— Вот подхалим! Ишь как начальство встречает! — смеялись солдаты. Но вернее всего, Потапыч так старался потому, что получал от людей с золотыми погонами более вкусные гостинцы: конфеты, мармелад, иногда перепадала ему и плитка шоколада.
Наш техсостав питался в одной столовой с БАО, я видел, как Потапыч ел.
Садился он, как правило, за стол на одну скамейку с солдатами и спокойно ждал, когда принесут еду. Первое и второе давали ему в одной миске, остывшее, чтобы не обжегся. Съедал он это месиво быстро и начинал нетерпеливо ерзать.
— Спокойней! — осаживал его Костя и тут же поучал: — Выдержка, Потапыч, прежде всего. — Медвежонок сразу затихал, но влажная пуговка черного носа ходила из стороны в сторону, а антрацитовые глазки щурились на «амбразуру», в которой наш повар Муха разливал компот. Компот выносил и ставил на стол медвежонку сам повар. Потапыч мгновенно сгребал миску с компотом и, прижав ее лапой к столу и груди, чтоб не вертелась, другую лапу запускал в миску, а через некоторое время слышалось сладкое причмокивание и довольное урчание.
— Что, Потапушка, нравится? Ешь, ешь, не торопись, еще дам... — счастливо, по-детски улыбался розовощекий Муха.
Муха — было прозвище повара, а на самом деле его звали Александром. Получил же он свое прозвище за проклятого таракана, который невесть каким образом очутился у одного солдата в тарелке со щами. Солдат, естественно, возмутился, вызвал дежурного по кухне, тот, в свою очередь, пригласил повара и врача, снимавшего пробу. Щи с тараканом могли вылиться в настоящее ЧП, и хитрый повар сразу это понял, как только увидел таракана.
— Да разве это таракан! — вскричал он на всю столовую. — Это же муха! Самая настоящая.
Потерпевший солдат раскрыл рот от удивления и растерянно хлопал глазами. Все собравшиеся опешили, даже пожилой врач-майор, снимавший пробу, от такого нахальства повара растерялся. А повар, воспользовавшись всеобщим замешательством, ловко поддел прусака ложкой и выкинул в форточку.
— И стоило тебе из-за какой-то маленькой мухи такой большой шум поднимать... — глядя на солдата, покачал головой повар. — Сказал бы мне потихоньку, я бы тебе сразу заменил. Эх ты... — вздохнул Александр и пошел к раздаточной.
С тех пор настоящее имя повара было предано забвению, и, кроме как Муха, его никак больше не звали.
Бывало, сидим в столовой, обедаем. А он застынет в раздаточном окошке в своем накрахмаленном колпаке и халате, подопрет кулаком пухлую розовую щеку и наблюдает, с каким аппетитом уписываем мы с мороза овсяную кашу. В столовой тишина, слышно только, как стучат и скребут о дно алюминиевых тарелок ложки. И вдруг эту тишь прорежет чей-нибудь простуженный недовольный голос:
— Муха, почему сегодня мяса мало?!
— Сам съел! — не меняя позы и не моргнув глазом, тут же парирует Муха.
Но была у нашего повара слабость: до безумия любил животных. Его знали все бродячие собаки и кошки окрестности. Повар относился к вольнонаемному составу и жил в городе, и когда приходил на работу, то все остатки солдатской пищи скармливал сопровождавшим его собакам.
— Ты бы лучше поросенка завел, — советовал ему хозяйственный старшина, — к осени, глядишь, и сало бы свое было...
— Нам с женой и без того забот хватает, а собачки вот голодные, — вываливая псам объедки, вздыхал Муха.
Когда же появился медвежонок, Муха в нем, как говорится, души не чаял. Мало того, что щедрее всех повар подкармливал Потапыча компотом и сахаром, так умудрялся иногда тайком от жены прихватить из дома баночку варенья или сгущенки. Ну, и медвежонок тоже платил ему взаимностью. Как завидит Муху, во всю свою медвежью прыть несется к нему. Подбежит, встанет на дыбки и протягивает лапы, будто обнять хочет. Возьмет его Муха на руки, а он пытается лизнуть ему лицо, руки, а потом начинает обнюхивать своего любимца и обязательно найдет сладкое — куда бы Муха его ни спрятал.
Минул Новый год. Солдаты сдержали свое слово, и рота заняла первое место в батальоне, а Потапыч получил «постоянную прописку» в каптерке.
Как-то в январе разыгралась пурга. Она бушевала целые сутки, а к утру стихла. А к обеду всех облетела тревожная весть: пропал повар Муха. Вышел на работу в пургу и пропал. Срочно, по тревоге, был поднят и поставлен на лыжи взвод.
Каждому отделению лично сам командир батальона дал указания и отвел сектор поиска. Солдаты во главе с командирами отделений осмотрели все окрестности вокруг гарнизона и предполагаемые пути следования повара, но безуспешно — повара обнаружить нигде не удалось. Тогда кто-то предложил взять с собой на поиск Потапыча. И все началось сначала.
Потапыча подвели к дому, где жил Муха, и пошли к гарнизону по той дороге, по которой, по словам жены Мухи, он обычно ходил на работу. Но медвежонок никак не мог понять: чего от него хотят люди? Он то выбегал вперед рассыпавшихся развернутой цепью солдат, то теребил лапой распахнувшийся полушубок у кого-нибудь.
— Не бегать и не играть тебя с собой взяли, балбес ты этакий! — злился Горюнов, командир поискового отделения. — Му-ху ищи, понял?! Му-ху! — повторял он, растягивая по слогам.
Но Потапыч в недоумении вертел головой из стороны в сторону, вставал на дыбки и тянул лапу к носу. В конце концов Потапычу, видимо, надоело теребить у солдат полушубки и ждать, чтобы с ним поиграли, тем более, что все были какими-то озабоченными и на него не обращали внимания. Он недовольно фыркнул и, переваливаясь с боку на бок, отстал от цепи.
Когда же почти подошли к гарнизону, кто-то вдруг вспомнил о медвежонке:
— А где Потапыч?
Остановились. Стали кричать. Но Потапыч не появлялся. Пришлось повернуть назад.
— Теперь его ищи. Зря брали медвежонка... — ворчали взмокшие, усталые солдаты.
Потом начали вспоминать: кто и где видел Потапыча в последний раз. Подошли к тому месту и наткнулись на следы. Ладошкообразные следы Потапыча повели в сторону от занесенной сугробами дороги. Вдруг шедший впереди Костя Горюнов крикнул:
— Стой! Яма! — Дальше следов не было видно.
Все остановились. А Когда подошли ближе, то услышали довольное урчание: так обычно урчал Потапыч, когда ел сладкое.
В глубокой яме, обхватив шею медвежонка руками, стонал от боли и плакал от радости повар Муха.
Оказывается, он сбился во время пурги с дороги и угодил в вырытую геологами яму, а при падении сильно ушиб плечо и сломал ногу, поэтому не смог выкарабкаться.
Муху отнесли в госпиталь, а Потапыч с тех пор стал «ходить в героях».
Как медвежонок обнаружил Муху, для всех осталось загадкой. Много было разных кривотолков и предположений по этому поводу. Одни говорили о слабом снежном насте над ямой, не выдержавшем Потапыча, другие — об исключительном медвежьем чутье, третьи — о случайности, но толком никто ничего н знал.
Наступила весна. Потапыч заметно вырос и окреп. И если осенью медвежонок страсть как боялся собак, от которых зачастую спасался на телеграфных столбах и на крыше казармы, то весной они сами разбегались от Потапыча во все стороны с поджатыми хвостами, где бы он ни появился, даже на свалке, куда он иногда наведывался за порчеными рыбьими головами.
— И не стыдно тебе жрать тухлятину?! Что ты в ней нашел хорошего? — ругал его Костя, когда Потапыч возвращался из очередной такой прогулки. — Разит от тебя хуже, чем от сотни горьких пьяниц, неслух ты этакий. Придется мне опять драить тебя до седьмого пота — в казарму-то такого не пустят...
Костя брал ведро, наливал в него теплой воды и, прихватив с собой кусок мыла, уходил подальше от казармы. Потапыч, низко опустив голову, будто оправдываясь, виновато урчал себе что-то под нос и покорно следовал за Костей.
В последний раз я видел Потапыча перед уходом в госпиталь, а когда поправился и вернулся назад, его уже не стало.
Пока я лежал в госпитале, Костю Горюнова отправили на месяц в командировку на Большую землю. Ребята потом вспоминали: «Так Костя не хотел улетать в эту командировку, как будто что-то предчувствовал. И что теперь мы ему скажем?»
Оказалось, отец Кости погиб в войну, а мать с сестренкой сожгли фашистские каратели на Смоленщине и Потапыч для Кости был единственным утешением
Но приказ есть приказ, и Костя улетел на Большую землю. Потапыча своего Костя оставил на попечение всей роты. Но, как обычно бывает, у семи нянек — дитя без глаза. Так получилось и с Потапычем.
В гарнизоне травили крыс, мышей и прочих вредителей и разносчиков инфекции. Все свалки, помойки и другие «злачные» места были обработаны сильнодействующим ядом.
Никто не догадался в это время подержать Потапыча на привязи, а когда спохватились, было поздно: Потапыч побывал на свалке... Всю ночь простонал Потапыч в каптерке. Ребята пытались спасти своего любимца: поочередно дежурили, давали слабительное, отпаивали водой, даже где-то раздобыли парного молока, но ничто не помогло... К утру Потапыч затих...
Так не стало всеобщего любимца и спасителя повара Мухи. А сержант Костя Горюнов еще не знал о случившемся...
Сахалин, 1951
БЕЗ ВЫСТРЕЛА
Поздней осенью мы с другом, Геннадием Клениным, сидели в маленьком скрадке на берегу озера. Метрах в тридцати колыхались на водной ряби наши разномастные резиновые чучела.
Впереди и левее нас из-за бугра виднелись камыши Владыческого озера, а чуть правее красновато-коричневой стеной тянулись заросли спелого шиповника. Далеко-далеко за серебристой Окой возвышался над лугами золоченый купол старинной русской церкви в городе Спасске.
С Геннадием мы сдружились давно и всегда охотились вместе. Но был он слишком горяч и, если видел севшую на соседнее болото птицу, то обычно не выдерживал и вылезал из скрадка.
Вот и тогда, стоило небольшому табунку гусей опуститься в центр Владыческого озера, Геннадия будто пчела ужалила. Он подскочил и пробил головой верх слабо скрепленного скрадка. Осторожные птицы стали еще дальше облетать наше подозрительное укрытие.
— Брось вертеться... — недовольно заворчал я.
Но он будто и не слышал. Глаза его смотрели в центр озера, а длинные, одетые в резиновые сапоги ноги уже вылезли наружу.
Припадая к изредка торчащей нескошенной траве, Геннадий благополучно подполз к берегу. Секундой позже он, как в воду, нырнул в прибрежные камыши.
Прошло много времени с тех пор, как друг исчез. Я устал долго сидеть без движения, приподнялся, с наслаждением размял затекшие ноги и пристально оглядел берег.
Метрах в пятидесяти левее того места, где скрылся Геннадий, я с трудом различил в камышах сжавшуюся в комок неуклюжую фигуру друга. Прямо на него, чуть не цепляя макушки камышей, плавно тянули поднявшиеся с озера гуси. Я юркнул в скрадок, рассчитывая, что гуси после выстрела Геннадия повернут ко мне, взвел курки.
Когда гогочущий табунок был над самой головой Геннадия, он вскочил и вскинул вверх стволы ружья. Не ожидавшие западни, птицы быстро-быстро заработали крыльями и в первые секунды как бы остановились в воздухе. Удобнее момента для выстрела нельзя было и выбрать...
Одна из птиц, кувыркаясь, пошла вниз. Я ожидал что сейчас и другой гусь отделится от стаи и до меня докатится знакомый звук дуплета. Но опомнившиеся птицы были уже далеко от Геннадия и набрали большую высоту, а я еще не слышал даже первого выстрела.
Через некоторое время с гусем под мышкой к скрадку подошел раскрасневшийся друг.
— Вот здорово! Гуси сознательные стали. Ружье не стрельнуло, так они сами падают, — смеялся Геннадий,
— Ты все шутишь... — улыбнулся я.
— Нет, честно тебе говорю, не стрелял. Вот смотри! — переломив ружье, он извлек два патрона с осечкой.
— Да, странно. Я ведь тоже не слышал выстрелов. Но, может, кто издалека пальнул? — осенило меня.
— Какое там! Я за это время все камыши изъелозил и ни одной души живой не встретил, — отмахнулся друг.
Мы осмотрели птицу. Это была дымчато-серая гусыня. На оранжевых, с желтыми перепонками лапках мы обнаружили следы мелкой дроби.
«Стреляная...» — подумал я и взялся за темно-сизое крыло. Гусыня вся как-то сжалась и судорожно потянула крыло к туловищу, но оно лишь вывернулось и отвисло вниз.
— Закрытый перелом, — с видом опытного врача заключил Геннадий.
На месте перелома ощущались похожие на костяные наросты выпуклые утолщения. По нащупанным под кожей сплющенным дробинкам мы убедились, что кость была когда-то перебита зарядом мелкой дроби, но не доставшаяся охотнику гусыня, видно, отсиживалась где-нибудь в камышах до тех пор, пока не стала летать.
В спокойном полете слабая косточка кое-как выдерживала тяжесть птицы, но, когда, испугавшись, гусыня резко взмахнула крылом, кость не выдержала нагрузки, и птица рухнула на землю.
— Что мы с ней будем делать? — спросил я друга.
— Пусть перезимует у меня дома с утками, — подумав, ответил Геннадий. — А весной принесем ее на это же место и отпустим на волю. Уж очень красивая... — и он осторожно погладил ее по точеной головке.
Потом мы с ним расщепили толстую палку и, наложив на перелом выструганный из палки лубок, бережно опустили гусыню на дно просторного рюкзака.
Город Спасск-Рязанский, 1953
СЕКРЕТ
Грустно и тихо было в опустевших скошенных лугах. Только скворцы да галки, проносившиеся над пожелтевшими сиротливыми стогами, изредка нарушали торжественную тишину наступившей осени.
Изрядно устав от бесплодных хождений по болотцам и озерам, мы с братом решили отстоять вечернюю зорьку на «Копыте».
Правее нас кто-то отдуплетился. Мы с завистью проследили, как из снизившейся над соседним озером утиной стаи с тяжелым всплеском шлепнулся в воду ожиревший селезень. Через некоторое время еще дуплет — еще селезень.
Ни подсадных уток, ни чучел на чистой глади озера не было видно, лишь в прибрежной желтовато-коричневой осоке мы заметили сгорбившуюся спину затаившегося охотника. И странно было видеть, как громадные утиные стаи, пролетая на большой, недосягаемой для дроби высоте, вдруг всем строем, точно по команде, отвесно «пикировали» к тому озерку и после дуплета, вертикально взмывая вверх, занимали прежнюю высоту.
— Бот кудесник, магнитом он, что ли, их к себе притягивает?! — удивлялся брат Михаил. — Сходим посмотрим, в чем дело?
У самой воды, в осоке, согнувшись вопросительный знаком, тонкий, как жердь, сидел морщинистый рыжебородый дед. Около него лежали два сбитых кряковых селезня.
Довольный удачей, дед даже не отругал нас за бесцеремонное вторжение, а весело поглядывая зеленовато-серыми глазами на наши пустые ягдташи, великодушно разрешил провести с ним остаток вечерней зорьки. Вдруг высоко над нами развернутым фронтом появилась партия свиязей.
— Замри!..— прошипел дед.— Манить буду.
И тут-то мы с братом совершили непростительную ошибку; вместо того чтобы слушать деда, все свое внимание сосредоточили на утках. Как он манил, так мы толком и не поняли. Дед издал что-то наподобие змеиного шипения, и весь строй уток ринулся вниз...
Когда на небе появились тусклые звезды, мы собрались домой. Перед уходом я спросил:
— Как вы маните уток, дедушка? Продемонстрируйте, пожалуйста.
— Ишь чего захотел... — сморщился дед, словно от клюквы. — Ты вот походи с мое, да не так просто, а с толком: примечай, что к чему, вот и научишься...
Я же много лет потом ломал себе голову над его секретом и никак не мог отгадать.
Но вот однажды, охотясь под Заболотьем, я услышал сильное шипение, смешанное со свистом пущенного из пращи камня. Быстро взглянув вверх, я увидел: с большой высоты на широконоску «пикирует» сокол.
Обреченная утка, спасаясь от его когтей, камнем падала в небольшую лужицу. Свист крыльев «пикирующего» хищника напомнил мне змеиное шипение деда, когда тот манил уток.
«Вот в чем соль секрета!» — обрадовался я.