В. Пеньков
ПОДАРОК ОХОТНИКА
Рассказы
Художник К. Фадин
Молодая гвардия, 1976 (Бригантина)
Scan , OCR , Spellcheck А. Бахарев
Содержание
Майнушка
Взаимная выручка
Сюрприз
Злодей
Испорченное настроение
Туртушки
Трезор
Лесная музыкантша
На таежной тропе
Трое
Без выстрела
Секрет
Меченый
Подарок охотника
Из окна вагона
Серегино горе
Непонятный зверь
На острове старой ивы
Заячье убежище
Сторожа чапуры
Эксперимент
Небольшая прогулка
В родном краю
Ю. Романов. Послесловие
Светлой памяти отца моего
Василия Михайловича Пенькова
МАЙНУШКА
0днажды в ясный майский день, когда мне оыло девять лет, старшая сестра Галина повезла меня к тете.
На наш стук в дверь из комнаты донесся шепелявый детский голосок:
— Никого нет! Никого нет!
— А где тетя Поля? — спросила сестра.
В комнате молчали. Галина постучала снова.
— Никого нет! Никого нет! — громче прежнего ответил тот же голосок.
Мы подождали на лестничной площадке и собирались уходить, но тут вдруг открылась дверь — и на пороге появилась улыбающаяся тетя Поля.
Как только за нами захлопнулась дверь, тот же детский голосок произнес:
— Здравствуйте! — и сразу же комнату заполнила птичья трель.
Я подбежал к распахнутому настежь окну. На подоконнике, в голубенькой клетке, увидел виновника этой маленькой истории.
На тоненькой ветке ивы, прикрепленной в уголке клетки, сидел скворец и через узорчатую решетку с любопытством посматривал на меня своими черными бусинками хитроватых глаз.
Никогда раньше я не видел «говорящих» птиц и почему-то думал, что все они должны быть сказочно красивы, а увидев обыкновенного скворца, даже разочаровался.
Но позднее, когда я чаще стал бывать у тети, то так полюбил эту забавную милую птичку, как могут любить лишь дети...
Попал скворец в дом желторотым птенчиком со сломанным крылышком. Шло время, косточка срослась, но летать скворец больше не мог. Отпустить на волю беспомощную птицу на семейном совете не решились. С тех пор и остался скворец в клетке.
Майнушка оказался очень наблюдательной и на редкость восприимчивой птичкой. К концу второго года скворец неожиданно заговорил. Он запомнил много слов и коротких фраз.
Сын тети Поли Борис, бывало, как берется за школьные тетрадки, выполнять домашние задания, так у него с языка срывается:
— Эх, уроки...
И вот взял однажды Борис портфель, вытащил тетрадку и только было открыл рот, видно, хотел произнести свое слово, а Майнушка так жалобно, точь-в-точь как он:
— Эх, уроки...
Все, кто был в комнате, захохотали, а Борис смутился, не выдержал этого смеха и выскочил за дверь. Но с тех пор за уроки стал садиться без вздохов: отучил его скворец.
Если по лестнице раздавались тяжелые шаги и слышалось пыхтение, словно от паровоза, Млйнушка оглашал всю комнату радостным криком:
— Отец! Отец!
А если за дверью слышалось шарканье ботинок и продолжительное шмыганье носом, то Майнушка оповещал печальным голосом:
— Борька с двойкой...
Позднее, когда я вырос и узнал, что такое приобретенный условный рефлекс, то, конечно, перестал удивляться необыкновенному «уму» птицы.
Но в то время я относился к Майнушке, как к какому-то чуду, и порой даже побаивался его: мне казалось, что скворец знает мои недостатки и может при всех их высказать.
Первое слово, которое произнес Майнушка, — это «кот». В семье часто упоминалось о соседском коте, вот он и запомнил. Но никто еще в то время не знал, что именно от этого кота, которого даже подкармливали иногда, чтобы не очень заглядывался на Майнушку, пропадет скворец.
Как-то поздним вечером, в дождливую погоду, я с матерью заехал к тете и, вбежав в комнату, увидел пустую клетку.
— А где Майнушка? — предчувствуя несчастье, дрогнувшим голосом спросил я.
— Не уберегли мы нашего любимца... Кот соседский задушил... — прослезилась тетя.
Долго я стоял перед осиротевшей клеткой и никак не мог понять такой кошачьей жестокости...
Город Ташкент, 1935
ВЗАИМНАЯ ВЫРУЧКА
В том году разлилась Сырдарья как никогда! Вырвалась она из своих берегов, и скрылись под водой прибрежные озера, до макушек погрузились в воду громадные ивы. Уткам — раздолье: кругом простор, далеко видно. Сидят себе и спокойно плещутся в затишьях, ни подойти к ним, ни подъехать. Но мы с Тимкой, шустрым, белобрысым пареньком, решили перехитрить птиц. Нарубили прутьев тала, нарезали камыша и все это прикрепили к бортам дедовой лодки. Вот и готов «ковчег»! Чем не похож на вывороченный куст, плывущий по течению?
В тот же день, решив поохотиться, отчалили от берега.
— Смотри, вон крякухи... — шепчет мне Тимка.
Прямо впереди виднелся островок, а за ним целая партия кряковых. Под прикрытием островка мы подплыли к уткам незамеченными. Вытянули лодку на песок и поползли.
Островок небольшой. Левая сторона покрыта сухим старым кустарником и пробивающейся зеленью джирика, правая песчаная.
Тимка старше и проворнее меня, ползет первым, я немного сзади и правее его. Селезни заманчиво крякают, утки шлепают по воде крыльями, играют, как домашние. В предчувствии удачи переглядываемся с Тимкой и оба довольно улыбаемся... Но вот Тимка что-то перестал двигаться и как поднял руку, да так и застыл на месте.
— Ты чего? — спрашиваю его шепотом.
А он весь побледнел, глаза испуганные, рот скривился, видно, силился сказать что-то и никак не мог. Взглянув в то место, куда смотрел Тимка, я в метре от его лица увидел серый столбик с головкой гадюки.
«Ну и разиня!» — с горечью подумал я о Тимке и прицелился в змеиную головку. С такого близкого расстояния гадюке оторвало голову, и она, свернувшись восьмеркой, противно извиваясь, скорчилась в судорогах.
Вскочив после выстрела, я хотел подойти к насмерть перепуганному Тимке, но тут раздалось такое шипение, как будто на раскаленную сковороду попала вода. Я невольно повернулся и обмер...
В двух-трех шагах кончался кустарник и начинался песок, а на песке лежал здоровенный корявый пень, весь облепленный змеями.
Серые, извивающиеся тела походили на громадный перепутанный клубок, от которого во все стороны вместо веревочных концов торчали настороженные змеиные головы. Этот клубок шипел и извивался, точно спрут, выброшенный на берег.
Я так растерялся, словно по горло увяз в трясине, и никак не мог сдвинуться с места...
Не знаю, сколько бы еще времени я так простоял, если бы не Тимка. Оправившись от испуга, он увидел, что я тоже попал в беду, и решил помочь другу. Схватил меня за руку и...
Пришли мы с Тимкой в себя, лишь когда очутились в лодке.
Разве мы знали тогда, будучи сорванцами, что змеиный яд лечит людей от разных недугов? В те далекие годы даже белобородые старцы порой поучали:
— Если хочешь оставить свой след на земле, убей змею, построй дом, породи сына, вырасти сад, напиши книгу...
Станция Сырдарьинская, 1936
СЮРПРИЗ
На низком, усеянном шлифованной галькой и голышами берегу Чирчика нас с другом застал вечер. Мой друг, Иван Григорьевич Васюхнов, был старше меня, много читал и слыл на нашей улице заядлым рыбаком и охотником. Вот и в тот день, после неудачной охоты, Григорьич не успокоился. И пока я заготавливал топливо на ночь, он, мурлыкая себе под нос какую-то одному только ему известную песенку, возился с большущими крючками.
— Всех сомов не перелови, немного на развод оставь! — пошутил я и удалился.
Григорьич ничего не ответил, только как-то по-особенному хитро ухмыльнулся.
Когда я с охапкой сухого кизяка подходил к биваку, по темному небу искорками начали вспыхивать яркие звезды. Развязывая рюкзак с провизией, Григорьич одновременно старался уклониться от звеневшей над ним комариной тучи.
— Наконец-то появился! Я уж думал, тебя чикалки съели... — недовольно буркнул он.
— Чикалки? Какие чикалки? — не понял я.
— Обыкновенные. С головой, ушами.
— Впервые о них слышу... — откровенно признался я.
— Тоже мне рыбак-охотник, чикалок не знает, — укоризненно покачал головой Григорьич. — Ну ладно, если лов пройдет удачно, утром покажу тебе сюрприз, узнаешь, что это такое. А пока разожги костер, может, избавимся от этих проклятых кровососов,— и он ожесточенно хлопнул себя по голой шее, местами вспухшей от комариных укусов.
— При чем здесь улов и чикалки? — проговорил я вслух, не поняв такой загадочной связи.
— Ты думаешь, я сомов теми крючками ловить буду? — спросил Григорьич.
— Конечно, кого же больше?
— Ха, ха, ха!!! На рыбу я давно поставил, а этими на берегу порыбачу.
— Знаешь что, надоели мне твои загадки. Не мудри, объясни толком, в чем дело, — разозлился я и бросил сушняк на землю.
Григорьич перестал смеяться и, прихлопнув на своей руке раздувшегося комара, примирительно сказал:
— Не обижайся. Дело в том, что мне как-то довелось провести ночь с сырдарьинскими рыбаками. От них-то я и узнал, как они с чикалками воюют. Чикалки настолько шкодливы, что из-под самого носа у рыбаков пойманную рыбу сжирают. Вот и придумали рыбаки их на развешанные переметы ловить.
Чикалки находят болтающееся мясо, потопчутся, потанцуют под ним, а потом не выдерживают соблазна и начинают подпрыгивать. Подпрыгнет, хлоп челюстями и висит сосиской.
— Вот здорово! Так, смотришь, и волка с медведем поймать можно.
— Ты не остри и не смейся, — проговорил Григорьич серьезно. — Знаешь, какой ущерб они охотничьей фауне наносят?! Нет? А вред птицефермам и колхозникам? Тоже не знаешь? Вот то-то и оно... Если бы знал, не смеялся. — И, подумав, добавил: — Медведя, конечно, не проведешь, а вот волка можно. Мне один охотник-сибиряк рассказывал, как он таким способом зимой сразу трех волков поймал. А сибиряки народ серьезный — врать не любят. — Григорьич, дав понять, что на эту тему разговор окончен, чиркнул спичкой и поднес ее к сушняку.
Вскоре едкий кизячный дымок отогнал комариное нашествие, и мы, аппетитно похрустывая узбекскими лепешками, с удовольствием пили обжигающий кок-чай. В Чирчике шумно всплескивалась крупная рыба. Справа от нас шуршало камышом пересохшее озеро, за которым начинались тугайные заросли. Слева, в рисовых полях, оглушительно громко квакали лягушки.
Ночная прохлада еще не успела остудить нагретый за день песок и гальку, казалось, что ты лежишь не где-то на берегу реки, а в жарко натопленной избе на русской печке.
После ужина Григорьич долго ворочался с боку на бок и вдруг неожиданно громко, захрапел. Я решил последовать его примеру и, подложив под голову булыжник вместо подушки, вскоре тоже стал забываться.
Но как ни крепко я спал, а с первым проблеском рассвета уже был на ногах.
— Вставай, чикалки твои разбежались и крючки унесли! — растолкал я друга.
— Если попались — никуда не уйдут, — сладко потягиваясь, произнес Григорьич.
Из-за далеких, с белыми вершинами гор, улыбаясь, выглянуло солнце. Коснувшись своими яркими лучами водной глади, оно заиграло на поверхности реки ослепительно-золотистыми переливами.
Мы освежились в прохладной воде и пошли проверять снасти. Первый крючок оказался пустым, но приманка на нем была съедена. На втором и третьем — та же история.
— Низковато подвесил, «склевали», окаянные! — отвязывая шнуры с крючками, сокрушался друг. Но зато на четвертом крючке... висел здоровенный сомище.
— Слушай, Григорьич, что же ты морочил мне вчера голову какими-то чикалками? — стараясь не расхохотаться, спросил я.
— Ну и дела, — протянул ошарашенный Григорьич. — Я ведь на шакалов ставил, местные жители их чикалками называют.
— Это же самый настоящий шакал! — наконец расхохотался я.
— Ты, что ли, подвесил? — он воззрился на меня.
— Ну что ты... Наверно, сом выполз на берег, увидел мясо и подпрыгнул.
Григорьич растерянно улыбнулся.
А сома действительно прицепил я на рассвете.
Потом друг подошел ко мне и хлопнул по плечу:
— Ну и шутник ты, оказывается. Хотел я тебе сюрприз преподнести, а получил его сам!
Чирчик, Солдатский поселок, 1938
ЗЛОДЕЙ
Я очень любил возиться с машинами, а дядя Шура Пухачев работал механиком в тракторной бригаде, и все дни я пропадал у него. Сухощавое, со следом сабельного удара загоревшее лицо, спокойные темно-карие глаза и седеющие виски говорили о нелегком жизненном пути этого человека.
Дядя Шура любил охоту, но к зверю и дичи относился по-хозяйски: сам зря не бил и другим спуска не давал.
Как-то до самой жары провозились мы с ним у заглохшего на хлопковом поле трактора. К обеду решили сходить наикратчайшим путем, через камыши, освежиться в сырдарьинской водице.
Слабенький ветерок слегка прошелся над головой, раскачал камышовые шишки, тронул острую светло-зеленую листву и шурша побежал по зарослям. В лицо пахнуло прохладным дыханием реки. Еще несколько десятков шагов, и сзади останутся труднопроходимые заросли и невыносимая духота, впереди — купанье и отдых!
Вдруг дядя Шура остановился и поднял руку. Это значило — «Стой! Не шевелись!».
Через некоторое время он жестом подозвал меня к себе.
Я, осторожно ступая, чтобы не чавкать болотной жижей, подошел и... чуть не вскрикнул: в нескольких метрах от нас кончался высокий камыш, дальше, через редкие камышовые просветы, виднелся широкий прогал, похожий на большую лесную поляну, и там из вновь отрастающих зеленых побегов торчала узкая серо-бурая спина дикой свиньи. Свинья вела себя спокойно, ветерок тянул от реки, и она не могла уловить своими чуткими ноздрями присутствия человека. Вокруг нее резвились шесть юрких полосатых поросят.
Разбрызгивая далеко в стороны коричневое месиво, кабанята гонялись за своим шустрым собратом, державшим во рту какую-то разодранную птицу. Он, видно, не думал без боя отдавать захваченную добычу. Он недовольно взвизгивал и на бегу успевал поддевать упругим черным пятачком наседавших с боков братцев. Остальные, воинственно повизгивая и беспрерывно вращая своими маленькими хвостиками, преследовали его по пятам.
«Как дети с футбольным мячом», — подумал я. Увлекшиеся борьбой за лакомую добычу, кабанята удалились от бодрствующей мамаши, Она беспокойно заворочалась в своем ложе, передернула ушами и недовольно, громко хрюкнула. Моментально, точно по команде «кругом», кабанята, бросив изодранную птицу, повернули назад. Подбежав к матери, резко остановились.
«Ну и ну! Вот это дисциплина!» — удивился я. И в этот момент грохнул выстрел. Вначале мне показалось, что я ослышался, так это не вязалось с тихой, мирной, почти домашней обстановкой... Я заметил, как вздрогнул дядя Шура. Темное, загорелое лицо его стало совсем черным, широкий шрам на щеке набух, спокойные темно-карие глаза сузились и стали острыми, колючими. Свинью точно подбросила стальная пружина. Она вскочила с кровавой пеной у рта. Жесткая щетина на хребте поднялась дыбом. Длинное рыло уставилось в том направлении, откуда прозвучал выстрел. По грозному виду животного чувствовалось, что оно готово биться с любым врагом насмерть, защищая свое беспомощное потомство. Еще секунда, и раненый зверь ринется в смертельную схватку. Но опять, точно плетью, стегануло подряд два выстрела. Громадное животное, медленно оседая на задние ноги и подминая под себя камыш, вдруг грузно завалилось на бок и рухнуло в коричневую жижу.