Вовк был электриком. В его документах, пересланных с учебного отряда, говорилось, что «по всем предметам матрос Вовк показал отличные знания». Званцев уже познакомился с документами новичков и радовался, что не ошибся в своем «крестнике».
Теперь у Вовка было огромное и сложное электрохозяйство корабля, в том числе святая святых — спрятанный в крохотном кубрике возле машинного отделения гирокомпас… А начать ему пришлось в тот же день с простой электрической лампочки. В каюте командира перегорела лампочка, и Ратанов попросил мичмана прислать электрика. Пошел Вовк.
Вниз, в свою каюту, Ратанов спустился уже ночью и, случайно подняв глаза, увидел, что стеклянный матовый плафон весь в трещинах. Утром Ратанов сказал об этом боцману, и Жадов ответил:
— Должно быть, во время последних стрельб потрескалось. Сейчас переменю: у меня три штуки есть в запасе.
Через два дня и этот запас кончился. Плафоны трескались один за другим, хотя корабль еще не выходил в море и никаких стрельб не было.
Первым причину этого непонятного явления открыл мичман Жадов. Он подошел к Вовку и опросил:
— Проводку в кают-компании проверял?
— Так точно.
— А сигнализацию?
— Всю проверил.
— А голова твоя где была? — прищурился мичман.
Степан растерялся, таким неожиданным был этот вопрос.
— Как это где? На месте была, — надо полагать!
— Ладно! — махнул рукой Жадов. — На первый раз прощаю.
Больше Вовк в командирские каюты — не ходил.
Жадов не выдержал и как-то за обедом рассказал офицерам об этих плафонах. Рассказывал он красочно, даже пытался показать, как матрос, согнувшись в три погибели, входит в кают-компанию или каюту, потом распрямляется и — хрясь о плафон. Званцев хохотал, вытирая выступившие слезы, инженер-механик даже постанывал — так здорово изображал новичка боцман, лишь Ратанов сидел, уткнувшись в свою тарелку.
— Собственно говоря, — наконец сказал он, — я не вижу во всем этом ничего смешного. И вы напрасно миндальничаете с новичками, мичман. Матрос бил плафоны и скрывал это. Не понимаю, над чем смеяться.
В кают-компании сразу стало тихо. Ратанов встал — за ним поднялись вое.
Званцев зашел в каюту командира через час, когда у Ратанов а выдалось свободное время и он решил немного отдохнуть: ночью корабль уходил на дозорную линию.
— Что это с тобой, Кирилл Петрович? — опросил он, закуривая. — До сих пор ты любил хорошую шутку.
— Оставь этот разговор, — перебил его командир. — А если хочешь честно — не нравится мне твой «крестник». Жалею, что послушался тебя и взял его на корабль. Почему, спросишь? Не люблю застенчивых. Хоть убей — не люблю. — Он даже встал со своего дивана. — Люблю четкость, люблю подтянутость, люблю быстроту. А этот парень ходит, как мешок, говоришь с ним — переминается с ноги на ногу. Тюлень, а не матрос.
Званцев слушал его терпеливо: он знал, что командиру надо выговориться.
— Ну, Кирилл Петрович, это тоже не дело: «люблю— не люблю». Он, действительно, увалень. Четкость и подтянутость приходят не сразу. Парень же, по-моему, подходящий. Знаешь, как его у нас прозвали? Два Степана.
— Вот и давай, воспитывай его, — буркнул Ратанов. — Он Два Степана да ты Степан — глядишь вас уже и трое…
Званцев пошел к себе, так и не поняв, почему командир невзлюбил нового электрика.
Подсознательно, быть может, Званцев приглядывался к Вовку пристальней, чем к другим новичкам. Другие вошли в быт корабля как-то очень легко, и через несколько дней их уже трудно было отличить от «старичков». Зато Степан все время был на виду. Его огромный рост сразу бросался в глаза. И Званцев сам не раз слышал шуточки, которые отпускали матросы по адресу Степана. Казалось, они были неутомимы в своем острословии.
— Кок, одну порцию недодал! — кричал кто-нибудь из них.
— Кому?
— Вовку. Их же Два Степана все-таки.
Или Вовк лезет из люка на палубу:
— Внимание, появилась голова Двух Степанов. Через полчаса появятся ноги.
Или:
— Слушай, Два Степана. Тебе на гражданку идти никакого смысла уже нет. Оставайся на флоте. Мачтой можешь служить или, еще лучше, буйком. А что? Встанешь себе на дно и будешь руководить кораблями.
Званцев однажды опросил его:
— Товарищи над вами подшучивают. Вы не обижаетесь?
— А чего же обижаться? — удивился Вовк. — Они ж не со зла, верно?
Добродушие так и сияло на его лице. Лишь однажды, когда его особенно донял маленький и вертлявый Тенягин, Вовк проучил его.
Жадов послал Вовка за Тенягиным — тот был ему зачем-то нужен. Степан спустился в кубрик и опросил ребят, где Тенями, хотя моторист сидел тут же за столом и читал.
— Да вот он. Не видишь, что ли?
— Где?
— Да за столом. Ты что, ослеп?
И тогда (о, какой это был восторг!) Степан неспешно вытащил из-под робы бинокль, на минутку одолженный у сигнальщика, навел его на Тенягина и неуверенно сказал:
— Кажется, вижу…
Вот тебе и увалень! Вот тебе и тихоня!
Вовк работал, не зная усталости. Он все время чего-то делал, и казалось, его карманы лопались от мотков изоляционки, кусков проволоки, отверток, щипчиков, плоскогубцев… Однажды вскользь Званцев сказал об этом за ужином, и Ратанов пожал плечами:
— Трудолюбие — это, Степан Григорьевич, норма поведения, а не предмет для изумления, да! Тем более Вовк, кажется, из крестьян?
— Да, — ответил Званцев. — Деревня Ручьи, Гродненской области.
— Ишь ты, как знаешь биографию своего «крестница». Ну, а вот Телятин, например, откуда?
И Званцев, не моргнув глазом, ответил: «Ленинград, улица Ракова, один. Знаешь такой старинный дом с колоннами? Архитектор Руска, конец XVIII века…»
— Память же у тебя, — смутившись, буркнул командир.
Вое на корабле шло своим чередом. На неделю или даже на десять дней БО-270 уходил на дозорную линию и утюжил Финский залив. Стороной, по Большой дороге, шли транспорты и танкеры. Рыбаки тралили неподалеку на своих видавших виды суденышках и плевали на шестибалльную волну. Упрямо дул холодный побережник, «большой охотник» покачивало, и кое-кто из новичков лежал пластом в кубрике… А Званцев волновался: как Вовк?
Степан ходил зеленый, растопыривая руки, когда корабль кренило, но ни разу не слег. И это тоже понравилось Званцеву: упрям! Худо ему, конечно, очень, а держится.
— Держусь, — через силу улыбнулся замполиту Степан. — Вот только волны побаиваюсь. Ну как смоет? А я плаваю…
Он даже показал, как он плавает: буль-буль… То есть не совсем буль-буль, по-собачьему, конечно, он может немного, у них в деревне была речушка… Но то — речушка, где в любом месте можно достать до дна, а другое дело — море.
Званцев приказал мичману строго следить, чтобы в походе Вовк не появлялся на палубе без надувного спасательного жилета.
Прошел месяц. И в октябре на БО-270 произошло ЧП. Виновник был один — Степан Вовк…
Прежде чем выйти в открытое море на дозорную линию, Ратанов повел корабль к одному из островов, закрывающих северный участок границы. Островок был невелик и походил на подкову: внутри подковы — в бухте — был сделан пире, а от пирса до ПН — поста наблюдения — матросы проложили дорогу. Места здесь были знаменитые своей рыбалкой и охотой, и Ратанов думал, что хорошо бы ему, улучив день, смотаться сюда, походить с ружьишком в прибрежных камышах и вернуться с парой уток.
На ПН нужно было доставить почту, ящик с кинолентами, хлеб и электробатареи. Мичман Жадов уже (Выделил команду: восемь человек понесут все это на пункт наблюдения. Ну и оттуда, конечно, придет несколько матросов.
— Только без всяких перекуров, — сказал мичману Ратанов. — Одна нога здесь, другая там.
Тенягин, который стоял радом и слышал распоряжение командира, все-таки пробормотал:
— Всякое большое дело начинается с маленького перекура, товарищ капитан второго ранга.
Ратанов даже не взглянул на него, зато мичман Жадов так цыкнул на матроса, что тот сник и бочком бочком к пирсу, на котором ждали своих товарищей матросы с наблюдательного пункта…
Неожиданно Званцев сказал командиру:
— Знаешь, я, пожалуй, тоже прогуляюсь.
Лесной дорогой они вышли к ПН. Здесь Званцев не был еще ни разу и с любопытством осматривал здание пункта. Поднялся к радиометристам, заглянул в столовую, где стояли уютные столы и стулья — чистый модерн, ни дать ни взять кафе на Невском проспекте! Однако надо было спешить на корабль. Он вышел из здания и увидел, что ребята уже стоят, ожидая, и мичман здесь же с налитыми злостью глазами.
— Вовк исчез, — хрипло сказал мичман.
— Как это исчез? — спросил Званцев. — Куда здесь можно исчезнуть? Найти Вовка!
Его искали всюду: в казарме, в мастерской, у электриков. Нет парня. Разбрелись по лесу, и оттуда неслось «ау!» — так перекликаются грибники, заплутавшие в незнакомой чащобе… Вовка не было. Прошло полчаса, сорок минут, час… Званцев расхаживал взад и вперед по берегу, и случайно ело взгляд упал на телегу. Простая деревенская телега с оглоблями стояла возле какой-то сараюшки. Пожалуй, не догадка, а смутное подобие догадки заставило Званцева подняться к сараюшке и открыть дверь…
Вовк, приговаривая что-то ласковое, чистил лошадь. Рыжая, с унылой мордой, лошадь стояла неподвижно, время от времени вздрагивал кожей, а Вовк тер ее бока и холку щеткой, проводил рукой по шерсти и тихо смеялся и говорил: «Вот так, родненькая… Еще малость, хорошая моя…»
Он спокойно поглядел на Званцева, когда тот вошел.
Ни удивления, ни испуга не появилось на его лице.
— Вот, — сказал Вовк, — довели. Паршиветь начала. Не умеют здесь с лошадьми обращаться!
— Между прочим, мы ищем вас почти час, — резко сказал ему Званцев. — Оставьте это занятие и идите на корабль.
Вовк нехотя отложил щетку, вытер ветошью руки и, потрепав лошадь по холке, оказал:
— Хорош ал коняга… Неухоженная только.
На корабль возвращались молча. Все уже предчувствовали, какой нагоняй ждет Вовка. Только сейчас он и сам понял это. И лишь Тенягин негромко сказал:
— Ты попросись на ПН. Занимался бы подводой и числился подводником… Морская все-таки профессия.
Вовк, должно быть, не расслышал или не понял шутку.
Ратанов дал ему неувольнение на берег на месяц. Это было справедливо. А на следующий день мичман Жадов передал Званцеву рапорт:
«Прошу перевести меня на ПН, поскольку к морю привыкнуть не могу и сильно болею. Матрос Вовк».
— Ничего, привыкнет, — сказал Ратанов, узнав о рапорте. Впрочем, об этом рапорте узнали и матросы, и шуткам снова не было конца. «Одни спешат к знакомым девушкам, а Два Степана — к знакомой лошади…» Те-нягин очень гордился этим афоризмом и даже занес его в свою книжечку «Избранные остроты матроса Тенягина».
Примерно через неделю или дней десять Званцев поссорился с командиром. Это была их первая ссора, тем острее переживал ее замполит. Причиной ссоры оказался Вовк.
Ратанов придрался к нему по какому-то пустяковому поводу; Вовк, переминаясь с ноги на ногу и глядя в сторону, сказал:
— Вот я и просил вас перевести меня.
— Служить будете там, куда пришли, — рявкнул Ратанов. — И запомните, здесь не детский сад, никто с вами нянчиться не будет и условий создавать специальных тоже никто не будет. Ну, а чтобы вы не возражали командиру — неувольнение на берег еще на полмесяца.
Званцев, узнав об этом от мичмана, вспыхнул. Разговор с командиром был коротким.
— Ты даешь волю чувствам, Кирилл. Командир не имеет права на такую волю.
— Слава боту, я знаю, каким должен быть командир. Пока что мой корабль лучший в дивизионе, и вообще во всех дивизионах округа.
— Ты полагаешь, что это только твоя заслуга?
— А ты полагаешь, что моей заслуги в этом нет?
— Ты отвечаешь вопросом на вопрос, это не метод спора. Я хочу сказать тебе вот что: ты не имеешь права срывать злость на матросе, который почему-то тебе пришелся не по душе.
— Лошадник! — фыркнул Ратанов.
— Да. Он крестьянин, колхозник, и любит лошадей. Наказать его за ту историю стоило, не спорю. Но сейчас в тебе уже действует, так оказать, инерция недоброжелательства. Пойми, что этим ты подрываешь свой авторитет командира — ведь ребята очень чутко реагируют на каждую, даже самую малую ошибку.
— Слушай, Степан, — вскинул на замполита глаза Ратанов. — Прекрати меня учить! Иначе…
— Что иначе?
— Будем ссориться.
— Будем! — отрезал Званцев. — Мы с тобой не муж и жена, так что нам ссориться не страшно.
— Даже разводиться, — усмехнулся командир.
— Если дело дойдет до этого, даже разводиться. А я тебе человека в обиду не дам. За дело ругай, накладывай взыскания— слова не окажу. А придираться по пустякам — это, дорогой мой, удел кухонной бабы в коммунальной квартире, но не офицера, не командира корабля.
Он ушел от командира, чувствуя, что еще немного и разговор принял бы куда более резкий характер. Хорошо, что он сам вовремя прервал его. Вечером он встретился с командиром в кают-компании за ужином. Ратанов был неразговорчив, хмур, и ужин прошел в тягостном молчании. Но Званцева беспокоило не это. Он знал, что командир отходчив, ну, подуется до завтрашнего утра — и все. А вот как поведет себя дальше Вовк? По долгому своему опыту Званцев знал, что такие истории надолго выбивают молодых людей из колеи: они теряют веру в себя, в свои силы, а обида только усугубляет эту потерю. Поэтому сразу же, едва Вовк сменился с вахты, Званцев вызвал его к себе.
Он начал прямо, без обиняков.
Он говорил, что надо подтянуться, а не держать себя таким увальнем. Что командир прав: надо служить там, куда тебя послали. Говорил — и чувствовал, что все эти слова проходят мимо матроса и что он слушает сейчас не его, а какой-то свой внутренний голос, а этот голос противоречит тому, что говорит Званцев. И Званцев оборвал себя, потому что больше всего он не любил вот такие сухие разговоры, которые проходили впустую, как проходит вода в сырой песок, не оставляя никаких следов.
— Слушайте, Степан, — сказал он. — А что вы больше (всего любите… кроме лошадей?
Вовк поднял на него удивленные глаза. Это обращение по имени и неожиданность вопроса обескуражили его, и он ответил не сразу:
— Ну, много чего люблю… Грибы собирать люблю, рыбу удить… У нас, знаете, какие лини берут? Как поросята, честное слово… Сено еще люблю скирдовать. Иволгу слушать люблю, — здорово у нас поют иволги… Книги люблю очень. Не всякие, конечно, а хорошие.
Он перечислял все это с таким уважением, будто и грибы, и иволги, и скирды сена, и книги были его ближайшей родней, сейчас далекой от него и поэтому еще более притягательной.
— А людей? — тихо спросил Званцев. — Людей вы любите?
— Это само собой разумеется, — качнул головой Вовк.
— Знаете, — задумчиво сказал Званцев, — когда я первый раз в жизни попал на государственную границу, у меня было такое ощущение, будто я один в ответе за каждого человека, живущего у нас в- стране. Мне казалось, что, если не я, не может спокойно спать ребенок, не может трудиться рабочий, учиться студент, открывать какую-нибудь новую тайну природы ученый… Странное это было чувство. Впрочем, когда мы выходим на дозорную линию, это чувство возвращается ко мне всякий раз. — Званцев помолчал, подумав. — Мне кажется, Степан, что вот это, должно быть, и есть любовь к людям. Понимаете, ко всем нашим людям. А вы вот… — Он снова помолчал, подыскивая нужные слова и не нашел ничего лучше, как повторить: — Иволги, грибы…
Разговор этот был, что называется неофициальный — так просто, беседа по душам в свободное время. Поэтому Вовк мог и поспорить, — ему не хотелось, чтобы о нем думали если не плохо, то хотя бы предубежденно.
— Кстати, товарищ капитан-лейтенант, любить родную природу тоже не так уж плохо, — глядя в сторону, в иллюминатор, оказал он. — Выходит, зря вы про иволгу и грибы-то…