмеялись.
Я придержал коня. Он недовольно захрапел, но сбавил шаг. На меня уставилось с десяток горящих, любопытных глаз.
– День добрый, барин, – сказала самая бойкая.
– И вам Бог в помощь, – ответил я, стараясь говорить твердо.
– Неужто теперь вы у нас будете за хозяина?
– Возьмете в горничные? – весело спросила другая, рыжая, веснушчатая.
Они вновь прыснули, а я почувствовал, как густо краснею.
– А ну, пигалицы, брысь по хатам! – гаркнул Степан, подоспев мне на подмогу.
– Ой, Степан Фомич, мы же на барина молодого только посмотреть хотели…
– Вот, Парашка, я твоему родителю скажу, чтобы он по заду тебе валенком отходил.
– За что это?
– За язык длинный.
– Прощайте, барин, – поклонились девки и со смехом побежали дальше.
– Зачем ты с ними так строго? – пробубнил я смущенно.
– Строго? – насупился Степан. – Этим бестиям только дай волю… Язык без костей, да дурь в башке.
Навстречу попался низенький возок, запряженный старой клячей. На возке покачивалась куча хворосту. Извозчик шел рядом с лошадкой. Мальчишке было лет восемь, в зипуне, явно не по росту, в огромных валенках. Войлочная шапка надвинута на глаза. На плече он нес большой старинный пистолет.
– Эй, малец, – окликнул его Степан. – Ты никак Сольцов, младший?
– Оно – так, – ответил мальчик, поправляя шапку. Увидев меня, поклонился: – Здрасте.
– Это что у тебя за пужало? Кто разрешил?
– Староста дал, – ответил малец, снимая пистолет с плеча.
– И зачем он тебе?
– А позавчерась Дыбовы, графья, охоту в лесу устроили на лося, да медведя подняли из берлоги у Красной горки. Он по лесу теперь шатается.
– И что, ты этим пужалом убить его вздумал?
– Я, так… Вдруг на дорогу выйдет, так я его щас, – он сделал вид, как будто прицеливается в зверя. – У меня здесь жакан.
– Жакан у него. Дурень, – выругался Степен. – Ты хоть удержишь его?
– Удержу, – обиженно ответил мальчишка.
– Чертенок, ну-ка домой ступай быстрей. А старосте скажи: я ему голову сверну за то, что сопляку такому пужало доверил.
– Что ругаешься, дядь Степан? Думаешь, я стрелять не умею?
– Дурень, у тебя кремния нет в затворе. Как ты стрелять вздумал? Марш домой, тебе говорю.
– Че встала? Но! – грозно прикрикнул мальчишка на лошаденку, и широко зашагал дальше.
– Беда, барин, – недовольно покачал головой Степан. – Медведь-шатун дел может натворить. Поломает кого, а то и на почтовых набросится. Эй, малец, – обернулся он к маленькому извозчику.
– Ну, че? – недовольно откликнулся тот.
– Федор знает про медведя?
– Наверное. Ему-то первому сказали.
– Кто такой, Федор? – спросил я.
– Охотник наш, Березкин. Надо, барин, к нему заехать.
– Конечно, поехали, – согласился я.
За покосившейся плетенью курилась низенькая хата с соломенной крышей. Из хозяйственных построек – только кривая сараюшка да нужник в конце огорода из почерневших досок.
– Федор, пугало огородное! Ну-ка выглянь! – крикнул Степан.
Косая дверца скрипнула, и к нам метнулась черная лохматая собака, хрипло залаяв.
– Цыц, курва! – вслед за собакой появился невысокий, коренастый мужичек. – Чего орешь, как на пожар? – Недовольно крикнул он. Заметив меня, поклонился: – Доброго здавица, барин.
– Про медведя слыхал?
– А как же. Вот, собираюсь.
– А с кем пойдешь?
– Один. С кем еще?
– Сдурел?
– Так, кого брать? Дьяка, что ли? Или твоих лакеев ряженых из барского дома? Так они в рейтузах дорогих. Обделают, как косолапого увидят, потом не отстирают.
– А мужики где?
– Здрасте – нате, – развел руками мужичек. – Зима. Все на заработки подались: кто в Псков, кого в Петербург отрядили. Вон, на заимке дальней лес валят. Одни старики, да дети малые по хатам сидят.
– И что теперь?
– Что? Цыплячье какчто, простите, барин за мою латынь. Вот, ружжо навострил, пойду.
– Поготь, давай, хоть я с тобой. Рогатина22 имеется.
– А как же. Сдюжишь? Штаны широкие?
– Не боись. Я перед янычарами не дрейфил. Те пострашнее твоего косолапого.
– Давай, – коротко согласился Федор.
– Дозволь, барин, тебя проводить, да… вот вижь, работенка подвалила, – начал извиняться Федор.
– И я пойду с вами, – решил я. Не хотелось мне в доме сидеть на этих нудных поминках. Взрослые сами с собой, а меня опять к сестрам подсадят… Кузины на меня будут таращиться, как овцы на сено, Маша приставать со всякими глупыми вопросами, Оленька хныкать…
– Что ты, барин, – заговорили разом мужики. – Мы же в лес. Пехом по сугробам. Да там зверя травить…
– Я с вами! – твердо сказал я. – Ружья есть в усадьбе?
– Так там целая оружейная, – почесал затылок Степан. – Мне-то немчура – управляющий не даст, а вам-то – другое дело… А че, Федор, в два ружжа – он спокойней, – обратился он к охотнику.
– Ой, смотри, барин, – предупредил Федор, – это не псами зайцев травить. Мядведь!
– Я не буду вам обузой, – пообещал я. – И стреляю хорошо.
***
Степан поставил лошадей в конюшню. Провел меня в дом с заднего крыльца. В зале все еще проходил поминальный вечер. Горели свечи, пахло жареным мясом и ладаном. Гости тихо переговаривались, стучали вилками и ножами по тарелкам.
– Зигфрид Карлович, – позвал я управляющего. – Откройте оружейную.
– Зачем изволите? – вежливо поинтересовался немец, с настороженностью взглянул на Федора: что, мол, еще затеял, непутевый?
– Мне нужно ружье для охоты, – объяснил я.
– О, как вы можете, – скорчил он плаксивое лицо и чуть не пустил слезу. – Все скорбят об ушедшем графе, а вы будете развлекаться охотой?
– Не твое дело, – прорычал из-за моей спины Степан. – Барин сказал: надо ружье, – иди и открой.
– Не смей мне указывать! – покраснел от гнева немец.
– И все же, я настаиваю, – твердо сказал я.
–Прошу следовать за мной, – обиженно произнес управляющий, задрав кверху свой крючковатый нос. – Но знайте, я доложу вашему отцу.
– Это ваше право, – согласился я.
В полутемной комнатке стоял огромный резной шкаф. В углу покоились рыцарские латы. Рядом стойка с саблями и шпагами. Пики, по виду – уланские, а может еще со времен стрельцов.
– А где ружья? – спросил я.
– В шкафу, – прогундосил немец, отпирая ключиком тяжелую дверцу.
Вот это – да! Чего тут только не было! Отличные пистолеты с гранеными стволами, штуцера с позолоченными рукоятями, ружья длинноствольные и короткоствольные, кавалерийские карабины, даже фузея была старинная, наверное, еще с петровских времен, чуть ли не с меня ростом…
– Да, любил барин, Петр Васильевич оружие, – с уважением произнес Степан. – Вот, насобирал.
Я сразу увидел то, что мне надо! Отличное ружье с надежным боевым механизмом. Ствол длинный, но тонкий. И цевье удобное.
– Вот это!
– Ух ты! – одобрил мой выбор Степан, – А ты, барин, разбираешься. Это ружьишко тульское. Во, видишь табличка бронзовая? Эту пужалу специально графу сам мастер Соколов делал. Восемь канавок нарезал в стволе.
– Оно не подойдет вам, – с видом знатока выразил свое мнение немец. – Видите, какой ствол длинный. Если много насыпать пороху, будет сильная отдача. И целиться из него надо уметь. Возьмите лучше английский «энфилд». Надежнее ружья нет.
– Ой, много ты понимаешь, – махнул рукой Степан. – Ствол ему не такой. Да лучше туляка – ничего не сыщешь. Вон, гляди затвор какой. Где ты на «энфильдах» такие механизмы видел?
– Его возьму, – настаивал я, взвешивая на руке тульское ружье с полированным ореховым прикладом.
– Картуши23 вон те, – указал Степан на кожаную лядунку24 с зарядами.
– Как угодно, – услужливо поклонился немец.
– Шпагу, наверное, надо еще? – спросил я у Степана.
– Гы, – оскалился он, показывая крепкие зубы. – На медведя со шпагой? Тесак надо. Вон тот, – указал он на стойку в углу, где покоилось холодное оружие. Достал из нее широкий испанский кинжал длиною в локоть.
Вооружившись, мы прошли в буфетную и набили торбу съестным: хлеб, сало, пирожки какие-то, то ли с грибами, а может с капустой…
– Барин, Александр Андреевич, табачку бы еще, – взмолился Степан. – У Федора одна махра. Горло дерет, что, ежа проглотил.
Мы поймали буфетчика, снующего с графинами, и приказали дать нам табаку, да не какую-нибудь заплеснувшую пачку, а свежего.