— Да, хлопец крепкий… — согласился Шорохов, продолжая копать.
«Как он погиб? — думал лейтенант. — Разве сейчас угадаешь! Наверное, бежал, пытаясь вскочить во вражеский окоп, но был сражен пулей… Да пожалуй, не одной: такого с одного выстрела не уложишь… А потом, пытаясь сдержать напор моряков, авиация противника бомбила отряд морской пехоты, и труп его был присыпан…»
Может быть, все это произошло и не так, но Шорохову казалось правдоподобным такое объяснение.
— Товарищ лейтенант, ремень! — воскликнул Коваль. — Может быть, мы и фамилию его сейчас узнаем: ремни всегда подписывались…
Но и ремень ничего не дал, он почернел, легко разламывался на кусочки, а медная бляха превратилась в зеленоватый комок окисла. Конечно же, если и была на ремне надпись, то она не сохранилась.
Над грудной клеткой погибшего моряка Шорохов и Коваль нашли какой-то темный истлевший комок. По лежавшим рядом металлическим пряжкам определили, что это был вещевой мешок. Тщательно разбирая содержимое его, они обнаружили полусгнивший кусок сукна, красную звездочку и остатки флотской ленточки, на одном обрывке ее виднелся якорь, на другом — полустертая буква «Ч».
— Черноморец! — с гордостью произнес Коваль. — Ходил, наверное, в армейской пилотке, а с бескозыркой не расставался.
Тут же лежали книжка и блокнот, потемневшие от времени и сырости. С трудом раскрыв слипшиеся страницы книги, Шорохов прочитал:
«На нашем бастионе и на французской траншее выставлены белые флаги и между ними в цветущей долине кучками лежат без сапог, в серых и синих одеждах, изуродованные трупы, которые сносят рабочие и накладывают на повозки. Ужасный, тяжелый запах мертвого тела наполняет воздух. Из Севастополя и из французского лагеря толпы народа высыпали смотреть…»
— «Севастопольские рассказы» Толстого, — сказал Шорохов, бережно кладя книгу около скелета. В блокноте же вообще ничего не удалось прочитать: на темно-желтых страницах виднелись бледно-серые следы букв.
— Товарищ лейтенант, смотрите! — В руках Коваль держал «пищеблок» — так во время войны называли алюминиевые ложку и вилку, склепанные вместе.
— На них никаких надписей нет? — спросил Шорохов.
— Что-то есть!..
Коваль и лейтенант тщательно очистили «пищеблок» от земли. На ручке, около скрепляющего штифта, виднелись красивые буквы «F. H.», на выпуклой стороне ложки искусно был выгравирован небольшой рисунок: матрос бьет ногой под зад немецкого солдата. А чтобы не оставалось сомнений в содержании рисунка, под моряком стоит подпись «Иван», а под немецким солдатом — «Фриц».
Рисунок довольно выразителен, но, к сожалению, ничего не говорящий о хозяине «пищеблока»: имя «Иван» здесь скорее всего было символическим, а не собственным. Буквы «F. H.» могли обозначать инициалы прежнего владельца «пищеблока»; такие приборы, как правило, были трофейными.
Вот уже моряк полностью откопан, осталась только правая рука, при падении выброшенная вперед. Вскоре показалась плечевая кость, затем локтевая, запястье… Но тут грунт стал осыпаться, из-под тонкого слоя выткнулась связка гранат и едва заметно поползла вниз вместе с ручейком земли.
«Взорвется!» — мелькнула мысль, и Шорохов бросился на землю и скатился с холмика бруствера. Он полежал с минуту, уткнув лицо в пахнущую чем-то пряным траву, — взрыва не было. Тогда Шорохов поднял голову. Все так же светило солнце, легкий ветерок с моря шевелил листву кустов, и, что особенно ясно бросилось в глаза, по его указательному пальцу ползла божья коровка.
«Где же Коваль?» — подумал Шорохов, оглядываясь. В это время показалась голова матроса.
— Здорово рвануло бы! — сказал он. — Противотанковая и три ручных, тут только взрывчатки полтора килограмма!..
Шорохова точно пружиной подбросило с земли, страха как не бывало. Ему было стыдно, стыдно до слез, что он так поступил. Ну присесть, ну, наконец, лечь на землю, но он не только упал, а еще и покатился вниз, словно успел бы спастись, если бы связка гранат взорвалась. На душе у него сразу же стало как-то противно, мерзко.
«Жалкий трусишка!.. — ругал он себя. — Испугался!.. Как страус, спрятал голову!..»
Шорохов понимал, что все это он сделал машинально, поддавшись какому-то внутреннему порыву, но все равно не мог простить себе это. Да к тому же рядом стоял матрос, который, наверное, даже не пригнулся и видел, как лейтенант катился вниз, и пока он лежал, уткнувшись носом в пыльную траву, Коваль успел уже обследовать гранаты.
Стараясь скрыть смущение, недовольство собой, Шорохов подбежал к гранатам, чтобы взять связку и отнести ее к нише под скалой, туда, где взрывали прошлый раз мины и снаряд, но его остановил окрик Бондарука:
— Отставить!..
Лейтенант невольно отдернул протянутую руку.
— Вы что, не понимаете!? Ведь от малейшего прикосновения она взорваться может!..
Шорохов выпрямился.
— Что у вас тут такое произошло? — спросил Бондарук.
— Нашли погибшего моряка, — с деланным спокойствием ответил Шорохов.
— Рядом с ним связка гранат лежала, видать, бросить не успел, — добавил Коваль.
Мельком взглянув на скелет, старший техник-лейтенант шагнул к гранатам. Тщательно выбирая место, куда поставить ногу, он приблизился к связке и нагнулся.
— Ничего не видно, все заржавело, — сказал он. — Дотрагиваться до нее нельзя, будем подрывать на месте… А вы, — повернулся Бондарук к Ковалю, — если видите, что по какой-либо причине взрывоопасный предмет пришел в движение, немедленно ложитесь. За невыполнение инструкции на первый раз объявляю вам выговор.
— Есть! — ответил Коваль и опустил голову.
Еще тяжелее стало на душе у Шорохова; ему казалось, что Бондарук отчитал матроса и объявил ему выговор только для того, чтобы оправдать его, лейтенанта Шорохова, трусливые действия. Лейтенант покраснел и тоже опустил голову.
— Укроемся вон за той скалой, — показал Бондарук и распорядился: — Кузьмин и Коваль, подготовьте заряд.
— Товарищ лейтенант, — полушутливо-полусерьезно сказал Бондарук, когда матросы ушли вперед, — если вы решили покончить жизнь самоубийством, то постарайтесь это сделать не при исполнении служебных обязанностей…
Шорохов взглянул на шагавшего рядом товарища, хотел ответить резкостью, но сдержался, а про себя подумал:
«Педант!..»
— Вы не обижайтесь, — все так же спокойно продолжал Бондарук, — но поймите, что известное выражение «на ошибках учатся» к нам неприменимо… Да, завтра надо похоронить останки моряка. Я попрошу строителей сделать гроб и обелиск.
Моряки расположились в небольшом углублении за обломком скалы. Шорохов сел чуть поодаль; ему все время почему-то казалось, что в глазах Коваля нет-нет да и вспыхивает насмешливый огонек.
Коваль и в самом деле вдруг широко улыбнулся, покачал головой и заговорил:
— Помню свое первое крещение… Товарищ старший техник-лейтенант, — взглянул он на Бондарука, — тогда еще лейтенантом был, разрядил снаряд, а болванку приказал мне отнести в сторону, туда, где мы их подрывать собирались. Взял я этот снаряд на руки, как маленького ребенка, а в нем пудика три с половиной…
— На тебя и полтонны можно навалить, — вставил Кузьмин, снаряжая активный заряд.
— Несу, значит, его, — не обращая внимания на реплику Кузьмина, продолжал Коваль, — вдруг обо что-то споткнулся и шлеп на землю. Лежу на снаряде, душа в пятки ушла, и, слышу, сам зову таким тоненьким голоском: «Ма-ма!..» Патом встал и смеюсь: снаряд-то разряженный, совершенно безопасный… Да и… Ну чем мне мама здесь может помочь!..
— Бедная мама! — опять отозвался Кузьмин. — Родила такого бестолкового сына…
— Ты лучше бы занимался своим делом!.. — огрызнулся Коваль.
— Я уже закончил. Разрешите ставить? — спросил Кузьмин, держа в руках активный заряд.
— Ставьте!.. — приказал Бондарук.
Кузьмин ушел, а Бондарук заговорил:
— По-моему, чувство страха присуще каждому человеку. Это оставшаяся нам от далеких предков естественная реакция организма на опасность. Так называемое бесстрашие — не отсутствие страха, а умение владеть своими чувствами, подавлять внешние проявления страха, а это дается не сразу…
Потеплело на душе у Шорохова. Значит, не осуждают его товарищи за то, что он в каком-то безотчетном порыве, спасаясь от возможного взрыва, скатился по склону бруствера. Ведь именно потому они и рассказывают сейчас подобные случаи из своей жизни, чтобы ободрить его, подчеркнуть обычность его поступка.
— Мне запомнилось выражение одного поэта: «Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне». Я уже не помню ни названия стихотворения, ни фамилии поэта, но сказано очень верно, — продолжал Бондарук. — У меня тоже однажды случай был. Уже после восстановления завода при очистке мусора обнаружили в стене одного из цехов стреляный снаряд. Поручили мне этот снаряд извлечь и обезвредить. Это штука такая — в любую секунду взорваться может. Тогда я только из училища пришел, правда, уже несколько раз ходил на разминирование. Стою около стены, откалываю зубилом кусочки камня. На улице прохладно, а у меня тельняшка от пота взмокла, так волнуюсь. Внизу ящик с песком стоит, чтобы было куда вынутый снаряд положить.
Приличный кусок стены я уже выдолбил. Положил зубило и молоток в ящик и начал ломиком шатающийся камень выковыривать. Вдруг снаряд выскочил из гнезда и бух в ящик прямо на зубило, аж искры полетели. Я так и замер. Прижался к стене и дыхнуть не могу. Если со стороны посмотреть, наверное, тогда у меня был мало привлекательный вид. Потом, когда стал этот снаряд грузить в кузов автомашины — чувствую, дрожат у меня ноги в коленях. Крепко я тогда испугался.
Страшно не только тогда, когда первый раз сталкиваешься с опасностью. Вот и сейчас перед началом работы всегда немножко жутко. Малейшее неверное движение, ошибка, — и уже больше ошибаться не придется. За работой, конечно, страх проходит…
— Все в порядке! — доложил матрос Кузьмин.
— Ложись! — приказал Бондарук.
— Миша, — толкнул в бок Коваля Кузьмин, — ты вперед ложись.
— Зачем?
— Мы за тобой укроемся.
— А я?
— Что тебе сделается? Ты же знаешь: дуб очень крепкое дерево.
— Ну, Костя, когда-нибудь я тебе голову откручу! — сердито пообещал Коваль.
Шорохов взглянул на огромную кисть Коваля и подумал, что, пожалуй, ему, действительно, ничего не стоит открутить своему другу голову.
— Прекратить разговоры!
Тяжелый грохот вдруг сдавил уши, воздушная волна сначала немного приподняла, а затем придавила к земле, сверху посыпался град камней и песка. Взрыв был так силен, что Шорохов несколько секунд лежал ничего не соображая, а когда поднял голову, то увидел, что все кругом скрыто густой завесой пыли и дыма, в нос ударил резкий запах тротила.
Рядом раздался негромкий стон.
— Что случилось? — спросил Бондарук.
— Что-то по ноге ударило, — слабым голосом ответил Кузьмин.
Сквозь разорванную штанину брюк виднелась широкая кровоточащая рана, рядом лежал увесистый камень.
— Да он же ранен! — воскликнул Коваль и, подхватив на руки своего товарища, бегом помчался к стройке, в медпункт.
— Что произошло? — спросил Шорохов, выплевывая изо рта пыль.
— Судить за такие вещи надо!..
Шорохов непонимающе взглянул на Бондарука.
— Нужно было проверить, нет ли вблизи взрывоопасных предметов. Мы этого не сделали, и там что-то сдетонировало…
Офицеры подошли к окопу. На месте его зияла большая воронка, валялось несколько неразорвавшихся мин, исковерканный ствол миномета. Разрушенным оказался и памятник погибшему моряку Н. Соколову.
— Слушайте, что это такое? — поднял с земли Шорохов какой-то механизм.
Бондарук взял его в руки, внимательно осмотрел шестеренки, позеленевший моток тонкой проволоки на стержне.
— Обыкновенный индукционный взрыватель, — сказал, наконец, он. — Крутнешь ручку — ток пойдет по проводам, где-то воспламенится запал и — взрыв. Только что же они здесь подорвали? Или только хотели подорвать? — недоуменно пожал плечами Бондарук.
— Какие-то провода, — сказал Шорохов, беря в руки концы двух проводничков и таща их к себе.
— Что вы делаете? — возмутился Бондарук. — Неужели этот взрыв вас ничему не научил? Вы же не в учебном кабинете, а на месте бывших боев. Вы представляете, что может быть на другом конце этих проводов!
Шорохов покраснел и выпустил из рук проводнички.
…Грунт сильно уплотнился взрывом, проводнички уходили куда-то вглубину. Осторожно, буквально миллиметр за миллиметром откапывали офицеры проводники. Спустя часа полтора после начала работы на дне довольно глубокой ямы показались черные полоски множества новых проводников. Когда все это откопали, показалась внушительная катушка провода. Два конца от этой катушки выходили опять на поверхность земли и обрывались.
— Еще одна загадка, — задумчиво сказал Бондарук и продолжал, словно рассуждая сам с собой: — Если один конец этой пары проводов был прикреплен к взрывателю, а другой к запалу, то намотанные на катушку провода представляют собою огромное индуктивное сопротивление, ток через них не пройдет…
— Значит? — спросил Шорохов.
— Значит, заряд остался невзорванным, если только он, конечно, был.
Бондарук ушел к начальнику строительства, Коваль — в санпункт, проведать своего друга, и попросил разрешения зайти потом в клуб, а Виктор вот уже третий час сидит над записной книжкой, с трудом разделяя слипшиеся страницы и пытаясь хоть что-нибудь прочесть. Но на коричневых, хрупких от времени и сырости листочках бумаги виднелись лишь блеклые, расплывчатые следы букв. От усталости даже черные мурашки стали мелькать перед глазами.
Шорохов положил записную книжку на покоробившийся томик «Севастопольских рассказов», встал, несколько раз прошелся по комнате.
«Да, так и останется неизвестным, кто же этот моряк… А ведь у него были свои мечты, своя цель в жизни… Он вот даже в бою с записной книжкой не расставался… Наверное, дружил с кем-то… Может быть, друзья его тоже погибли, а может быть, забыли… — мелькали отрывочные мысли. — Забыли. Пройдет время, забудется и наша работа здесь, и то, что мы нашли останки неизвестного моряка… Забудется?! Нет!..»
Еще не осознавая, что он будет делать, для чего это, Виктор включил свет, достал из чемодана тетрадь и быстро начал писать. Он написал, как минеры прибыли в бухту Тихую, как нашли и подорвали первую авиабомбу, как стали проверять единственный более или менее удобный спуск к бухте с окружающих высоких скал, как начали обследование окопа и неожиданно нашли останки моряка, как подорвали связку гранат, нашли индукционный взрыватель, катушку проводов, в общем, обо всем, что пережил он за эти дни.
«Ничего особенного у нас не случилось — обычная черновая работа. Может быть, об этом даже и писать не стоило… Единственно, что мне хочется — узнать что-либо о найденном нами моряке. И хорошо бы прочитать его записную книжку. Но это, кажется, невозможно…» — написал в конце Шорохов.
Он положил тетрадь рядом с томиком «Севастопольских рассказов» и записной книжкой и задумался.
Не так просто все получается, как представлялось Виктору в первый день прибытия в бухту. Взять хотя бы сегодняшний взрыв. Кто знает, что было бы, если бы Бондарук не остановил Шорохова и он взял бы в руки гранату…
А катушка провода! Куда шли концы от нее? Возможно, она лежала просто в окопе, забытая и брошенная кем-то. Вероятнее всего, так и было.
Виктор немного успокоился и прилег на кровать. Странно все-таки бывает на свете. Вот найден никому не известный погибший моряк, и вряд ли когда удастся установить его имя, а Ольга ищет своего пропавшего без вести брата.
«Постой! Что если это он?! — вдруг мелькнула догадка у Виктора, и он сразу же вскочил с кровати, но тут же опустился на стул. — Необоснованно… Нигде никаких следов… Вот если бы записную книжку прочитать! Но все записи там совершенно выцвели от времени…».
Виктор встал, прошелся несколько раз по комнате.
«Посоветоваться бы сейчас с капитаном третьего ранга или с Бурановым… — подумал он. — Что если отослать книжку Александру Александровичу? Ведь он просил записывать для него все интересное… Пошлю».