Дядя Шура ничего не сказал, только скрипнул зубами. Из камышей, метрах в пятидесяти левее нас, как вор, озираясь по сторонам, вышел невысокий человек. На его плечи был наброшен мешок, из-под которого выглядывал сизоватый вороненый ствол.
— Ты смотри, Филька Корявый! Опять с винтовочным обрезом промышляет, — узнал браконьера дядя Шура и, наклонившись ко мне, тихо прошептал: — На время будешь заблудившимся приезжим. Обойдешь прогал справа и любым способом отвлеки Корявого на себя. Я постараюсь подобраться к нему сзади. Понял?!
Я кивнул головой.
Вдруг опять хлестнул выстрел. Волоча окровавленную заднюю ногу, душераздирающе завизжал поросенок. Корявый, передергивая на ходу затвор, побежал за ним.
— Мало мать загубил, до сирот добрался, — с перекошенным от гнева лицом тихо ругнулся дядя Шура, а потом легонько подтолкнул меня.
— Быстрее поворачивайся. Иначе всех кабанят угробит. Только будь осторожен, этот человек на всякие каверзы способен...
Я все сделал так, как было условлено. Подозрительно посматривая на меня издали, Корявый нехотя стал отвечать на расспросы, а дядя Шура в это время вплотную подполз к нему сзади. И в тот момент, когда Корявый, убедившись, что с моей стороны ему не грозит опасность, прицелился было в третьего по счету поросенка, дядя Шура вскочил и ладонью снизу вверх стукнул по стволу. Пуля, предназначенная кабаненку, высоко пропела над камышами. Дядя Шура сжал ладонь, рывок — и обрез очутился у него в руках.
Корявый вначале опешил от неожиданности, но, узнав дядю Шуру, понял, что попался с поличным. Зашипев змеей и отскочив в сторону, Корявый выхватил из-за голенища широкий охотничий нож...
Я, увязая по колено в грязи, бросился на помощь к дяде Шуре. Но все же опоздал — короткая схватка кончилась...
Около убитой свиньи, понуря голову и тяжело дыша, сидел Корявый. Неподалеку от него из коричневой жижи торчал брошенный во время схватки обрез и окровавленный нож, Дядя Шура, зажав один конец носового платка зубами, правой рукой старался перетянуть себе кисть левой руки.
— Ранены?! — запыхавшись от быстрого бега, тревожно спросил я.
— Да вот этот негодяй чуть ножом не проткнул, — кивнул он в сторону Корявого, — связать пришлось, чтоб не вздумал еще баловать. — И, повернувшись к нему, сказал: — А я-то, старый дурень, человеком тебя считал. Кому поверил на слово! Помнишь, как ты клялся прошлый раз, когда я прихватил тебя с кабанчиком?!
— Не было такого случая, — буркнул Корявый и, с наглой ухмылкой взглянув на дядю Шуру, добавил: — Попробуй докажи!
Я видел, как у дяди Шуры передернулся шрам на щеке и заиграли желваки на скулах, такое, сколько я его помню, было с ним впервые, но он сдержался и только тяжело выдохнул:
— Совсем, видать, ты совесть потерял. Доказал бы я тебе, да руки пачкать не хочется о твою бессовестную подлую душу. Вставай! Пошли, злодей, перед народом будешь отвечать за свои пакости...
Город Мирзачуль, 1939
ИСПОРЧЕННОЕ НАСТРОЕНИЕ
Передо мной выжженная солнцем Голодная степь... Полдень... Невыносимая жара...
Пыльной дорогой плетусь с охоты в затерянный среди громадной степи маленький узбекский кишлак. Около сухих кустарников верблюжьей колючки мертвыми ежами застыли круглые шарики перекати-поля... Рубаха от пота — хоть выжми...
У самого кишлака мне преградила путь отара овец, погоняемая высоким, одетым в полосатый чапан пастухом-узбеком. Я подождал, пока пройдет разморенное жарой стадо, и хотел повернуть к первой же кибитке, как вдруг услышал неистовый крик.
Смотрю, пастух кому-то грозит кулаком и гневно ругается.
— Кого ты так распекаешь?! — удивился я.
Он, путая русские и узбекские слова, торопливо объяснил:
— Небо смотри! Бешь кичкина кой (пять маленьких ягнят) таскал. Стреляй, пожалста!
Прикрыв глаза от яркого солнца ладонью, я увидел в ясно-голубом небе громадного орла.
Распластав могучие крылья, хищник спокойно парил на высоте ста тридцати — ста пятидесяти метров над жалобно блеющими овцами. Все это выглядело не совсем обычно.
Такие сильные крылатые хищники, как орлы, редко нападают на домашний скот, им хватает пищи и в степи. Что же этого заставляет летать около кишлаков?
Пока я стоял и думал, набежала целая толпа вездесущих босоногих ребятишек. Мне очень хотелось помочь пастуху, но на такое расстояние стрелять из ружья?!
А многочисленные юные зрители, глядя в мою сторону, посмеивались, подзадоривали, галдели, как весенние грачи. Стали подходить и взрослые. В конце концов, махнув на все рукой, я решил попробовать.
Вложив в оба ствола по заряду волчьей картечи и опершись об угол дувала, я прицелился. Через планку и мушку громадный хищник казался не больше воробья. Вынес немного вперед, и один за другим нажал оба спусковых крючка, и, о чудо!..
Орел покачнулся, на какую-то долю секунды нехотя остановился в воздухе, и вдруг, резко свалившись на правое крыло, винтом ринулся к земле. Ребятишки, перегоняя друг друга, с радостными восклицаниями побежали к месту падения.
И вот владыка неприступных горных вершин лежит у моих ног!.. А мне почему-то даже стало как-то не по себе: гордо паривший в небе сильный крылатый хищник, мертвым свалившись на землю, потерял всю свою силу и красоту. С такой высоты, врезавшись в пыль, он превратился в подобие полуощипанной курицы. «Лучше бы промазал...» — думал я, осматривая хищника. Это был старый орел с мутноватой поволокой на роговице левого глаза, правый был выбит картечиной.
По-видимому, на старости лет хищнику трудно стало выслеживать и добывать себе пропитание в обширной степи, и он переключился на мелкую домашнюю живность.
До меня смутно доходили красноречивые благодарности пастуха за избавление от хищника, и я даже не почувствовал, когда он на прощанье пожал мне руку: в глазах стоял то парящий орел, то валявшееся в пыли подобие полуощипанной курицы...
Голодная степь, 1940
ТУРТУШКИ
Солнце клонилось к закату. Я медленно подползал к небольшой мочажинке, находящейся недалеко от совхоза «Баяут» в Голодной степи.
Раздвинут последний куст колючки... От потрескавшейся земли в лицо отдает нестерпимым зноем.
Три дня я выслеживал этих быстрых с голубиным полетом туртушек. Они то неожиданно появлялись со стороны солнца, то летели на большой высоте.
Зато сейчас они совсем рядом... Одним выстрелом можно уложить не меньше десятка. Как на ладони, блестит маленькая лужица, из которой жадно пьют воду тысячи измученных жарой птиц. Мне их хорошо видно: головки и шея желтовато-серые, на горле треугольником черные кляксы. Ярко выделяются поперечные пояса между зобами и грудью. Спинки и бока серовато-черные, с желтыми пятнами. Предплечье и кроющие перья крыльев точно посыпаны пеплом.
Утолившие жажду туртушки быстро освобождают место другим, и когда они отходят, то у некоторых белым платочком сверкает нижняя часть тушки, у основной же массы она черная.
Много позднее я узнал, что это белобрюхие и чернобрюхие рябки. У нас же, в Средней Азии, их называют туртушками. Но недолго разглядывал я птиц. Сердце учащенно колотилось. И еще бы не волноваться: целых три дня я их настойчиво выслеживал!
Глаза остановились на самом плотном скоплении серовато-черных комочков. Указательный палец сам нащупал изгиб спускового крючка... И в тот момент, когда осталось только нажать и из обоих стволов должна была вырваться смерть, меня, как иголкой, кольнула в самую глубину души какая-то необъяснимая искорка жалости...
Я вдруг вспомнил: в книге Киплинга «Маугли» есть такое место, где все звери и птицы во время засухи пили из пересыхающей речки: неписаный закон джунглей не разрешал даже свирепым тиграм трогать у воды слабых... И мне стало стыдно за себя. Я сдвинул, кнопку на предохранитель и, пятясь, стал осторожно отползать...
Голодная степь, 1940
ТРЕЗОР
Как-то в первых числах марта отец принес полуслепого щенка, настолько маленького, что он свободно умещался у него в кармане пальто.
— Вот, если выживет, должен быть неплохим помощником. Мать его околела, попробуй выходить сиротку, — сказал он, передавая мне беспомощный ушастый комочек.
Я осторожно взял, и мне захотелось сделать что-нибудь приятное малютке. Я тихонько подул в его потешную мордочку; щенок вначале пугливо вздрогнул, потом успокоился и неожиданно лизнул меня прямо в нос.
Назвали мы его Трезором. Я смастерил ему удобную будку, внутри обил тряпками, настелил соломы, ваты и козьего пуха, украдкой взятого у матери.
День он проводил в этом гнездышке, ночь — в доме, а если родители не видели, то со мной, под теплым одеялом.
Раздобыв детскую соску, я поил его, как ребенка, подогретым молоком. Благодаря такой заботе Трезор выжил, стал быстро расти, превращаясь в красивого и крепкого пса.
Широкие коричневые уши, такого же цвета пятна на боках и мелкие рыжие крапинки около черного носа придавали белоснежной шерсти какую-то оживленную окраску. Особенно выделялись его умные, светло-карие глаза. В них, как в чистом роднике, отражалось все: и радость, и злоба, и ни с чем не сравнимая беспредельная собачья преданность. Больше он походил на свою мать — сеттера, но в широкой груди и сильных передних лапах чувствовалось что-то отцовское, переданное русским гончаком.
По совету старших месяцев с трех я стал приучать его к поноске и постепенно под руководством отца развивать все те необходимые качества, которыми должна обладать охотничья собака. Заниматься с Трезором было одно удовольствие.
Выйдем с ним ясным майским утром в сад, день теплый, солнца много. Белыми шатрами стоят цветущие яблони, груши, вишни. Цветочные клумбы у дома веют нежными запахами жасмина, ириса, гвоздики, сирени, душистой китайской розы. От аромата цветов слегка кружит голову. Забираемся в самую глушь.
Вначале даю Трезору полную свободу. Забыв все на свете, пес резвится, гоняется за пташками, потом, устав, подходит ко мне — и начинается ученье. В шестимесячном возрасте Трезор без труда разыскивал вся разбросанные и тщательно замаскированные тряпочки, камешки, палки. Стоит только скомандовать: «Ищи!» - как в скором времени у ног будет лежать целая груда собранных вещей, а сам пес, помахивая хвостом, замрет в ожидании лакомства.
Мало кто из охотников любит кошек. Я же их терпеть не мог. Слишком глубоко они еще в детстве ранили мне сердце: съели говорящего скворца, прекрасную почтовую голубку с неоперившимися голубятами и зверски терзали цыплят. Трезор, видимо, тоже считал их не только ворами, но и недругами своего хозяина, поэтому при случае драл без пощады. Сидишь, бывало, готовишь уроки, в доме тихо, спокойно тикают часы, слышно, как летит муха, и вдруг неистовый лай шум, возня, затем опять все тихо. Это значит, какому-то плуту коту не поздоровилось...
А как любил Трезор охоту! Еще с вечера, как только начнем с отцом собираться, он уже как на иголках. А то ляжет у крыльца и следит за каждым шагом, глаз с спустит. Боится, наверное, чтобы без него не ушли. Понесешь ружья, пес сам не свой, крутится, мячом подрыгивает, визжит от радости.
Зима у нас в Средней Азии, правда, не сурова, реки не замерзают, но по пять раз подряд в ледяную воду за убитыми утками не всякая собака полезет, а он хоть бы что, и даже не пытался увиливать. Выискивал и поднимал фазанов в таких непролазных крепях, что без него охота на них была бы немыслима. Зайцев же гонял до изнеможения, только с редким взлаиванием. Однажды в обед мы с отцом подстрелили зайца-толая, но, видно, мало попало косому... Стало уже темнеть, а Трезора все нет и нет. Звали, кричали, свистели — как в воду канул. Сгустились сумерки, наступила темнота. Давно пора было возвращаться домой, а мы все медлили: жаль оставлять такую собаку. На черном небесном ковре раскаленными угольками вспыхивали звезды. На одинокой сухой акации жалобно простонал сыч. В голову лезли разные предположения. «Трезор! Трезор!» — в сотый раз повторяли мы охрипшими голосами, и ни звука в ответ.
Мы поплелись домой. И каково же было наше удивление и как мы обрадовались, когда, встав рано утром, увидели Трезора целого и невредимого, который лежал у крыльца с придушенным зайцем-толаем под передними лапами. Но на кого же стал похож пес? Остро выпирающие наружу ребра можно было пересчитать по пальцам, морщинистыми складками обвисла кожа, даже широкая грудь казалась уже. Вся шерсть, особенно мохнатые уши и хвост, настолько облепились репьями, что, кроме стрижки, ничего бы не помогло. Отец, не очень щедрый на похвалы, на этот раз и то был тронут. Он ласково погладил собаку по голове, потрепал тяжелые от репьев уши и сказал: «Ай да Трезор! Ай да молодец! Золото ты, а не собака!» Трезор встал, вильнул хвостом, приподнял верхнюю губу, и в его усталых глазах и на преобразившейся морде можно было прочесть подобие улыбки.
Ходить с Трезором по глухим местам, забираться в непроходимые заросли я не боялся: он всегда выручит, выведет на дорогу. Обижать меня не давал никому...
Зимой я учился, а летом, чтобы не болтался без дела, отец устроил меня на работу ночным сторожем садового хозяйства.
Однажды на рассвете я со своим четвероногим помощником обходил яблоневый сад, расположенный не далеко от виноградника. Свежий предутренний ветерок мягко шевелил темно-зеленую листву деревьев; в кустах кизила веселой трелью заливался соловей, а в обширном клеверном поле звонко били перепела. С каждой секундой все заметнее приближалось среднеазиатское утро. Дышалось легко и свободно.
Закончив обход яблоневого участка, я направился к абрикосовому. Вдруг рыскавший впереди меня Трезор остановился, глубоко потянул носом воздух, обнюхал тропинку, змейкой извивающуюся около арыка, и злобно зарычал. Крепкие мускулы желваками заходили под кожей, шерсть на загривке встала дыбом, в глазах загорелся огонек злобы. Я подошел, хотел успокоить собаку, но она, не обращая внимания на ласку, рванулась в сторону виноградника. Меня удивило и взволновало поведение собаки: ласковый и веселый пес мгновенно преобразился в свирепого зверя.
Я подбежал к Трезору, когда тот замер, ожидая привычной для него команды: «Пиль!»
За широкими листьями виноградной лозы я увидел двух неизвестных. «Назад!.. Нельзя!..» Собака нехотя повиновалась, но в горящих глазах ярость не убавилась — пес лишь выполнил волю хозяина; он ни на шаг не отходил от меня, готовый в любую секунду броситься на незнакомцев. Подойдя ближе, я рассмотрел их.
Блуждающие взгляды из-под низко надвинутых кепи и перепачканные известью щегольские костюмы не внушали доверия.
Один был плотный, среднего роста, с круглым овалом лица и с рыжей небритой щетиной. Другой — высокий, худощавый, с длинными, как у гориллы, руками и с черными усиками на клинообразном лице.
Рядом с ними валялись набитые до отказа мешки. Когда я внимательней присмотрелся к их ноше, то заметил на ней пятна свежей крови.
Теперь мне стало ясно, почему так вел себя Трезор. Он своим собачьим носом почуял больше, чем предполагал я. Неизвестные о чем-то зашептались.
— Ваши документы! — прервал я их разговор.
— Ах, документы... Ты слышишь, кацо? Этот щенок требует документы! — с акцентом, издевательски произнес сутулый, обращаясь к рыжему.
— Ну и покажи ему паспорт, что тебе стоит? — с плохо скрытой фальшью ответил мордастый.
Сутулый, обжигая меня взглядом, полез в нагрудный карман, делая вид, что хочет достать что-то. А в это время рыжий, пройдя вразвалку несколько шагов вперед, очутился сзади меня и взмахнул рукой. Не успел бы я увернуться от неожиданного удара ножом в спину, если бы не мой друг. Он вовремя вцепился мертвой хваткой в руку бандита, из которой, со звоном ударившись о камень, выпала финка...