Вытянув кулаки в ту сторону, где в белорозовых разметах цветущих маковых полей растаяли четыре спокойных фигурки, Гренобль, захлебываясь от обжигающей злобы, закричал:
— Вы хотите получить две тысячи франков за порчу ваших паршивых полей? Ха, дурачье! Посмотрим, чья возьмет. Вы сдадитесь только тогда, когда я наступлю ногой вам на горло, чтобы вы не смогли поднять голов. И я это сделаю, клянусь богом!
Схватив молоточек, капитан ударил в маленький комнатный гонг с такой силой и яростью, словно наносил удар врагу. В дверях вырос дюжий Даниэль.
— Даниэль, — подбежал к нему капитан, — передайте сейчас же в кордегардию: как только эти грязные скоты появятся снова около моего дома, гнать их в шею! А в случае сопротивления избить прикладами.
Старый фейерверкер по жестам, нервным и быстрым, по фразам, коротким и отрывистым, понял, что капитан вне себя. И все-таки, не удержавшись, буркнул в усы:
— Боюсь, что они больше не появятся!
— Что вы там бормочете? — яростно взвился на носки Гренобль.
— Я говорю, что язычники задумали плохое, — угрюмо ответил фейерверкер. — Они ушли, даже не бранясь, молча смотря себе под ноги. А это зловещий признак, мой капитан!
Гренобль дернул презрительно уголком губ:
— Вы трус, Даниэль! Но эти желтомордые трусливее даже вас. Если я сам не дам им заряженное ружье и не повернусь к ним спиной, они не посмеют выстрелить в меня. Понимаете? А теперь убирайтесь ко всем чертям и немедленно, если не хотите очутиться в карцере!..
Когда форт скрылся из глаз и даже высокая антенна над домом капитана спряталась за ближайшей дюной, все четверо, словно сговорившись, остановились.
— Ну? — нетерпеливо бросил Чанг.
Старик грустно покачал головой:
— Плохо дело! Придется опять идти в Банметхюот жаловаться их главному мандарину.
Солдат раздраженно вскинул головой:
— Чтобы нас сочли за кляузников и отлупили палками? Нет, я не пойду!
Старик в раздумьи переступил с ноги на ногу.
— Тогда пойдем прямо в Сайгон, там много очень высоких мандаринов. Обойдем их всех!
Юноша улыбнулся:
— Ах, отец, ты уже много лет прожил на свете, а видел ли ты когда-нибудь, чтобы хила[18]нападал на хилу? Ведь, нет? Хила нападает только на животных и людей. Так неужели ты думаешь, что все эти знатные мандарины с нашивками будут ссориться из-за нас, грязных накэ? Нет, отец, здесь не то нужно!
— А что же, сын мой?
Юноша тревожно оглянулся и бросил что-то быстрым топотом. Старик в раздумьи пожевал губами и ответил тихо:
— Не знаю, Чанг, может быть, я уже стар, а потому голова моя не так ясна и кровь не так горяча, как прежде. А, может быть, ты еще очень молод, а потому и слушаешься только голоса сердца. Но я не могу сейчас разобраться, правдивы ли и хороши ли твои слова. Да, я много жил, я видел своими глазами, как пришли сюда фу-ланг-саи, при мне они выстроили и этот форт. И в те времена они за такие слова одевали смельчакам на голову и руки доску с отверстиями, а затем убивали из ружей на валу форта. Думаю, что и теперь они поступят так же!..
— А все-таки Чанг прав, — хмуро бросил четвертый из накэ. — Если мы не уничтожим эту бешеную собаку, он разорит всех нас!
— Слушайте, у меня есть план, сказал Чанг. — Каждый вечер он ездит на двух колесах в дом с крестом, что около Черного ручья, к человеку, который торгует молитвами[19]. Он хочет жениться на его сестре. А ночи теперь…
Четыре головы сблизились, чуть не касаясь друг друга лбами. А горячий, гневный шепот, звучавший угрозой для кого-то, слышал только лишь дикий кактус, уродливым идолом вылезший из земли.
Когда тронулись снова, старик, видимо соглашаясь, сказал:
— Хорошо, будет, как хотите вы. Ты, Чанг, вырежь призывные знаки на стволе священного дерева дао. Увидав их, Тринх-Хоу спустится с гор со своими «мстителями» и поможет нам. И горе тогда тебе, несправедливый мандарин!..
Вечер не принес прохлады. Даже две больших «пунки», колыхающиеся в углах комнаты, не освежали, а только тяжело волновали горячий и влажный воздух, от которого белье пропитывается потом, а по телу ползет изнуряющий озноб. Такая гнетущая, расслабляющая жара обычно бывает только перед грозой.
Сигара капитана огненным, настороженным глазком блестел! в темноте. А сам он, удобно развалившись в полотняном лонг-шезе, чуть освещенный вечерними лучами, пристально смотрел на мощный горный массив Ои-Сапур, каменной стеной уходивший на запад. Главная вершина его Кюлао, «Гора дракона», уже теряла свои очертания, сливаясь с небом, минуту тому назад кроваво-красным, а теперь начинавшим чернеть. Подножье массива укутали джунгли, прибежавшие сюда из неизведанных глубин страны, с тоскливой дельты Тонкина. И там, где чаща джунглей остановилась, словно в нерешительности, перед трудным подъемом на массив, затаилась, залегла деревня Иенг-Си. По-звериному, словно волчья стая, сгрудились в кучу многочисленные каинха[20] деревни. Там уже загорались костры, и на фоне их мелькали какие-то неясные силуэты. Блики костров изредка выхватывали из темноты остроконечные соломенные крыши, похожие издали на золотые стрелы. Сюда вниз, в долину, прорываясь через глухой, отдаленный рев горного водопада, долетали монотонные песни женщин и шум пестиков, долбивших сухой рис.
Гренобль перевел взгляд левее и ниже, туда, где на внешней опушке джунглей скупо мигал огнями форт. Там пела вечерню зорю труба, и звук ее, то опадая, то снова поднимаясь, тянулся без конца, как надоедливая тонкая нитка.
«Вот две враждебных крепости, — думал Гренобль. — И война между ними, на первый взгляд может быть и незаметная, но от этого еще более страшная и беспощадная, кончится только с полным поражением одного из врагов…»
Боевой задор, которым капитан горел весь день, выдохся. И сколько он теперь ни пришпоривал самого себя, вместе с сумерками наползала лишь гнетущая тоска от сознания, что впереди еще трудная, бесконечная борьба, а, может быть, и бесславное поражение.
Невеселые мысли его оборвал женский голос из дальнего угла комнаты:
— Итак, Жак?
— Что итак? — отозвался капитан.
— Ваш окончательный ответ?
Капитан побарабанил по подоконнику пальцами и ответил хмуро:
— У меня нет денег!
В женском голосе заплескалась плаксивая злость:
— Я это знала, Жак. Я знала, что вы меня не любите и не хотите, чтобы я была вашей женой.
— Без глупостей, Жанна! Вы прекрасно знаете, как я вас люблю. Но что прикажете делать, когда на шее буквально удавка? И неужели отец Огюст так настаивает на этом пункте?
— О, вы еще не знаете моего брата. Сегодня, уходя в церковь, оно сказал мне: «Передай капитану Гренобль, что для офицера не сдержать слово — это значит опозорить свои эполеты. Весь форт ждет, когда же он уплатит свой долг поручику Галь. В противном случае ему остается одно — уйти навсегда из нашего дома и закрыть за собою плотнее дверь». Он так и сказал, Жак: «закрыть за собою плотнее дверь».
— Но у меня нет денег, — с мрачной злобой твердил капитан. — Нет, нет, нет!
— Я это знаю, Жак. Знаю, что поручик Галь несколько раз отсрочивал вам выплату долга. А теперь требует уплатить немедленно. Разве он ваш враг?
— Нет! Он хочет лишь одного — увидеть меня с простреленным виском или без эполет, чтобы занять потом мое место коменданта.
— Ах, если бы у меня были эти несчастные две тысячи франков. Я бы сама бросила их в лицо этому негодяю Галю. Но по завещанию я могу получить свою долю наследства только после выхода, с согласия брата, замуж. Что же делать, Жак, вы слышите?
Ветвистая молния разодрала небо. Комната на один миг наполнилась ослепительно-ярким зеленым светом. Над горами глухо и коротко проворчал гром, как будто там заворочался кто-то громадный и неуклюжий.
— Гроза приближается, — сказал тихо капитан.
— Жак, что же вы молчите? Неужели невозможно достать денег?
Гренобль молчал. Через плечо он, не отрываясь, смотрел на горы, на деревню. Там уже погасли костры, за исключением одного яркого большого, казавшегося отсюда пылающим шаром.
— Нет, невозможно! — ответил Гренобль. — Так же невозможно, как погасить отсюда вон тот костер.
Жанна встала. Слышно было, как скрипнули под нею половицы:
— Тогда нам не о чем больше разговаривать. Капитан Гренобль, прошу вас, уйдите отсюда и притворите за собой плотнее дверь! Чтобы… чтобы не вернуться обратно!
Зашумел отодвинутый лонг-шез. Капитан тоже встал.
— Вот как вы заговорили? — едко бросил он.
Из темноты слышались уже заглушенные рыданья:
— Да… уйдите… уйдите скорее… Я думала… надеялась…
— Я знаю, что вы думали и на что надеялись, — жестко и грубо оборвал ее Гренобль. — Друг друга мы не любим. Это так! Нечего играть в прятки. Нам обоим нужно ваше наследство для того, чтобы уехать во Францию из этой проклятой страны, которую мы оба ненавидим. По завещанию, наследство вы можете получить, лишь выйдя замуж, притом с согласия брата, вашего опекуна. Но он, гнусная ханжа, не даст согласия до тех пор, пока я не уплачу карточный долг поручику Галь. А чтобы расквитаться с поручиком, я должен иметь на руках две тысячи франков. Так?
— Так! — прозвучал в темноте ответ, полный трепетной надежды.
— Успокойтесь. Я завтра же уплачу поручику долг.
— Как? Что вы сказали, Жак?
— То, что вы слышали. Завтра утром Галь получит от меня две тысячи франков!
— Но откуда вы возьмете деньги?
— Видите, Жанна, на этот вопрос…
Новая вспышка молнии и испуганный истерический крик Жанны оборвали его на полуслова. Капитан бросился вглубь комнаты, где смутно белела фигура девушки.
— Что с вами, чего вы испугались?
— Там… там… около вашего окна… голова человека. Я ясно видела… молния осветила.
Гренобль подбежал к окну, лег на подоконник, высунувшись наполовину наружу. Около дома было темно и тихо. Неясным шорохом шепталась ночь, да где-то в кустах пересвистывались китайские дрозды. Капитан снова опустился на лонгшез:
— Не бойтесь, Жанна! Вам просто померещилось, никого нет за окном. Это действует на вас приближающаяся гроза. Воздух, насыщенный электричеством, натягивает нервы и портит настроение. С вашего разрешения я закурю, а затем мы спокойно обсудим наши дальнейшие планы.
Гренобль пошарил рукой по подоконнику, разыскивая портсигар. И вдруг с испуганным вскриком отдернул руку назад. Пальцы его нащупали что-то длинное, холодное, металлическое. Не мог сам понять, почему, но сердце как-то тяжело и больно трепыхнулось под грудной клеткой. Задрожавшими руками чиркнул спичку и склонился над подоконником.
Рядом с его портсигаром лежала длинная булавка, серебряная головка которой изображала уродливую маску божка Фо-Нонги.
Гренобль осторожно свел велосипед со ступенек веранды. И сразу стал невидимым. Тьма словно проглотила его.
Жанна, опершись о перила, крикнула вниз:
— Жак, почему вы вдруг так заторопились? Разве вы не подождете Огюста, чтобы объявить ему о нашем решении? Он скоро вернется.
— Нет. Я очень спешу. Я вспомнил… — отвечал капитан, не думая и стараясь усилием воли потушить мелкую дрожь, колотившую все его тело. И вдруг почувствовал, что он все еще держит в руке фетиш смерти. Рука сразу стала ватная, чужая. Брезгливо и осторожно, словно змею, швырнул булавку в ближайшие кусты. Облегченно вздохнув, нащупал ногой педаль.
— Жак, так темно, что вы сломаете себе шею. Подождите луны.
— Не беспокойтесь. Я знаю здесь каждый камешек.
— Зажгите хотя фонарь, Жак!
Но в ответ лишь зашуршала земля под велосипедом. И все смолкло.
…Гренобль летел «тромпом», проселком мягким и ровным, Холодный ветер, предвестник грозы, бил в лицо прохладными, ласковыми крыльями. Прилетев с вершины Ои-Сапур, он сохранил еще одуряющий аромат горных пастбищ.
Капитан жадно ловил ртом освежающие струи ветра. В пылающей голове ураган мыслей. Но особенно четкая одна:
«Скорее на полигон! Тотчас же, не медля ни секунды, ударить всей батареей по Иенг-Си, по этому осиному гнезду негодяев. А в Сайгон сообщить, что туземцы восстали, что вспыхнул бунт. А разве это действительно не бунт, не нападение на форт, на Францию?»
Но другая мысль, ядовитая и злая, словно спорила с первой:
«А зачем прикрываться громкими фразами о Франции? Ведь, не получив Фо-Нонги, ты не вздумал бы бомбардировать деревню. Будь откровенен сам с собой, — ты спасаешь только свою собственную шкуру!»
Гренобль яростно стиснул ручки руля и крикнул громко в темноту:
— Нет, неправда! Это бунт, бунт! — словно хотел переспорить кого-то невидимого, но хитрого и знающего все.
А тьма была такая, что капитан не видел даже переднего колеса велосипеда. Небо было черно, и только на западе мутно зеленел узенький просвет. Несмотря на это, Гренобль уверенно свернул с «трампа» на прямую, как стрела, аллею, искусственно обсаженную кустами алоэ и кокетливыми метелочками карликовых пальм. Аллея эта прорезала по диагонали весь полигон и, пробегая мимо орудийного парка, упиралась прямо в ворота дома капитана. Здесь, в этом душном коридоре, было еще темнее. Но, чувствуя твердую, утрамбованную почву, усыпанную гравием, по которой легко скользил велосипед, капитан не уменьшил хода.
По мелькнувшим вдали слева двум огонькам капитан понял, что он уже пролетел орудийный парк. До дому оставалось не более мили. Капитан уже заранее воображал, как захлебнется зловещими звуками тревоги труба, как забегает, засуетится форт и как батарейный залп огненным вихрем обрушится на деревянные крыши ненавистной страшной деревни Иенг-Си. Забывшись, яростно нажал на педаль. Велосипед, словно лошадь под ударом хлыста, рванулся вперед. Гравий засвистал под шинами, а мелкие камешки, с треском вылетая из-под колес, пулями защелкали по кустам и раме велосипеда. Встречный ветер не обвевал уже нежно лицо, а сердито рвал с головы кэпи.
Вдруг от страшного удара обо что-то твердое велосипед моментально остановил свой бешеный бег, как взбесившаяся лошадь поднялся на дыбы, повернулся на заднем колесе, как на шпиле, и опрокинулся назад, прямо на лежащего уже на земле капитана. Гренобль ногой спихнул его с себя и, поднявшись на локте, набрал воздуху в легкие, чтобы крикнуть на помощь. Но от глубокого вздоха кольнуло остро в голове, в ушах вдруг зазвенели тысячи колоколов и колокольчиков, сверкнул хоровод ярких разноцветных искр, и все пропало, провалилось в какую-то темную, гудящую бездну. Он не слыхал даже заглушенного, но многоголосого крика, раздавшегося где-то рядом, крика полузвериного, мрачного в своей злобной радости, напоминающего вой волчьей стаи, мчащейся за добычей…
…Через полчаса выползла лениво луна. Лучи ее, продравшись с трудом сквозь ветки алоэ и пальм, остановились испуганно на двух громадных камнях, положенных поперек аллеи. Рядом, как раненое животное, лежал велосипед, исковерканное переднее колесо которого казалось при обманчивом свете луны каким-то безобразным, спутанным мотком стальной проволоки.
Капитану показалось, что он крепко спал и вдруг проснулся. И первым его ощущением была тупая боль в голове. Как будто эта боль тоже спала, а теперь проснулась вместе с ним.
Морщась от боли, он открыл глаза и тотчас прищурил их. Яркие лучи солнца резанули ножами. Над головой его повисло небо, безоблачное, ровное и бесцветное, но ослепительное, как зеркало из отшлифованной стали. Прямо перед ним, далеко-далеко, сверкающим брильянтом играла на солнце тупая вершина гиганта Кюлао, «Горы дракона». А ниже и ближе голубоватыми спиралями уходили ввысь утренние дымки деревни Иенг-Си.
— Иенг-Си… четыре накэ… глаза юноши… Фо-Нонги… велосипед… Да где же я?
Повел испуганным взглядом. И сжалось сердце. В нескольких саженях от него мрачно топорщились знакомые очертания искусственного блиндажа. За блиндажом желтые зигзаги окопов и черные ямы пулеметных гнезд. А левее — безобразные дощатые щиты, отдаленно напоминающие скачущую кавалерию.