Один такой легендарный «погань-наволок» есть и в Кольском заливе, у самого выхода в океан. И как будто нарочно совсем близко от него разместился на скалах крошечный городок Александровск со своей биостанцией, предмет изучения которой море и прежде всего своеобразный животный мир моря — как раз вся та ползающая и плавающая мелкая морская «нечисть» и «погань», которая подчас так смущает рыбаков.
На станции «погань» сидит надежно закупоренная в банках со спиртом, наполняет аквариумы и, разрезанная на тонкие препараты, ложится на предметные стекла микроскопа. В лабораториях станции все эти удивительные бесскелетные, безголовые и безногие, своей формой противоречащие всем нашим представлениям о живом организме существа становятся понятными. Их место среди бесконечно разнообразных животных, населяющих земной шар, точно определено.
И как интересно и необычно живет весь этот своеобразный мир беспозвоночных! Вот, например, морская звезда. У нее нет того, что мы могли бы назвать глазами. Но, ползая по песку на дне моря, она находит раковину съедобного слизняка, медленно подбирается к ней, хватает ее сильными щупальцами, потом приподнимается на щупальцах, как на ногах, прижимает раковину ко рту, медленно открывает ее, и слизняк исчезает в объемистом желудке звезды. Они очень ловки, эти морские звезды, и в поисках пищи часто проделывают настоящие акробатические упражнения в роде балансирования на одном щупальце или перекатывания колесом.
А вот офиуры — эти обезьяны подводного мира. У них длинные гибкие щупальцы-руки; цепляясь ими за подводные камни, за водоросли и кораллы, то повисая, то делая большие прыжки, они проворно, по-обезьяньи путешествуют по морскому дну. Когда же неопытный натуралист схватит это любопытное животное за «руку», она останется у него в пальцах, а само животное, как ни в чем не бывало нырнет обратно в прохладную глубину.
В здешних полярных водах живут принесенные Гольфштремом из теплых морей красивейшие морские лилии — оранжевые коматулы. Помещенные в сосуд с пресной водой, они кончают жизнь необыкновенным самоубийством: сразу распадаются на множество мелких кусочков.
Здесь живут и загадочные морские огурцы — голотурии, которые заглатывают широким ртом песок в надежде найти в нем что-нибудь съестное, а если к ним неожиданно прикоснуться, они выплевывают наружу все свои внутренности. Здесь есть чистоплотные морские ежи, на теле которых без устали работают маленькие скребочки, счищая с него весь сор.
Благодаря теплому течению Полярное море у Мурманского берега не замерзает круглый год. Благодаря тому же течению здесь живет множество морских животных, нигде в других местах так далеко на север не заходящих. И вести наблюдения над миром моря на стыке теплой воды из Атлантики и ледяной из моря Баренца необыкновенно интересно.
Биостанция стоит на мысу, который в сильный прилив превращается в остров. Тело мыса — дикая, первобытная, вся растрескавшаяся скала. Уступами «бараньих лбов», выточенными ледником, она круто спускается к воде, и прибой гладко облизал ее бока. Скала так узка и неровна, что на ней сначала выложили высокие фундаменты из больших камней, а потом уже на них построили здания биологической станции. От дома к дому ходят здесь по досчатым настилам, перекинутым через глубокие трещины и расщелины в скале.
За мысом — материк. Там тоже камень, такой же дикий, древний, изломанный. Он громоздится огромными грудами, высокими угловатыми холмами, похожими на развалины. Как будто пронесся над страной страшный ураган, разрушил, разметал на осколки высокие скалы и какие-то грандиозные каменные сооружения и, побросав все в беспорядке, умчался дальше.
Зимой на заваленную каменными обломками тундру накинуто толстое снежное одеяло. Большими рваными лохмотьями снег виснет на скалах над самым заливом. И это необыкновенное сочетание лохматого девственного снега и незамерзающей черной воды поражает на Мурмане больше всего.
Чтобы изучить море, чтобы лучше проникнуть в его темные глубины, четыре раза в год специальное судно биологической станции уходит из Кольского залива. Оно идет прямо на север, пересекает теплое Нордкапское течение, потом поворачивает на восток и с меридиана горла Белого моря возвращается обратно. Четыре раза в год оно чертит в Полярном море точно установленный треугольник. По пути оно останавливается через каждые тридцать географических минут, и специалист-гидролог производит серию наблюдений, которая называется океанографическим разрезом. Он измеряет глубину моря, температуру воды на разных расстояниях от поверхности, берет пробы воды для определения ее химического состава. Тяжелая драга соскребывает со дна придонных животных, а большие сетки вылавливают то, что в науке известно под названием планктона и нектона: все те крупные и микроскопические организмы, которые во множестве плавают в морской воде и течениями и ветром переносятся из одного конца моря в другой.
Летом над Полярным морем не заходит солнце. Неделями стоит тихая погода, и тогда рейсы гидрологического судна нередко становятся для команды и ученых увлекательнейшими морскими прогулками. Совсем не то зимой. Как раз в месяцы рейсов — в декабре и марте— в северных морях свирепствуют отчаянные штормы. А когда судно зимой переходит семьдесят третий градус северной широты, оно попадает во тьму: севернее семьдесят третьего градуса в декабре нет даже зари, ночь продолжается круглые сутки.
В прошлом году в декабре судно станции достигло семьдесят девятой параллели. Оно прошло на север тысячу километров и находилось на широте Земли Франца Иосифа. Вся эта тысяча километров была наполнена тьмой и штормом. Темнота не позволяла определить точно положение судна, а шторм делал тщетными все попытки гидролога произвести полную серию наблюдений, и гидролог был в отчаянии. Судно шло на север, чтобы уйти из полосы шторма, но в ту неделю шторм захватил, должно быть, все Полярное море.
На семьдесят девятой параллели судно получило радио. Ледокол «Красин», находившийся всего на тридцать минут севернее, сообщал, что вокруг него деловитость десять баллов, Только тогда судно изменило свой курс. Но оно не повернуло обратно: оно дошло на восток, чтобы, невзирая на шторм, замкнуть тот треугольник, который оно обязано было пробороздить в море. И в продолжение всего этого похода так же точно, как и обычно, повторялись остановки через каждые полградуса.
В результате морских наблюдений появляются любопытнейшие диаграммы разрезов. Если понимать их простой язык, можно легко проследить на них интересную борьбу теплого и холодного течений, разыгрывающуюся у берегов Мурмана.
Теплое течение — Гольфштрем — приходит сюда мимо берегов Норвегии. Холоднее— идет с северо-востока, от Новой Земли, Они сталкиваются как раз против Кольского полуострова. Холодное течение напирает. Гольфштрем защищается. Под ударами студеной полярной воды мощное теплое течение раскалывается на четыре ветви. Они очень упорны. Борясь с холодным течением, теплые ветви проходят на восток еще на сотни километров и погибают, лишь немного не дойдя до Новой Земли. Они пользуются малейшей лазейкой, чтобы проскочить как можно дальше. 14 на диаграммах биостанции видно, к каким хитростям иногда прибегает теплое течение: то-и-дело его ветви меняют направление, ширину и быстроту, иногда широко растекаются по самой поверхности моря, а иной раз, собравшись плотной массой, смело бросаются в атаку. Они уходят в глубь, и часто вопреки законам физики ток теплой воды идет по самому дну. А с какой ловкостью теплое течение пользуется рельефом дна, всеми его выбоинами и ложбинами, чтобы по ним пробираться все дальше и дальше! И если Гольфштрем в конце концов все-таки не выдерживает натиска огромной массы ледяной воды, то погибает он во всяком случае с честью.
Наблюдения Александровской станции имеют очень большое практическое значение. От температуры воды, от ее солености, от быстроты течения зависит ход рыбы. А рыба — это главное, чем живет наш Север. Изучая законы моря, станция на смену обычаям и привычкам в рыбном промысле приводит науку. И наше Советское государство это ценит. Совсем недавно на средства, ассигнованные правительством, биостанция приобрела в Норвегии новое, прекрасно оборудованное судно для своих морских экспедиций.
* * *
Вечером мы ходили на Екатерининский остров. Мы миновали город — эти несколько десятков маленьких домов, прилипших к скалам, перешли по мосту перейму и по скользкой тропинке поднялись на скалистую костлявую спину острова. Тропинка кончилась наверху, у будок с метеорологическими приборами. Но мы прошли дальше, перевалили через кряж и, глубоко увязая в снегу, спустились к морю. Здесь было дико и полярно. На берегу кучами громоздились большие, полуприкрытые снегом камни. Глядя на их странные, самые неожиданные положения, казалось, что они только что шевелились под снегом, силясь сбросить с себя тяжелый белый покров, неуклюже карабкались друг на друга, некоторые из них наполовину освободились, а теперь, обессилев, все заснули.
У камней шумит море. Твердыми холодными волнами оно набегает на берег, и вода в нем черна какой-то особенно густой, внутренней чернотой. Уже темнеет, и туманное небо опускается над морем все ниже и ниже. В море резко вырисовываются белые шхеры, такие же костлявые, как каш остров. Они иногда кажутся большими пловучими ледяными горами.
В море резко вырисовываются белые шхеры, такие же костлявые, как и наш остров…
Сзади спускаются с кряжа наши глубокие следы. Кругом— никого. Только шумит море, шумит ветер, и на берегу спят под снегом тяжелые камни. Совсем нетрудно представить себе, что стоишь не на берегу Кольского залива, а на каком-нибудь далеком полярном острове, и если поднимешься на кряж, увидишь перед собой не яркие электрические огни биостанции, а все такое же черное упругое море, туманное небо и шхеры, похожие на айсберги…
IV
По тундре. — Телеграфные столбы. — Из трех вернулся один. — Мельница, работающая на дне моря.
В обратный путь из Александровска мы идем на лыжах. Мы выходим рано— часов в семь, и над тундрой еще полярная ночь. Резкая поземка дует нам прямо в лицо. Мы надеваем лыжи над морем, на склоне крутой скалы, и пока затягиваем ремни, ветер пытается опрокинуть нас под откос. Берем направление по компасу.
Пока мы затягиваем ремни, ветер пытается опрокинуть нас под откос…
В темноте перед нами неожиданно вырастают подъемы, а вскарабкавшись на них, мы стремительно скользим на лыжах под откос. В темноте маленькие ложбинки нам кажутся огромными провалами. На спусках мы налетаем на камни, падаем вперед, и спинные мешки грохаются нам на затылок. Но скоро начинает светать. На дне узкой ложбины мы находим недавние следы оленей и саней и идем по ним.
Следы нас ведут озерами. Едва покинув одно, они спускаются к другому. Чем дальше, тем красивее становятся эти озера. Их берега — огромные дикие утесы, срывающиеся к озеру гигантскими ступенями. На ребрах ступеней висят толстые наплывы льда, словно со скал падали в озеро мощные водопады и мороз сковал их на лету. На южных склонах утесов растут ели и сосны. Они смело карабкаются с камня на камень, с уступа на уступ, и их резкие решительные очертания придают много силы всему ландшафту.
Идем тесными ущельями, зигзагами поднимаемся на высокие седловины и переходим их, борясь с ветром, низко пригнувшись и во-всю работая палками.
Со скал к озеру спускаются телеграфные столбы. Так странно видеть их в дикой тундре, среди камней, пурги и снега. И невольно преклоняешься перед энергией человека, сумевшего соединить с миром даже эти далекие полярные края. Телеграф на Мурмане проведен давно, задолго до железной дороги. Телеграфисты здесь были первыми пионерами. Ведь они приезжали сюда из центра, «из России», как здесь говорят, и в их руках была такая быстрая и необыкновенная связь с далеким культурным миром. В то время жизнь работников телеграфа на Севере была большим подвигом. Мне вспоминается рассказ одного старого связиста из Мурманска, который вот уже тридцать лет работает за Полярным кругом.
Их было трое. Из Печенги, маленького становища на берегу моря в Западной Лапландии, их послали в тундру, чтобы они нашли и исправили повреждение телеграфной линии. Это было в феврале, в ветренную, метелистую пору. Шли на лыжах. Но часто приходилось вслед за столбами карабкаться на скалы, и тогда лыжи нужно было тащить на себе. Телеграфисты взяли с собой провианта на четыре дня: никто не мог знать, где порвался провод — в двух километрах от Печенги или в пятидесяти.
В первый день товарищи прошли тридцать километров. Нашли повреждение, починили его и заночевали в расщелине между камнями, завернувшись в тонкие одеяла. Развести костер они не могли, потому что в тундре были только камень и снег. С утра началась вьюга. Первое время телеграфисты хорошо видели провода над собой и не теряли направления. Но вьюга, все усиливаясь, скоро превратилась в настоящий ураган. Тогда они стали сбиваться с пути. Ощупью двигались от столба к столбу, но телеграфная линия была проведена очень ломанно, легко было ошибиться в направлении и пройти мимо столба, может быть, в нескольких шагах от него.
Так и случилось. Путники потеряли линию, столбы и утратили всякое представление о том, куда им нужно итти. Зажмурясь от вьюги, они карабкались по скалам, срывались со скользких камней в глубокие расщелины, каждую секунду рисковали расшибиться насмерть, искалечиться, но останавливаться было нельзя.
Скоро телеграфисты потеряли друг друга из вида. И из трех уцелел только один. Замотав лицо платком, он шел все вперед, против вьюги, часто опускался на четвереньки и полз. Его руки были окровавлены, одежда изодрана, но он был молод, не хотел сдаваться и боролся с ураганом до ночи. Ночью, обессилев, лег ничком в снег и закрыл лицо руками. Он пролежал так до утра. Его завалило снегом, а утром, когда буря стихла, снег покрылся коркой льда. Телеграфист не мог прошибить ее ни руками, ни головой. Он ухитрился достать из кармана свои инструменты и при помощи их освободил себя. Все его поиски товарищей оказались тщетными. В Печенгу он вернулся один.
Остальных двух телеграфистов разъискали весной, когда начал сходить снег. Одного нашли стоящим в узкой щели между камнями. Он спрятался туда от вьюги, но примерз к камням и не мог вылезти. Другой, занесенный снегом, стоял на коленях перед скалой, положив голову на руки…
С перевала мы видим зарю. Она горит на юге ярко оранжевой полосой. На ее фоне четко рисуются зубцы далеких скал. А выше все небо начинает светиться удивительными красками. Непосредственно над зарей оно мягко зеленое, прозрачное, чем выше, тем гуще становится его зеленый цвет, и над головой он переходит в синий. А позади, на севере легла сильная фиолетовая полоса, и на ней выпукло и мощно выступают снежные скалы.
Заря горела час. Потом день кончился.
У Горлова разладились лыжные ремни, он останавливается, чтобы поправить их, и я ухожу вперед. Я прохожу озеро, небольшую рощу, поднимаюсь на плоский увал и вдруг под ногами вижу залив. Он лежит внизу, в глубочайшем провале, и за ним уходят в даль одна за другой острые гряды снежных гор. Налево залив расширяется, и из его черной воды поднимаются высокие острова. Направо он уходит ровной прямой полосой.
На берегу, в глубине маленькой бухты я вижу деревушку. Это Белокаменка — цель нашего сегодняшнего похода. Я поворачиваюсь, чтобы поторопить своего спутника, и ветер так сильно толкает меня в спину, что я скольжу на лыжах, не двигая ногами.
В этот вечер в Белокаменке мы разговаривали со старым-престарым лопарем. Мы говорили с ним о Москве, о Ленине, об Александровской биостанции. Этот лопарь, старый опытный рыбак, в ответ на наш рассказ о работе Александровской биостанции рассказывает нам старинную норвежскую сказку о море, о мельнице, которая работает на дне моря. Вот эта сказка: