— Нет, не зря, Степан! Иволги и грибы есть и там, за границей. И любители птичьего пения там тоже водятся в изобилии. Главное же в природе — человек. Я не понимаю людей, которые могут, разинув рог, стоять как истуканы и слушать птичий щебет. Просто так стоять и слушать. Я хочу знать, понимаете знать, что за птица? Как живет? Что сделать, чтобы не разоряли ее гнезд? Вот так-то, дорогой мой. Но, по-моему, мы куда-то не туда забрались, а? Зачем это я вас позвал?
— Мораль прочитать, — буркнул Вовк. Званцев поглядел на него пристально и понял, что вот сейчас, именно сейчас, Вовк захлопнет свою душу, как улитка захлопывает раковину.
— Нет, — сказал Званцев. — Вспомнил. Вот я письмо получил, прочитайте-ка.
Вовк читал письмо, недавно полученное Званцевым. Писала незнакомая ему девушка — работница ленинградского завода, который шефствовал над дивизионом. Почерк у нее был еще «школьный», аккуратные буковки так и лепились одна к другой, а вот мысли у девушки были взрослые.
«В чем же смысл жизни, — опрашивала она, — если человек, которому ты верил, которого любил, оказался просто-напросто негодяем? Я верила одному парню, с которым была знакома почти год… А теперь во что верить? Бели не трудно вам, обсудите мое письмо с моряками — у вас все молодые парни, что скажут они?»
Вовк прочитал письмо и аккуратно сложил его.
— Ну? — опросил Званцев. — Что вы скажете, если я попрошу вас ответить девушке?
— Меня? — не то удивился, не то испугался Вовк. — Почему меня?
— Потому что мне кажется, что вы человек разумный, рассудительный и… — Званцев на секунду помедлил, — еловой, правильный. Так что напишите девчонке и если захотите, покажите мне.
Вовк ушел. Еще минуту Званцев сидел неподвижно, а потом вздохнул и подумал: ничего. Выкарабкается. Не замкнется. Ну, а в случае чего разомкнем…
Отправить письмо девушке-ленинградке Вовк не успел. «Большой охотник» срочно вышел на дозорную линию: сообщили, что надвигается непогода, а по фарватеру все идут и идут иностранные транспорты.
Неотправленное письмо Вовк принес Званцеву. Там были одни общие слова, нудные, как зубная боль. «Надо верить людям…» «Не на одном Вашем парне свет клином сошелся…» «Время все вылечит…»
Званцев, с досадой прочитав это письмо, вышел на палубу и поднялся на мостик. Свежий ветер сразу ударил в лицо, распахнул полы теплой «канадки». Ратанов стоял на мостике, негромко отдавая команду рулевому, и тот локтем, пижонски, трогал рукоятки управления.
Когда Званцев встал рядом, командир покосился на него и опросил:
— У тебя чего-нибудь случилось?
— С чего ты взял?
— Вид у тебя расстроенный.
— Так, ничего особенного. Прохлоп один получился. — И перевел разговор: — Какие новости?
Новостей не было. Берег передавал, что по фарватеру идут два западногерманских лихтера; через час пройдет один «швед» и караван наших сухогрузов. Шесть финских тральщиков ловят рыбу в конвенционных вода.х. Поблизости тралят наши, нужно проверить судовые роли и порт приписки: вероятней всего, сюда зашли рыбаки из Нарвы… Словом, все, как обычно.
— Шел бы ты к себе, — сказал Ратанов. — Отдохни малость. С досмотровой командой тебе придется идти, наработаешься.
Но Званцев ушел не сразу. Он любил стоять здесь, на мостике, в часы, когда на душе было неспокойно — море всегда успокаивает… И все-таки его раздумья были тяжелыми. Почему Вовк оказался — если судить по этому письму, — таким сухим, черствым, в сущности, человеком? Значит, он, Званцев, ошибся в нем? Просто придумал себе совеем другого человека.
— Так что же все-таки случилось? — снова спросил командир.
И Званцев рассказал ему об этом письме, наперед зная, какую реакцию этот рассказ вызовет у Ратинов а, и не ошибся. Ратанов усмехнулся.
— Не сотвори себе кумира, как сказано в библии.
— Ишь ты! — усмехнулся в ответ Званцев. — Какие ты произведения цитируешь! А, может, все вовсе и не так? Ты представь себе: Вовк — человек молодой, жизни не знает и с таким вот человеческим горем встретился впервые. Понятно, что сразу не дошло до него, — и пошел парень шпарить фразами, вычитанными в плохих, хотя внешне вполне правильных, книжках. Может так быть?
Он начинал сейчас резкий спор не с командиром, а с самим собой. Ему казалось, что он должен найти какое-то оправдание той душевной черствости, которая так неприятно поразила его в письме Вовка. То, что он говорил Ратанову, было в какой-то степени таким оправданием. Просто Званцев не мог и не хотел до конца признать свою ошибку. Очень тяжко ошибиться в человеке.
На этот раз море не успокоило его. Он вернулся в каюту, лег и напрасно заставлял себя заснуть — сон не шел. Тогда он поднялся и, выйдя на палубу, попросил пробегавшего Тенягина вызвать к нему Вовка.
Опять, как несколько дней назад, Вовк стоял, переминаясь с ноги на ногу. Да, он знает, что написал сухое письмо. Он не умеет — писать других — вот и все.
— Значит, вы черствый, сухой человек? — тихо спросил его Званцев. — Значит так, если вас не затронула беда вашей сверстницы. Что ж, обидно. Обидно, что Я ошибся в вас.
Вовк вздрогнул, когда Званцев произнес эти слова. Поспешно, будто его могли остановить и попросить выйти отсюда, Вовк заговорил и рассказал, что он написал другое письмо, только постеснялся принести его… Да, оно там, в кубрике, но письмо это — оплошные каракули, так что лучше он принесет его после вахты, а там судите, как хотите… У него даже слезы выступили на глазах — не то от обиды, не то от волнения. Званцев, отвернувшись, сказал:
— Идите, товарищ Вовк.
Он заснул все-таки. Волна бережно валила корабль с одного борта на другой, и Званцев чувствовал себя, как в огромной люльке. Топот ног пробегающих по палубе матросов, гул машины под палубой не тревожили его, и, проснувшись, он еще долго не открывал глаз, прислушиваясь к этим знакомым звукам.
И вдруг внезапно, словно бы подминая под себя все эти привычные звуки, раздался сигнал боевой тревоги, и Званцев выскочил на палубу, на ходу надевая «канадку». Будто не было полутора часов сна: тяжелая, давящая тревога охватила его сейчас, и он не сразу даже заметил, что на море волна поднялась сильней, а дождь встал непроглядной белесой пеленой.
Подняться на мостик было секундным делом, и, только оказавшись там, наверху, он мало-помалу начал соображать, почему командир объявил боевую тревогу.
Расплывчатый силуэт рыболовной шхуны проступал сквозь дождь с левого борта.
— Каким курсом нам идти? — донеслось оттуда. Ратанов ответил через мегафон. — Спасибо, — послышалось с моря. — Счастливо вам! Будьте осторожны! Счастливо!..
Шхуна ушла, словно растворилась, растаяла в этой холодной октябрьской мути…
— Мина, — коротко сказал Ратанов.
«Большой охотник», казалось, не двигался. Окруженный со всех сторон густой пеленой мелкого дождя, он будто бы неподвижно застыл среди огромного и страшного пространства, где вот точно так же, покачиваясь на волне, плыла замеченная рыбаками мина. Они обнаружили ее примерно час назад, еще до того, как начался дождь, и бросились прочь, подальше от верной гибели. Невидимая, она плыла своим слепым путем, холодная, какими бывают только змеи, так же, как и они, молчаливо несущая свою смертельную начинку.
— Большой фарватер рядом, — сказал Званцев.
— Да, — ответил Ратанов. — Если б не этот дождь…
— Ты уже сообщил?
— Сообщил.
— Что ответили?
— По обстановке.
Оба замолчали. Сейчас они понимали друг друга даже в этом молчании. Они думали сейчас об одном и том же…
«…Я хотел сказать, что это немыслимо — найти сейчас мину и расстрелять ее. В этой белой пелене ее просто невозможно было обнаружить, разве что только случайно. Но случайность могла стоить всем нам жизни И я не сказал Ратанову ничего. Мы должны были найти мину. Понимаете — обязаны были разыскать эту сволочную железку, потому что рядом был Большой фарватер, и по нему все время шли наши и чужие…
Страх? — спросите вы. Человек всегда испытывает страх перед смертью. Полностью бесстрашных людей не существует. Но есть, очевидно, в душе силы, которые словно бы приглушают, если хотите, обезвреживают его. Я не знаю, как эти силы называются, — быть может, чувство долга, что ли. Но дело не в этом. Я не испытывал особенного страха, и Ратанов тоже. Он поглядел на меня, я — на него. И этого было достаточно. Мы рисковали многим, но мы должны были сделать это…»
Чувства движения не было, и время слоено бы остановило свой ход. Званцевым владело странное ощущение нереальности всего происходящего. Так бывает во сне, когда образы смещаются, превращаясь в фантасмагорические фигуры, за которыми невозможно уследить— они появляются я исчезают в настороженной тишине. То же самое происходило и сейчас: из дождевой пелены медленно выкатывались волны и уходили, качнув корабль, их место занимали другие, а дождь закрывал даль, где они рождались.
Потом это неприятное чувство прошло, все встало на свои прежние места. Господи, да такую ли погоду доводилось видеть Званцеву! Похуже случалось, и ничего ведь, выдерживали все. Стало быть, дело вовсе не в погоде, а в том, что ожидало всех их — от командира корабля до кока — в это ближайшее время.
Званцеву казалось, что прошла целая вечность. Он поглядел на часы: большая стрелка успела пробежать всего полкруга, значит всего только полчаса, как они начали искать эту проклятую мину. Двое впередсмотрящих едва были различимы с мостика — две фигурки, зябко кутающиеся в теплые куртки. Акустики и радиометристы (Званцев не видел их) замерли у своих приборов. Все, кто свободен от вахты, были на палубе: приказ командира… Званцев нехотя надел под куртку ярко-оранжевый спасательный жилет: тоже приказ командира.
Потом, еще раз взглянув на часы, он с удивлением увидел, что прошло уже почти полтора часа, а он даже не заметил, как быстро они проскочили. Время от времени раздавался чей-нибудь полос: «Справа по борту плавпредмет» или «Слева по борту плавпредмет» — и тогда он рывком переносил себя то на правую, то на левую часть мостика. Но это были ящики из-под салаки, должно быть смытые волной с палубы рыболовной шхуны; мелькнул и остался за кормой бочонок; как огромный поплавок, показалось бревно, стоящее торчком…
В эти секунды сердце Званцева замирало, а потом начинало стучать с удвоенной силой. «Неужели трушу?» — спросил он себя. Нет, это был не страх. Им владело то нервное напряжение, которое не находило себе выхода. И с каждым на корабле сейчас происходило то же самое: огромное нервное напряжение, и ничего больше.
— Слева по борту плавпредмет!
И сразу же чей-то высокий, срывающийся крик:
— Мина-а-а!..
Кто-то не выдержал этого напряжения. Мина была близко. Совсем рядом. Она словно бы вынырнула из туманной мглы и, покачиваясь на волне, шла на корабль.
И опять все было, как во сне, когда пропадает чувство реального. Крик, и содрогнувшееся тело корабля (это Ратанов резко перевел ручку машинного телеграфа на «Полный вперед»), и чья-то фигура, словно бы перелетевшая через палубу туда, в море, в волну, навстречу черной мине, и снова крик: «Человек за бортом!»
Званцев кинулся по трапу вниз, на палубу. А сверху уже гремел голос Ратанова.
— Вывалить шлюпку! Всем стоять по местам!
Корабль быстро уходил прочь. Мина была еще видна. Но между ней и кораблем виднелись голова и руки человека. Человек плыл навстречу мине. Он хотел преградить ей путь — это Званцев понял сразу…
Мичман Жадов вывалил шлюпку, и шлюпочная команда заняла свои места. Жадов отлично знал мины — на его счету было уже восемь таких мерзавок, подорванных в море. Эта должна была стать девятой… Но, спускаясь сейчас в шлюпку, мичман успел шепнуть Званцеву:
— В случае чего, товарищ капитан-лейтенант… Словом, сами знаете…
— Идите, мичман, — зло сказал Званцев. — Не раскисайте.
… Был взрыв там, далеко за пеленой дождя. Он прозвучал глухо, будто из-под толщи воды, отозвавшись в каждом отсеке корабля металлическим звоном. Были еще поиски шлюпки, и ликующее «Вон они!», и пошатывающиеся матросы на палубе, и мичман Жадов, пытающийся закурить дрожащими руками.
Степана Вовка начали раздевать тут же, на палубе. Одежда плотно облепила его тело. Он словно бы одеревенел от холода, и робу с него приходилось стаскивать силой. Потом его совсем голого увели на камбуз. Там было жарко, и Степан уснул, привалившись головой к стенке. На него набросили два одеяла, укутали, как младенца, и он даже не пошевелился.
На мостике мичман Жадов доложил командиру, что мина подорвана, а потом, подумав, добавил:
— На нас шла, сука. Если б не Степан…
— Знаю, мичман.
— Между прочим, плавает-то он неважно… А жилет надуть забыл. Не до жилета ему, видимо, было. Мы, когда подплыли, увидели, что он одной рукой мину отталкивает, а другой загребает по-собачьему… Словом, черт его знает, как уцелел парень…
Ратанов молчал.
Званцев спустился вниз. Ребята потрошили карманы мокрой робы Степана, и оттуда сыпались куски проволоки, кусачки, какие-то железки, и наконец выпал на палубу сложенный листок бумаги. Званцев нагнулся и поднял его. Лиловые чернила расплылись на бумаге пятнами.
— Высушите и это, — попросил Званцев. Он знал, что ему делать. Он пошлет это письмо той девушке, хотя, наверно, уже невозможно прочитать, что там написано. Он пошлет это письмо вместе со своим и расскажет девушке, как надо жить: жить для других, а не ковыряться в собственной душе.
А Степан опал, во сне причмокивая губами. Мокрые пряди волос прилипли к его лбу. Званцев стоял посреди тесного камбуза и чувствовал, что вот-вот заплачет. Клубок стоял в горле, и его никак было не проглотить. Протянув руку, Званцев убрал волосы со лба Степана и, нагнувшись, поцеловал парня. Никто этого не видел…
Вечером Ратанов вызвал Степана к себе. Тот выспался; неглаженая роба висела на нем. Вовк, нагнувшись, вошел в каюту командира, и Ратанов шутливо проворчал:
— Думаешь, хвалить буду? Ругать буду. Кто тебе разрешил покинуть судно? Выходит, в самоволку сбегал?
Вовк понял шутку и, облегченно вздохнув, выпрямился. Раздался стеклянный треск, и Ратанов, махнув рукой, крякнул:
— Все. Последний плафон, чтоб тебя… Ну зачем тебя мама родила таким длинным, скажи ты на милость!
Вы, наверное, думаете, что у этого рассказа может быть другой конец? — опросил меня Званцев. — Можно было бы придумать и другой. Например, как Степан познакомился с той девушкой, ну, а раз познакомился, стало быть, любовь и все такое… Нет, ничего не надо придумывать. Он не познакомился с той девушкой. Месяц он пролежал в госпитале с крупозным воспалением легких, потом получил отпуск, жил дома, в деревне. Его наградили медалью «За отвагу».
И вот однажды зимой, когда корабль стоял на базе вахтенный закричал:
— Братва! Два Степана приехал!
Его тискали, обнимали, хлопали по спине, его разрывали на части, а он стоял, растерянный, и только улыбался. И надо было видеть, сколько счастья было на его лице.
Потом он пришел ко мне и, переминаясь с ноги на ногу (ох, уж эта привычка!) сказал:
— Товарищ капитан-лейтенант, меня тут доктора вроде бы забраковали… На сушу списывают вроде бы… Так вы бы заступились за меня, а? Смех ведь один — моряку на суше, сами понимаете…
Куст белой сирахаги
— Вы не замечали, — опросил меня Званцев, — что когда друзья рядом, когда в любой час ты можешь встретиться с ними, это даже не волнует тебя? Все привычно! А вот когда друг так далеко, что даже письмо к нему не дойдет и ответа не будет, сердце начинает ныть… У меня есть такой друг. Я не видел его, кажется, тысячу лет. И, наверно, никогда уже больше не увижу… Даже его фотографии у меня нет, так что не могу вам показать.