Потом два дня все было тихо, а Лагунов никуда не уезжал. Он сидел в канцелярии и читал одну книгу за другой. Казалось, он и впрямь был здесь, как в отпуске.
Капитан Селезнев уже догадался о том, что происходило всю эту неделю, и, все-таки не выдержав, спросил:
— Думаете, прощупывают нас, товарищ полковник?
— Факт, — не отрываясь от книжки, сказал Лагунов. — Сегодня вечерком прогуляюсь на левый фланг. Я уже подобрал себе лыжи.
Вечером он ушел, захватив с собой двоих солдат и перекинув за спину автомат. Селезнев не ложился спать, дожидаясь его. Полковник вернулся только под утро, замерзший, злой, усталый, и, наскоро выпив стакан чая, лег, попросив не будить его, а вечером ушел снова.
…Нарушителя привели ночью. Он сидел в канцелярии, сцепив пальцы и глядя в пол. Его поймали на левом фланге, в перелеске.
Сначала пограничники увидели оленей, так докладывал капитану старший наряда. Потом нарты. И, докладывал далее старший, когда наряд бросился к оленям, с нарт вроде бы что-то свалилось. Нет, он не стрелял, нарушитель. Он спал. Лежал и спал в снегу, как в своей постели. Пьяный. Когда его разбудили, он даже пытался что-то запеть.
Нарушитель сидел, слушал и, должно быть, не понимал, о чем говорит парень в полушубке русскому офицеру. Он еще покачивался, а в канцелярии пахло винным перегаром. Этот запах раздражал Селезнева. Он послал солдат встретить полковника, а пока перебирал вещи, отобранные у нарушителя: портсигар с дешевыми сигаретами, зажигалку, немного денег, полупустую бутылку с разбавленным спиртом, старый железнодорожный билет, нож да еще грязный носовой платок.
Человек, сидевший перед ним, был немолод. Седина на висках, грубые крепкие руки, задубевшая на морозе кожа. Крестьянин? Селезнев усмехнулся. Не этого же крестьянина ждал десять дней полковник Лагунов.
Он услышал раскатистый бас полковника и встал, одергивая сзади гимнастерку, потом шагнул к двери: «Товарищ полковник, разрешите доложить…» Лагунов остановил его:
— Знаю, Кирилл Александрович. Помоги-ка мне лучше раздеться — руки застыли.
Он раздевался, не глядя на нарушителя, потом, повернувшись к нему и приглаживая красными, замерзшими пальцами свои редкие волосы, — усмехнулся:
— Ну, здравствуйте, Помеловский.
— Здравствуйте, — тихо ответил тот.
— Вот и встретились.
— Да.
— Подвели олешки-то?
— Подвели.
— Вот так-то, Помеловский.
Он потянулся всем своим большим телом, как перед сном после трудного рабочего дня и, сев на диванчик, грустно сказал:
— Жаль, не я вас задержал. Жаль.
— Все равно, — сказал Помеловский.
— Нет, — покачал головой Лагунов. — Мне не все равно. Ну, поехали?
Он снова надевал полушубок, долго застегивал негнущимися пальцами ремень, деловито поправляя ушанку, и не глядел, как двое пограничников выводят Помеловского.
— Вы что, давно знакомы с ним? — спросил Селезнев.
Полковник отогнул рукав, и Селезнев опять увидел широкий шрам.
— Я тебе рассказывал уже. Его работа.
В дверях полковник снова обернулся и, подумав, сказал вдруг неожиданно:
— Очень долго я ждал его, капитан.
Последняя примета
Я люблю бывать на этом островке, до которого долго и утомительно нужно добираться на шатком и скрипящем катеришке. Волна то и дело кладет его с борта на борт, и поэтому, сойдя через пару часов на каменистую землю острова, испытываешь странное чувство, будто земля убегает куда-то из-под ног, и обязательно нужно ухватиться за что-то, чтобы не упасть — так изматывает эта дорога!
Но все-таки я люблю бывать здесь, люблю смотреть, как волны перехлестывают через прибрежные камни, разбиваются о песок, оставляя на нем длинные скользкие водоросли и куски янтаря. Под ветром жмутся к земле похожие на гигантских ежей круглые низкорослые кусты можжевельника. Ветер мотает сети на вешалáх-нáках: пронзительно и печально вскрикивают чайки, неуклюже отлетая от волны всякий раз, когда та с грохотом рушится на берег.
На этом острове живут рыбаки и пограничники. Строения заставы и прожекторная вышка соседствуют с крайними домами села. Я бывал у тех и других, меня всегда трогало щедрое гостеприимство солдат и неразговорчивых калуров[3]. И всякий раз, приезжая в Энск. я прежде всего еду на остров, к капитану Крылову.
— Вы, конечно, к Крылову? — спросил меня начальник отряда и, не дожидаясь ответа, добавил: — Там уже давно все спокойно. Никаких происшествий. Тихая застава. Но раз уж вам. так нравится там бывать…
Два часа я проболтался в море на скрипящем почтовом катерке и наконец сошел на остров, испытывая уже знакомое ощущение убегающей из-под ног земли. Все так же стояли у причала мотоботы рыбаков. Все те же камни в белых потеках птичьего помета высились вдоль берега. Все тот же Крылов, коренастый, улыбающийся, стоял на причале, приветственно подняв руку. Я поискал глазами — нет, знакомых солдат я не увидел. Должно быть, давно демобилизовались ребята и растят, наверно, на целине хлеб или строят плотины сибирских ГЭС.
Новым был только большой щит, установленный возле тропинки, ведущей с причала. Щит, над которым по-эстонски было написано: «Лучшие производственники колхоза имени Кингисеппа». Несколько фотографий было на нем, и, проходя мимо, я невольно задержался на минуту, чтобы и здесь найти своих давнишних знакомых.
— Все молодежь, — сказал мне Крылов. — Когда вы здесь были в последний раз, они только начинали рыбачить. Хотя вот Олекса вы знаете да старика Мыттуса, пожалуй…
— Мыттуса? — удивился я.
— Вон он, — кивнул капитан на фотографию бородатого рыбака. — Не узнаете?
Нет, я узнал его, конечно. Просто мне не верилось, что на доске лучших оказался Карл Мыттус. Но, хочешь верь, хочешь не верь, это был он: я узнал и этот крупный нос, и этот колючий, исподлобья, взгляд…
— Чудо случилось? — спросил я. Крылов засмеялся, откидывая голову. Он всегда откидывал голову, когда смеялся.
— Ну, — сказал он. — Чудес на свете не бывает.
— Бывают, — не согласился я. — Помните золотую кильку?
— Помню, — признался Крылов.
Эта история была связана с Карлом Мыттусом, тем самым Карлом Мыттусом, чей портрет украшал сейчас колхозную Доску почета. Впервые я увидел этого старого рыбака на собрании. Обсуждался вопрос: почему колхоз платит моторно-рыболовецкой станции такие большие штрафы? Один из колхозников — Олекс — говорил, повернувшись к группе рыбаков:
— Это все из-за них! Это у них существует поверье, что в море нельзя выходить в субботу. Представляете себе, сколько ботов не выходит в субботу? И еще — эта дурацкая примета с золотой килькой…
Молодежь — здесь было много молодых людей — рассмеялась; пожилые сидели хмурясь. Я спросил у Крылова шепотом, что это за килька такая? Он объяснил, что, если в сети попалась хоть одна золотая килька, надо уходить в другое место, иначе быть беде — такова у стариков примета. Глупость, конечно, ерунда, а вот поди ж ты, верят. В субботу же добрая половина ботов остается в бухте. Виной всему, конечно. Мыттус; старик словно оброс этими приметами. И никакие беседы не помогают. Упивается на своем — хоть умри.
Тайну золотой кильки открыл неуемный начальник заставы. Капитан написал длиннющий запрос в научно-исследовательский институт рыбного хозяйства. Ответ пришел не скоро. По-видимому, письмо Крылова поставило в тупик даже знающих научных сотрудников. Зато как он радовался, как был счастлив, получив пакет с обратным адресом: Москва…
В письме говорилось: «Дорогой тов. Крылов! Вы задали нам нелегкую задачу, но, как это часто бывает, разгадка оказалась очень простой. Дело в том, что икра кильки, попадая на чешую, обладает способностью окрашивать ее в золотистый цвет. По-видимому, в сети к рыбакам попадалась именно такая окрашенная килька. Желаем-Вам успехов в борьбе с суевериями…» Дальше шла подпись видного советского ученого-ихтиолога.
Когда это письмо было получено, Крылов пошел к Мыттусу, поздоровался с его женой, и та сразу вышла, поняв, что (начальник заставы пришел неспроста и что мужчинам лучше поговорить с глазу на глаз.
— Значит, — спросил Крылов у Мыттуса, — вы верите, что кильку в золотой цвет окрашивает нечистая сила? А вот что говорят по этому поводу ученые.
Мыттус не умел читать по-русски. Капитан прочитал ему письмо и спросил прямо:
— Вы же знали, что это бывает от икры? Зачем же морочили рыбакам голову?
— Все боты тогда уходят, — хрипло проговорил Мыттус, прижатый к стене. — А я остаюсь.
— И получаете большой улов? — возмущенно сказал капитан.
— Да.
— Но ведь вы же подводите товарищей! Они теряют время, улов у них меньше, значит, и заработки меньше. Вы-то сами понимаете или нет, что это нечестно?
Потом этот вопрос капитан Крылов вынес на общее собрание колхозников и сам выступил с докладом о вреде суеверия. Мыттуса ругали все, даже его дружки. С тех пор по субботам лишь Карл Мыттус не выходил в море. Его бот одиноко стоял в бухте, а сам он сидел с пастором в колхозной столовой, и они пили водку. Боты возвращались, доверху груженные килькой, но Мыттус только фыркал: погодите, бог еще накажет вас за то, что вы тревожите его в субботу!
— Как же он стал передовым человеком? — спросил я теперь капитана.
— Это началось в субботний день, когда Мыттус все-таки вышел в море, — ответил Крылов.
…Шестой день вокруг острова гремел шторм. Капитана Крылова измучили эти дни. Он почти не спал, а если и ложился, то на час, не больше. Рыбаки, привычные ко всякой погоде, не выходили сейчас на лов. Они собирались на берегу, сидели, курили, нехотя переговаривались и расходились снова.
Крылова бесил этот шторм. По радио из штаба отряда запрашивали об обстановке. Он выходил и смотрел на море, словно скомканное, смятое, на лохматые разорванные тучи, которые, казалось, вот-вот заденут верхушки деревьев, и потом сам готовил ответ в штаб отряда, думая про себя, что там тревожатся напрасно: кто же сунется сейчас через море в такую штормягу. На шестой день усталость все-таки одолела его: он пришел домой, разделся и лег. Это было верхом блаженства — лежать в чистой постели, чувствуя, как отдыхает все тело. В случае чего Крылова разбудят; он приказал будить его немедленно, по всякому, пусть даже маловажному поводу. Хорошо еще, что дочка успела уехать на материк до этого шторма, иначе девочка не успела бы в школу…
Он не слышал, как загудел телефон. Жена осторожно подошла к спящему Крылову и, нагнувшись, поцеловала в розовую, нагретую подушкой щеку.
Крылов медленно открыл глаза. Усталость не ушла от него; сейчас, после нескольких часов сна, она казалась еще более тяжелой.
Пока Крылов одевался, жена готовила ему бутерброды и чай. Крылов торопился: пора было идти, отправлять наряды. И это был уже другой Крылов — торопливый, нахмуренный, существующий вне этого дома.
За окнами по-прежнему гудел ветер и слышно было, как со стеклянным звоном разбиваются волны.
— Сегодня что, суббота? — спросил Крылов.
— Нет, пятница… Хотя четыре часа. Значит — суббота.
Но поужинать (или позавтракать) ему не пришлось. Снова загудела, как автомобиль, телефонная трубка на подоконнике, и он схватил ее.
— Да, я.
Он слушал и кивал головой, а потом, сказав «иду» и положив трубку, старался не торопиться: спокойно затянул ремень, провел под ним большими пальцами, поправляя гимнастерку, отнес в угол сапоги и надел другие, рыбацкие бахилы, и так же не спеша натянул брезентовую куртку с капюшоном.
— Что-нибудь случилось? — спросила жена.
— Я скоро вернусь, — ответил Крылов.
Он выскочил за дверь. В лицо ударили крупные тяжелые капли. Было темно, в темноте проступали расплывчатые, неясные очертания строений, и только далеко за заставой светились сквозь дождь окна.
Крылов бежал, не видя тропинки. Дежурный доложил ему по телефону коротко: «Из штаба отряда передали: прорыв со стороны моря. Застава уже поднята по тревоге».
На бегу Крылов думал, что надо не только усилить наряды. Тревожную группу он выбросит на пустынную восточную часть острова. Если они будут высаживаться, то не в поселке же!
Тревожная группа уже выстроилась во дворе заставы. Всякий раз, когда тревога поднимала заставу, Крылова начинало знобить, в нем поднималось нервное возбуждение. Так и сейчас, он говорил тихо и отрывисто, злясь, что не может уйти сам в эту ночь и в дождь, потому что нужно доложить в штаб отряда, ждать донесений с постов и от нарядов, руководить поиском.
Радиограмма, полученная из отряда, была короткой: «Неизвестное судно идет зюйд мимо острова возможна высадка принимайте меры…» Последние два слова можно было бы и не писать. А какие меры еще можно принять, кроме тех, какие уже приняты? Конечно, это БО — «большие охотники» — засекли судно, они же, надо полагать, и перехватят его.
Крылов сидел рядом с радистом и нетерпеливо поглядывал на него, словно тот был виноват, что рация молчала. Ожидание было томительным. Крылов подумал, что сейчас хорошо было бы на всякий случай осмотреть море, но зажигать прожектор пока нельзя: черт его знает, может, они прут сейчас прямо на остров и свет только спугнет их.
— Ну, что там? — спросил он.
— Ничего, товарищ капитан. Ждут, — ответил радист. Крылов крикнул через раскрытую дверь радиорубки дежурному: — «Как посты?» — Тот тоже ответил: — «Ничего, еще не подключились».
Тревожная группа и усиленные наряды ушли несколько минут назад, а Крылову казалось, что солдаты чересчур медлительны. Сейчас ему хотелось только одного: увидеть, где же бродит и с какой стороны подойдет (если только подойдет) к острову это проклятое чужое судно!
Он так и впился глазами в руку радиста, когда тот начал записывать очередную радиограмму. Когда прием окончился, Крылов поторопил: «Да скорее же вы…»
— Сейчас, товарищ капитан…
На этот раз радиограмма была с БО-34. «Судно идет острову выход море отрезан буду следить подтверждайте».
Теперь можно было зажигать прожектор…
В сушилке Крылова ждали двое пограничников. Он выскочил во двор, солдаты следом. В белесую дождевую муть рвался ослепительный луч прожектора.
Дождь, сразу заливший лицо, немного успокоил его.
Он. крикнул на вышку: «Что-нибудь видно?» Наблюдатель не видел ничего, луч прожектора вырывал из темноты только эти бесчисленные валы, все лезущие и лезущие к берегу, словно гигантские животные, пытающиеся проглотить остров.
Крылов стоял под дождем и смотрел, как стремительно ходят из стороны в сторону, то расходясь, то снова скрещиваясь, два луча: зажгли второй прожектор. И когда сверху донеслось: «Есть!» — он похолодел, потом зачем-то распахнул куртку и хрипло выкрикнул:
— Куда идет?
— На нас… Нет, свернул, товарищ капитан, к шестому посту пошел… Бот, вроде рыбацкого. Метров четыреста…
И снова он бежал, слыша, как сзади стучат по камням сапоги двух солдат. Конечно, теперь-то уж и м не уйти, в море их перехватит «охотник». Если же они попытаются обогнуть остров и все-таки высадятся на Большой земле, их все равно возьмут: поднят весь участок.
Но брать их надо было сейчас, если к тому представлялась хоть малейшая возможность. Когда пограничники — все трое — задыхаясь, поднялись на дюны, они увидели моторную лодку, освещенную прожектором. Она то поднималась на гребне волны, то стремительно летела вниз и исчезала, словно накрытая ею.
— В мотобот! — не узнавая своего голоса, приказал Крылов. — Ты знаешь мотор, Уутс?
— Да.
Рыбацкие мотоботы, стоящие за широкой дамбой, тихо покачивались и скрипели на мелкой волне. В одном из них уже был человек; он торопливо резал веревку. Крылов удивился: Мыттус? Впрочем, удивляться и раздумывать, почему он здесь, было некогда, он вскочил в бот, Уутс — за ним. Второй солдат остался на берегу: бот сразу же отогнало от берега.