Сутулый, поняв, что их затея без шума избавиться от живого свидетеля провалилась, решил действовать открыто. Из нагрудного кармана вместо паспорта показалась рукоятка пистолета. Однако выстрелить не удалось: ударом тяжелой дубовой палки я лишил бандита сознания.
Бедному Трезору приходилось туго: рыжий хотя орал нечеловеческим голосом, но и колотил его свободной рукой и пинками, стараясь добраться до валявшейся финки. Я помог своему четвероногому другу избавиться от ударов и, сбив палкой бандита на землю, связал ему руки. В дальнейшем на следствии выяснилось, что эти головорезы в прошедшую ночь совершили ограбление и временно хотели спрятать вещи и ценности в густом винограднике.
С этого дня мы с Трезором друг без друга жить не могли. Где я — там Трезор. Где Трезор — там я. Два неразлучных друга, человек и собака, везде и всюду вместе. И если бы не фашисты — не расстались бы никогда!
Я не мог оставаться дома в те грозные для Отчизны дни. Вместе с друзьями подал заявление в военкомат о досрочном призыве в ряды Советской Армия Последний день перед отъездом я провел с близкими и со своим неразлучным другом. А хмурым осенним утром, распростившись с Трезором и заперев его в сарае чтобы не так тяжки были последние минуты разлуки я с родными прибыл на станцию Кауфманская. Маленький вокзал встретил нас оживленным шумом и толкотней пассажиров и провожающих.
Чтобы спокойно поговорить с родными, мы отошли от перрона и прижались к станционной изгороди. Как через мелкое сито, сыпал из черных туч холодный осенний дождь. Поблекшие цветы на клумбах за изгородью и желтые осыпающиеся листья акаций у водокачки на которой противно каркала серая ворона, — все говорило о приближающихся холодах, сырости и слякоти. Лица у всех серьезные, угрюмо сосредоточенные. Придется ли еще увидеть родных и знакомых и все тс что так мило и дорого сердцу?..
До прихода поезда оставались считанные минуты как вдруг на мои плечи легли тяжелые собачьи лапы Трезор разбил окно в сарае и умудрился среди такой массы народа разыскать своих. Мне было приятно, что Трезор прибежал на проводы, и одновременно стыдно перед ним, что не взял сразу. А верный пес чувствовал горькую разлуку и с такой человеческой тоской смотрел мне в лицо своими ласковыми, умными глазами, так жалобно скулил и взвизгивал, что многие обращали на нас внимание. Но я никого не замечал и ничего не видел, кроме тоскливого взгляда своего друга, у которого в глазах стояли настоящие человечьи слезы...
Через полтора месяца я получил первое письмо из дома. После теплых приветствий, поздравлений и вопросов родные осторожно сообщили о горькой утрате. Трезор, с которым были связаны мои самые лучшие дни юности, мой спаситель, преданный всем своим честным собачьим сердцем друг, погиб под колесами поезда, на котором я уехал. Когда последний свисток известил об отправке и захлопнулась дверь тамбура, Трезор неожиданно рванулся и выскользнул из рук брата.
Дальше я читать не мог...
Город Янгиюль, 1943
ЛЕСНАЯ МУЗЫКАНТША
Есть на северо-востоке Сахалина озеро, окрещенное местными охотниками «Круглым», Посмотришь на него с какой-нибудь возвышенности, и перед тобой откроется панорама убегающих вниз настороженных вершин пихт, елей, лиственниц, а за ними, у подножия сопок, словно зеркальная тарелочка, блестит на солнце таежное озеро.
Если спустишься вниз и пройдешь километра три по буйной молодой поросли и завалам бурелома, то очутишься на берегу естественного широкого водоема, окаймленного зеленым ворсом хвои и кустами сизовато-белесой голубики.
Летом, среди моря зелени, душистого карликового шиповника, черемши и бархатного мха, это место мне казалось земным раем.
Бывало, приду сюда в пору сбора ягод, когда спелая голубика так и просится в корзину, выберу полянку поуютнее и, забыв все на свете, переселяюсь в иной мир: часами наблюдаю за игрой юрких, как мышата, полосатых бурундучат, затаив дыхание, с волнение» слушаю нежную перекличку рябчиков.
Вот в этом живописном уголке однажды я услышал странные звуки.
Начинались они с высокого тона, затем, постепенно ослабевая, приобретали более низкий и, превратившись в глухое дребезжание, замирали.
Через какой-то промежуток времени звуки возобновлялись, чтобы проплыть над поверхностью хрустально-чистой воды и обессиленными утонуть в прибрежной растительности.
Эти загадочные звуки доносились с противоположного берега озера. Я долго прислушивался к ним, но так и не мог понять, что бы это значило? В конце концов мной овладело такое любопытство, что я не выдержал и, оставив корзину на полянке, пошел разыскивать таинственного музыканта.
Местность я знал хорошо, так как не раз ходил по ней вдоль и поперек.
Пробравшись по едва заметной тропинке, виляющей меж густых слойниковых зарослей, я вскоре выбрался на другую сторону озера.
Чем ближе я подходил к источнику звуков, тем отчетливее и громче слышались они.
Чтобы не спугнуть «исполнителя» раньше времени и застать его в момент наслаждения «музыкой», я сбавил шаг и пошел осторожнее.
Так незаметно я подобрался к густому кусту.
Отодвинув мешавшую ветку, осторожно выглянул и... вдруг почувствовал, как по моей спине поползли холодные мурашки.
Метрах в тридцати от куста на открытой мшистой полянке сидела бурая медведица с двумя медвежатами.
Мне показалось, что зверь увидел меня и готовится к нападению. Я весь похолодел от такой мысли, ведь у меня не было с собой даже ножа.
Мучительно долго проходила первая секунда, зверь не трогался с места.
И вдруг в напряженной тишине точно лопнула бомба: над озером снова прокатились дребезжащие звуки. Только сейчас я понял, что мохнатая хозяйка леса так чем-то увлечена, что потеряла всякую осторожность. И когда спасительный ветерок успокаивающе дохнул мне в лицо со стороны медведицы, я понял, что могу безнаказанно постичь тайну возникновения звуков.
Густые ветви хвои надежно скрывали меня от глаз зверя, и я, затаив дыхание, через редкие просветы в усыпанных зелеными иголками ветвях стал наблюдать за медведицей и ее потомством.
В центре залитой солнцем поляны торчала расщепленная молнией сухая ель. Около этой ели, боком ко мне, на задних лапах сидела медведица. Передние лапы ее упирались в комель дерева. Удлиненная морда удивленно смотрела вверх. Медведица время от времени медленно поднимала свою тяжелую переднюю лапу и, оттянув железными когтями отщепину, отпускала ее. Отщепина мелко-мелко дрожала, и при этом получались те самые дребезжащие звуки, которые и привели меня к этому месту.
Как обнаружила медведица этот «музыкальный инструмент», для меня до сих пор остается загадкой. Возможно, она вначале просто почесалась об эту ель, и дерево вдруг зазвучало. Тогда медведица тронула отщепину лапой. А может быть, произошло все иначе. Не знаю...
Но нужно было видеть, с каким уморительным наслаждением медведица прислушивалась к своей музыке. Трудно было удержаться от улыбки.
Этот дикий, могучий зверь сейчас всем своим видом выражал сентиментальное умиление.
Красный, точно стручок перца, язык вывалился из полуоткрытой пасти набок; от рождения нечесанная башка по мере угасания звуков ворочалась из стороны и сторону, а приподнятые уши впитывали все, что только можно было впитать из этого «музыкального творения».
Два полугодовалых медвежонка, потешно облапив друг друга, катались около матери.
Как-то я читал рассказ Михаила Михайловича Пришвина о том, как он наблюдал игру медведя на старом расщепленном пне, и, вспомнив об этом, очень обрадовался — мне тоже посчастливилось увидеть редкую, бесподобную картину.
Неизвестно, сколько бы еще времени я просидел кустах, если бы не шалость одного медвежонка. Вырвавшись из цепких лап брата, он подбежал к «музыкальной» ели и начал карабкаться на нее в тот момент, когда медведица оттянула отщепину. Через несколько секунд вместо дребезжащих звуков над озером понеслись вопли маленького проказника.
У музыкантши проснулся инстинкт материнства. Неуклюжая на первый взгляд, она удивительно быстро вскочила на все четыре лапы и, недовольно засопев, так хватила по отщепине, что та с треском отлетела далеко в сторону, а освобожденный медвежонок кубарем скатился вниз.
Инструмент был сломан, но мать, кажется, и не жалела об этом. Она лизнула сына в черную пуговку носа, проворчала какие-то ласковые «слова» на своем медвежьем языке. И малыш, перестав стонать и поджав ушибленную лапу, заковылял к кустам. За ним, переваливаясь с боку на бок, поплелся другой медвежонок.
Северный Сахалин, 1948
НА ТАЕЖНОЙ ТРОПЕ
Светло-зеленые холмы с россыпями краснеющей брусники давно остались позади. Несколько часов назад я окунулся в густой таежный полумрак. Вверху надо мной, сквозь вековые сплетения хвои, выглядывает кусочек голубого неба, а по сторонам, напоминая глухие сибирские частоколы, выстроились обвешанные лишайниками стволы пихт и елей. Меня ждет нелегкий путь. Я иду к тем местам, где, по рассказам старых охотников, «гусей — навалом!..».
До поселка Рыбачий, куда я спешил попасть к заводу солнца, оставалось еще полпути. При выходе из города за мной увязалась небольшая худая белая собака. Вначале я хотел отогнать ее, но потом раздумал: «Пусть бежит, вдвоем в тайге веселее будет, а выйду к поселку, оставлю знакомому нивху». За длинную дорогу я перепробовал почти все собачьи клички, стараясь угадать, какая из них принадлежит моему навязчивому спутнику, и, кажется, нашел. На кличку «Пушок» пес усиленно вилял хвостом и ласково смотрел мне в лицо своими черными, блестящими глазами.
И вот сейчас, когда вокруг на целые десятки километров не было ни единой живой души, эта собачонка стала для меня единственным другом, с которым я мог отвлечься от набегающих мыслей. Собака, видимо, и тайге была не впервые, все время бежала впереди, словно хотела показать мне дорогу. Иногда останавливалась и, принюхавшись к таежным запахам, неожиданно начинала громко лаять. А порою, взъерошив шерсть, недовольно урчала.
— В чем дело, Пушок?
Собака успокаивалась и, торопливо лизнув мою руку, убегала вперед.
Иногда пес стремглав возвращался ко мне с опущенным хвостом и прижатыми ушами.
— Что, трусишка, косолапого почуял? — ласково говорил я. — Не бойся, дурашка, медведь унюхал ружье и сейчас сам, как заяц, удирает от нас.
Но Пушок, видимо, не особенно верил в это, так как долго еще не отходил от моих ног и с опаской озирался по сторонам.
Темно и сумрачно в таежных зарослях, не то что в степи. Нет здесь простора глазу, пространство словно стиснуто деревьями. Давно не хоженную тропинку часто преграждают завалы бурелома, и сама-то она вся в молодой поросли, и если бы не пожелтевшие от времени глубокие засечки на деревьях, я, наверное, сбился бы с пути.
У одного из завалов Пушок забежал далеко вперед и пропал из виду. Я шел и думал, как бывает иногда несправедливо в жизни. Ну в чем повинен Пушок? Почему оказался на улице? А ведь неплохой пес. «Нет, не оставлю я Пушка в поселке. Отохочусь и заберу его с собой, — думал я. — Пес еще молодой, и есть в нем что-то «охотничье». Глядишь, и помощник будет».
Пронзительный визг собаки прервал мои мысли Я понял: моему четвероногому спутнику, с которым я успел так сдружиться за дорогу, грозит смертельная опасность. Перепрыгивая через поваленные деревья, спотыкаясь об узловатые корни пихт, я на бегу сорвал с плеча двустволку. В конце завала что-то большое и серое стремительно взметнулось вверх, на раздвоенную мохнатую пихту. А внизу, под деревом, обливаясь кровью и жалобно скуля, расставался с жизнью Пушок.
«Рысь! — закипело все у меня внутри. — Ну какой еще зверь может сравниться в коварстве с этим хищником?!»
Я приближался к злополучному дереву. От неосторожного движения хрустнула под ногой сухая ветка, и рысь словно растворилась. Распластавшись в широкой развилке, она слилась своей пятнистой окраской с посеребренной лишайником шершавой корой пихты. И если бы я раньше не увидел, где засел хищник, то наверняка бы прошел мимо.
Зная уловки этого зверя, я ни на секунду не упускал его из виду, Маскируясь за громадными стволами поваленных деревьев, я на прицельный выстрел подобрался к затаившемуся хищнику. Рысь почуяла, что ее обнаружили, и, подобрав под себя сильные пружинистые лапы, приготовилась к прыжку. Я поднял ружье, и наши взгляды встретились. Высоко над собой я видел круглую, похожую на кошачью, голову и два сверкающих зеленоватых глаза. В них было столько, жестокости и дикой злобы, что я поспешил потянуть за спусковой крючок...
Ломая сухие ветки и сучья, убитый зверь тяжелым мешком рухнул с высоты на затихшего окровавленного Пушка. С оскаленной мордой, потухающими зеленоватыми глазами, рысь, видимо, и мертвая не хотела расстаться со своей жертвой.
Северный Сахалин, 1949
ТРОЕ
В БАО (батальоне аэродромного обслуживания) появился медвежонок. Его мать погибла от пули самострела, забытого в тайге браконьером. Осиротевшего малыша едва оттащил от трупа матери сержант из БАО Костя Горюнов, который находился в это время с группой солдат на заготовке дров для своей части.
Командир роты вначале запретил держать медвежонка в казарме и уже хотел было распорядиться, чтобы его опять отвезли в тайгу и отпустили на все четыре стороны, но солдаты так стали упрашивать командира оставить сироту с ними, что в конце концов он уступил:
— Хорошо, пусть останется! Но... при одном условии: если к концу года наша рота не займет первое место в батальоне, не видать вам в казарме этого Потапыча. Согласны?!
— Согласны! – дружно ответили солдаты.
Место Потапычу оборудовали в каптерке старшины, а шефство над ним доверили «крестному отцу» — Косте Горюнову.
И началась у Потапыча новая жизнь: сладкая и сытная, обласканная множеством теплых и добрых мозолистых солдатских рук. Правда, первое время медвежонок дичился и больше отсиживался в импровизированной «берлоге», но человеческое тепло и гостинцы сделали свое дело, и месяца через три дикий зверь совсем превратился в ручного. Он хозяином разгуливал по казарме, выходил на улицу и бегал вокруг подразделения, а за сахар и другие сладости выполнял несложные трюки.
Я в то время служил авиамехаником, и наша казарма находилась неподалеку от казармы БАО, так что мы, технари, были частыми гостями у своих соседей и очень им завидовали.
Самое первое, что хорошо усвоил Потапыч, это команду на обед. Только стоило старшине или дежурному по роте скомандовать: «Рота, выходи строиться на обед!» — как Потапыч стремглав выскакивал за дверь и, кубарем скатившись по ступенькам вниз, по стойке «смирно» становился впереди строя. Но что интересно: некоторые шутники пробовали иной раз подшутить над Потапычем и в неположенное по распорядку время подавали ту же команду, что дежурный или старшина, — Потапыч не реагировал.
— Его не проведешь! — смеялись над шутниками солдаты. — Он свое дело туго знает. Верно, Потапыч? — и медвежонок, видимо понимая, что его пытались одурачить, сердито ворчал.
Второе, о чем Потапыч тоже никогда не забывал, это о приветствии. Здесь, правда, вначале много пришлось поработать с ним его воспитателю, Косте Горюнову, а потом вошло в привычку.
Бывало, лежит Потапыч на крыльце, а мимо крыльца проходит какой-нибудь солдат из другой роты. Потапыч обязательно встанет на задние лапы, а правую прижмет к носу. Солдат невольно улыбнется и тоже козырнет, потом остановится и, если есть с собой сахар, сунет медвежонку; если нет — просто погладит или ласково потреплет за шею.
Но офицеров Потапыч приветствовал как-то по-особенному: на задние лапы поднимался заблаговременно, до подхода офицера, правую старался вывернуть внутрь около носа, а левую плотнее прижимал к боку.