– Да, жестокая!.. – повторил Баррас. – Жестокая! Потому что несколько минут заставила меня беспокоиться… пока я вас искал. Ну, где же вы тогда спрятались, Елена?
– Елена!.. Прекрасное имя, – пробормотал Пьер.
– Я же вам повторяю, виконт Баррас, что с наступлением ночи я хотела немножко освежиться в комнатах, выходящих в сад. Скучное ожидание слишком тяготило меня. В соседней комнате я невольно задремала. Когда я вас встретила, мне и в голову не пришло, что я так долго спала.
– И вы шли встречать меня, Елена? – спросил Баррас взволнованным голосом.
– Куда же я могла идти в этом дворце, где я, кроме вас, никого не знаю, где никто не интересуется мной, кроме вас?
– Ну, вы сами же сознаетесь, что вами интересуется только один – и эта правда не может вдохнуть в вас никакой признательности! Когда ж, Елена, вы полюбите меня?
– Да неужели вы не уверены в моей дружбе?
– Ах! Что мне из этой дружбы, которую… вы всегда выставляете напоказ, когда вздумаете притвориться, что не понимаете меня. Не дружбы я хочу, а вашей любви… вот…
И Баррас упал к ногам Елены, закончив свою речь страстной мольбой:
– Елена! Я желаю владеть тобой!.. Бесценная, обожаемая Елена!
В эту секунду Кожоль быстро отвернулся от замочной скважины.
«Да! – подумал он, – я разыгрываю дурака, выслушивая это объяснение. Мне нет здесь места, черт побери! Нужно скорее бежать!»
И молодой человек сделал уже шаг прочь от двери, но он рассчитывал… Им овладела непреодолимая зависть. Уже забыв о неловкости и чувстве вины, которое щемило его сердце, он хотел снова побыть с глазу на глаз с Еленой, хотел получить прощение за свою ошибку от той, которую он находил столь прекрасной.
Кожоль еще не верил, что влюбился, но, однако ж, в голосе его уже звучала ревность, когда он пробормотал:
– И она позволяет… снисходит до этого проклятого Барраса?..
И, против собственной воли, граф снова занял пост наблюдателя у замочной скважины.
Директор, сложа руки, все еще стоял на коленях и не переставал умолять Елену.
– А! Хорошо!.. Дела директора идут не лучше прежнего, – тихо произнес Пьер с невольной радостью.
Елена смотрела на Барраса большими черными спокойными глазами – а он трепещущим от глубокой страсти голосом продолжал говорить ей о своей любови.
– Елена! – повторял Баррас. – Сжалься надо мной!
На мольбы о жалости Елена залилась громким смехом и поднялась с места, оставив коленопреклоненного директора вздыхать в одиночестве.
– Ну, довольно! Идемте, гражданин директор! Вы забываете условия, – сказала она ему сухо.
Баррас медленно выпрямился.
Развратник-директор был укрощен этим истинным чувством, так забавлявшим тех, кто знал легкость его прежних любовных побед. Равнодушие Елены, с которым он должен был считаться, вместо того чтобы раздражать, делало его слабым и покорным.
– Зачем вы так безжалостно отказываете мне? – спрашивал он, едва сдерживая слезы.
– Да я не отказываюсь любить вас… обожать вас или даже потерять голову от любви к вам… – поспешно возразила молодая женщина насмешливо-веселым тоном.
– Елена! Ради всего святого! Оставьте этот тон! Он заставляет меня ужасно страдать. Всякий раз, когда я говорю с вами о роковой страсти, которую вы вдохнули в меня, – вы отвечаете мне смехом или колкостью!
– Что же мне, плакать, чтоб вам угодно было полюбить меня? – произнесла она с беззаботным смехом.
Баррас был болезненно потрясен ироничным и невозмутимым тоном Елены; ее манера доказала влюбленному, что он не возбуждает в прелестнице даже сожаления.
– Значит, вы ненавидите меня! – вскричал он.
– О! Гражданин директор! Вы переходите от одной крайности к другой. Из того, что я не люблю вас, вы заключаете, что я должна вас ненавидеть. Нет, я вас ненавижу точно так же, как и не люблю. Разве напоминать вам о нашем уговоре – значит ненавидеть вас? Однажды вам угодно было развлечь меня патриотическим праздником… я не помню, каким. Вы, избалованный счастьем и удачей, вздумали преследовать меня и действовали тем настойчивее, чем холоднее была я. Вы сказали мне: «Позвольте мне любить вас, может быть, настанет время, когда и вы меня полюбите, я терпеливо буду ждать этого мгновения». Вот что вы сказали мне тогда, мой милый. Ну, и мне стало любопытно узнать, действительно ли способен сластолюбивый Баррас полюбить искренно…
– Теперь вы должны это знать! – произнес со вздохом Баррас.
– Да, вот страсть искренняя – я это признаю.
– Так почему же отталкиваете меня?! – невнятно пробормотал бедный влюбленный.
Елена засмеялась.
– Ах! Это потому, что не пришел еще день, тот знаменательный день, в который, как вы предсказали, я полюблю вас. Да этот день и не придет скоро, если вместо обещанного вами терпеливого ожидания вы будете устраивать мне глупые страстные сцены.
Это было сказано таким безжалостным, неумолимо холодным тоном, что Баррас невольно очнулся от своего страстного опьянения.
Молния гнева сверкнула в его глазах. Он схватил Елену за руку.
– Да кто же вы, наконец, – вы, которую какая-то, должно быть, мистическая сила поставила на моем пути… вы, которая, по-видимому, повинуетесь чьим-то приказаниям мучить меня? Вы пришли сюда исполнить какую-то миссию.
– Хотите вы, чтобы я навсегда оставила дворец? – холодно спросила Елена, освобождая свою руку.
– Да, проклятая! Беги! Потому что я более не отвечаю за себя.
Она медленно направилась в двери, напротив той, за которой стоял Кожоль, отворила ее и произнесла, обернувшись:
– Прощайте, Баррас!
Но страсть снова взяла верх над разумом. Мужество покинуло развратного директора при мысли, что он теряет эту женщину. Он стремительно бросился к ней, упал к ее ногам, судорожно обнял ее стан трепещущими руками и проговорил, задыхаясь от рыданий, полным страшной муки голосом:
– Останьтесь, Елена, останьтесь!.. Умоляю вас. По крайней мере я буду наслаждаться счастьем видеть вас… если вы не можете отвечать мне любовью.
– Конечно, когда-нибудь придет время, – сказала Елена, немного смягченная этим неподдельным страданием.
– Нет, Елена, это время не придет… не придет. Я теперь это понимаю. Если вы мне отказываете в своей любви, так это потому, что любите другого.
Елена вздрогнула.
– Я люблю? Кого же? – произнесла она.
– Откуда мне знать! Может быть, того молодого человека, один вид которого заставил вас упасть в обморок на прошлом балу… когда он передавал вам ту игрушку… вы тогда даже не успели взять эту безделушку в руки.
– Мой обморок произошел от нервного возбуждения, а нервное возбуждение произошло от излишнего любопытства ваших гостей. Что касается молодого человека, то я никогда не видала его прежде.
Елена произнесла эти слова до того непринужденно и естественно, что Баррас с наивностью воскликнул:
– Тем лучше, если вы не любите этого несчастного щеголя!
– Почему же «несчастного»? – произнесла Елена с трепетом в голосе, которого, однако ж, Баррас не заметил.
– Потому что я узнал из полицейских известий, что он был убит вскоре как покинул бал.
Женщина, кажется, преодолела жестокое волнение, когда почти равнодушно спросила Барраса:
– А есть ли доказательства, что этот убитый – именно он?
– Моя печать от часов, которую я вручил ему. Ее нашли на месте убийства.
Елена, услышав эти слова, судорожно поднялась. Сдавленный крик вылетел из ее волнующейся груди. Минуту женщина оставалась неподвижной, потом обратила свой взгляд к двери, ведущей в маленький зал; ее лицо исказилось и смертельно побледнело. Она как будто хотела прочитать на этой двери ответ на тяготивший ее вопрос. И вопрос этот был: «Кто же несколько минут тому назад держал меня в своих объятиях?»
Баррас даже не успел узнать, отчего его возлюбленная так взволнована. Она схватила зажженный канделябр, стоявший на камине, и бросилась в маленький зал.
Зал был пуст.
Глаза Елены быстро окинули всю комнату, осмотрели внимательно все углы.
Но странного посетителя, которого она приняла за Ивона Бералека, здесь уже не было.
В глубине сердца она, может быть, простила бы другу юности грубый порыв любви, которую она уже отчаялась вернуть; но… она вдруг должна была узнать, что стала добычей жалкого нахала, который мимоходом насладился ее объятиями.
У нее вырвался дикий глухой крик бешенства при мысли, что она не знает этого человека… что этот человек теперь владеет тайной ее позора, что он теперь самодовольно улыбается, восхищенный своим мошенническим триумфом.
При мысли, что этот негодяй навсегда останется ей неизвестен, безумный гнев овладел Еленой, жажда мести наполнила все ее существо. Это чувство заглушило все другие. Она обратилась к Баррасу, который шел за ней, ровно ничего не понимая.
Бешеный гнев придал лицу женщины выражение трагическое, и директор, пораженный величием и ослепительной красотой этого лица, воскликнул с изумлением:
– Елена! Как вы прекрасны!..
– Послушайте, Баррас! – ненависть металлом звенела в голосе Елены. – Только что вы валялись у моих ног, вы просили у меня, как милостыни, немного любви…
– Ну, и что же? – спросил Баррас, сердце которого затрепетало надеждой.
– Ну, и вот что: красота, душа, тело – все ваше, если вы сможете это заслужить!
Баррас почувствовал, что страсть потрясла его со всей силой. Эта жертва со стороны Елены была для него совершенно неожиданной после иронического отказа.
– Чего хотите вы? – вскричал он, пожираемый нетерпением.
Побледнев в лице и судорожно выпрямившись, она ответила ему:
– Здесь сейчас был человек, который нас подслушивал… Он не мог уйти далеко… Приведите мне его, Баррас, немедленно!.. Чтоб он стоял пред моими глазами… Чтоб я могла видеть его лицо и потом…
Невозможно описать, как ненависть исказила черты Елены в ту минуту, когда она представляла себе этого незнакомца в своих руках.
– Ну, что же потом? – спросил с беспокойством Баррас.
– И потом, – закончила Елена, – если вы это сделаете… я буду ваша.
Баррас бросился из комнаты с криками радости.
Минуту спустя все слуги во дворце бросились на поиски. Посты гвардии, охранявшей безопасность членов Директории, выслали патруль во все концы сада. За оградой его обходили дозорные, чтобы схватить беглеца, коль скоро он попытался бы перелезть через стену, окружавшую сад. Во мраке ночи засияли факелы.
В один миг весь дворец был на ногах. Всех взволновало известие о каком-то негодяе, прокравшемся в Люксембург, чтобы совершить покушение на Барраса. Говорили, что директор боролся с этим мерзавцем, и что преступник, видя свою неудачу, решился бежать через сад.
Не произнося ни слова, с мрачным лицом Елена смотрела в окно залы на суетливые поиски.
Но что же сталось с Кожолем, которого оцепили, словно вора?
Граф слышал до конца разговор между Еленой и Баррасом. Когда прозвучали слова о смерти бежавшего с бала молодого человека, волнение Елены убедило Пьера в истине, в которой он желал бы ошибаться, – он занял место Ивона.
– Ну, что же я сделал, что я сделал? – спрашивал он себя с горечью.
Он еще продолжал смотреть в замочную скважину, видел, как лицо молодой женщины судорожно менялось при мысли, что кто-нибудь другой, а не Бералек был виновником сцены в будуаре.
«Ах! – подумал Кожоль. – Кажется, мне нельзя оставаться здесь дольше».
В ту минуту, когда Елена вошла в комнату, граф Кожоль уже скрылся.
Но Пьер, в ком любопытство не уступало смелости, был неспособен к быстрому трусливому бегству. Ступив уже на маленькую лестницу в сад, он снова остановился, чтобы подслушать окончание разговора между кипящей ненавистью женщиной и директором, – разговор, происходивший уже совершенно в другом тоне.
«Тьфу, дьявольщина! Восхитительная Елена пылает бешеным желанием видеть меня воочию. Она готова купить это дорогой ценой!» – думал Кожоль. Он слышал, как Елена обещала Баррасу любовь, если он доставит ей беглеца.
Когда директор бросился из будуара, граф понял, что медлить теперь опасно.
Он осторожно спустился с лестницы, по которой обыкновенно ходила прислуга, и очутился перед цветником.
«Ну, – подумал он, – надо быть благоразумным. Если держаться открытых мест, меня тотчас же заметят из окна, и сэр Баррас меня неминуемо поймает». Если бы удалось добраться до густых садовых аллей, Кожоль смог бы скрыться под их непроницаемой тенью и спастись.
План созрел быстро.
– У меня не остается другого средства, как следовать под стенами дворцовых построек до самой ограды, – решил он. – Достигнув ее, я скроюсь в тени каменного вала, затем легко дойду до решетчатой калитки. На ее засовы можно будет опереться, чтобы перелезть на другую сторону. Итак, в путь! Правда, это путь длинный, но зато безопасный.
Продумав детали плана, молодой человек пустился в путь, держась в тени стен дворца.
По дороге он думал: «Ну, хотел бы я знать, какие уловки выдумает Баррас, чтобы остановить меня».
В тот момент, когда он достиг ограды, внезапно мелькнувший вблизи свет заставил его обернуться.
Это была дворцовая прислуга, которая с зажженными факелами в руках ходила по саду.
«Ага! – мелькнуло в голове Кожоля. – Волокита-директор устроил своей возлюбленной эффектную охоту с факелами… Я – олень, на которого устроена эта облава!..»
И он смерил взглядом расстояние, отделявшее его от прислуги, занятой поисками.
– Ну, я, однако ж, доберусь до калитки прежде этих тугодумов! – решил он.
Под тенью дерев Пьер быстрым шагом направился по аллее, идущей справа от решетки, держась вдоль стены сада. Однако через несколько метров принужден был вдруг остановиться.
Он услыхал по другую сторону стены голос, очевидно, доносившийся с улицы:
– Когда этот разбойник взберется на стену, не стреляйте по нему. Нужно схватить его живым.
– Ага! – пробормотал Кожоль. – По улице ходит дозор. Я попал в настоящий капкан.
И, поразмыслив немного, он решил:
– На самом деле я бы выкрутился, даже если б украл серебряные ложки Директории… Но мое дело, кажется, не достойно сурового наказания… Если меня схватят, я должен буду сказать всю правду… что я пришел на свидание как влюбленный.
Но граф тотчас покачал головой.
– Нет, нет, – продолжал он, – ты не можешь говорить этого, мой любезный Пьер. Это старое французское волокитство – ты должен выкинуть из головы всякую мысль о нем. Ведь совершенно бесполезно компрометировать даму, которая…
Легкая улыбка пробежала по его губам в эту минуту, и он окончил свою фразу с некоторым тщеславием.
– Бесполезно, – продолжал он говорить сам с собой, – компрометировать даму, которую, в конце концов, ты, Кожоль, жестоко компрометировал. Она питает к тебе сильную ненависть, мой бедняжка Кожоль, и я тебя уверяю, что она не слишком заблуждается!
Упрекая сам себя, молодой человек, однако, держал ухо востро.
По ту сторону стены голоса отдавали команды.
– Не стрелять! Нужно схватить его живым, если хотите получить обещанную награду в двадцать луидоров – награду за поимку гнусного злодея, покусившегося на жизнь директора Барраса!..
При этих словах Кожоль вздрогнул.
– Черт побери! Я не знаю, постоянно ли лжет Баррас, но он далеко пойдет, если будет так лгать, как сейчас. Ах! Я не хочу компрометировать Елену. Но как же мне отделаться из такого обвинения? Убийца!.. Положение мое скверное… Баррасу поверят!!. Поверят тем более, что господа республиканцы не возмущаются, когда видят, что какого-нибудь шуана выдают за чудовище!..
Пьер снова обернулся, ища глазами факелы слуг, бродивших по саду.
Преследователи мало-помалу приближались. Если Кожоль продолжит стоять на одном месте, его совсем скоро окружат. Понимая, что ему нужно во что бы то ни стало выскользнуть из Люксембургского сада, он снова пустился в путь, взяв вправо от ворот, выходивших на улицу Богоматери, там, где к ней примыкала улица Ада. Он рассчитывал, что сад не был со всех сторон окружен дозором и что с этой стороны удастся незаметно перелезть через стену.