Каиров смеялся на весь вагон и снова и снова просил рассказать подробности рыбной ловли с академиком. Бориса Ильича интересовало все: и как выглядел академик, какие он команды подавал, как прикрикнул на Самарина.
— Вот встретитесь с академиком, так он вам припомнит, он вам припомнит.
Каиров удивлял Самарина безудержной веселостью.
Андрей привык видеть шефа строгим, недоступным; если он и позволял себе шумно, много разговаривать, то это случалось с ним не часто. В последнее же время Каиров имел вид человека, подавленного горем. И всем было понятно его состояние: дела в лаборатории шли плохо. Радоваться нечему. А теперь вдруг — фонтан веселости и красноречия.
А причины для веселого настроения у Каирова были.
Первая — отзыв академика на книгу. Отзыв блестящий, щедрый — о таком Борис Ильич и мечтать не смел. Главное, академик высказал одобрение книги в письменной форме. Оставил документ — для любой инстанции, для истории. Каиров никогда не покажет его Самарину, но он покажет его тому, кому надо будет.
Борис Ильич держит письмо академика у сердца. Он помнит его наизусть:
«Многоуважаемый Борис Ильич! Прочитал Вашу книгу залпом. Я был рад и взволнован. Рад неожиданному открытию ума смелого и широкого, конструктора оригинального, остроумного. Ваша машина умница; она — прообраз будущих машин подобного назначения.
Преотлично решен узел арифметического устройства, и оперативное запоминающее устройство, и стойка входных механизмов — все это вышло у Вас замечательно. Быстродействие невелико — понимаю: назначение машины и не требует большего, к тому же вас ограничивали габариты — все логично и понятно. Я бы хотел теперь знать, как долго Вы работали над машиной, столько человек принимало участие… Видимо, из скромности Вы все это в книге обошли молчанием. Вы просите мою рекомендацию в издательство, да я не только буду рекомендовать Вашу книгу, но буду просить поторопиться с ее изданием. Машины, подобные Вашей, очень, очень нужны народному хозяйству.
Желаю Вам дальнейших успехов и здоровья.
Терпиморев».
Вот какое письмо написал Каирову академик. Как тут ему не радоваться! Там, в Приморске, возвращая рукопись, Соловей шепнул на ухо Каирову: «Быть тебе, старина, жителем Москвы — града стольного».
У Каирова от этих слов душу сладкой волной захлестнуло. И первое, что пришло на ум, — с Машей мировую заключить. Приду, повинюсь, покажу приглашение Москву. Не враг она себе — не откажется…
Вот они, причины веселого настроения Каирова.
— Вы хотите получить номер в «Москве»? — обратился Борис Ильич к Самарину, как только они вышли потоком пассажиров на привокзальную площадь. — Интересно, как бы вы это сделали? Хотел бы я посмотреть.
Признаться, Самарин и не думал о гостинице. Ему не однажды приходилось бывать в Москве и по делам, и проездом; он знал, как трудно тут получить номер в гостинице, но всегда у него как–то обходилось. На улице не ночевал.
— Стойте здесь, возле чемоданов! — приказал Каиров. Сейчас все устроим.
Борис Ильич вошел в телефонную будку. И почти тут же он вылетел из нее сияющий: — Все будет в порядке!..
Подхватил свой чемодан и — в метро. Через час они входили в двухкомнатный номер гостинцы «Москва».
Сложное чувство овладевает Самариным, когда он вот так, поселившись в номере столичной гостиницы и открыв окно, окидывает взглядом панораму Москвы. Каждый раз Москва предстает перед ним обновленной, все более необыкновенной. Чем–то она удивительна и непонятна. Взгляд скользит поверх крыш домов и теряется в хаосе дальних улиц. В серой дымке угадываются Красная Пресня, Киевский район, Калужская застава. На фоне синего августовского неба маячат трубы и башни, тянутся к небу белые квадраты многоэтажных домов, а дальше — дымка, туман, едва различимые пятна вновь строящихся кварталов. Водоворот страстей и судеб…
Сколько людей, сколько желаний погребено тут и рождено вновь!..
— Борис Ильич, послушайте, как шумит Москва.
Каиров уже разделся, он перекинул полотенце через плечо и направлялся в ванную комнату.
— Да, Москва имеет свой собственный голос, — проговорил Каиров. — Ее шум напоминает мне шум океана. Вам приходилось видеть океан? Нет? А я плавал по океану. При небольшом ветре он шумит, как Москва. Около вас раздается шум явственный, почти четкий, а дальше океан шумит глуше, непонятней, точно в недрах земли идет сильный дождь, а еще дальше — тихо, но назойливо звенит небо, или вода, или вода и небо. Вот так шумит и Москва. Да, да — я заметил. Это ее голос, только ее и ничей больше. Я знаю. Я много видел городов. Нью — Йорк тоже видел. У того голос резкий и сиплый.
Борис Ильич пошел в ванную, а Самарин прошелся взад–вперед по комнате, заглянул в спальню: там, накрытые золотисто–желтыми покрывалами, стояли две низенькие деревянные кровати. В углу — туалетный столик с невысоким зеркалом. Андрей долго стоял перед ним, поворачивался боком, спиной. Костюм с серебристой ниткой сидел на нем ладно, особенно брюки, не узкие и не широкие, а как раз в меру. Андрей присел на подоконник, снова загляделся на Москву. Но мысли Самарина были в Степнянске. За те долгие месяцы, что прошли со времени его знакомства с Марией, он мог убедиться в ее равнодушии к нему, нежелании встречаться с ним, видеть его. Он несколько раз звонил ей. Мария разговаривала охотно, шутила с ним, рассказывала о своей театральной жизни, но стоило Самарину заикнуться о встрече, она отвечала отказом. А однажды Мария не узнала его голос. Несколько раз спросила: «Кто со мной говорит?» Он наобум сказал: «Перевощиков. Знаете такого?..» Она ответила: «Не знаю», — и положила трубку. Андрей тогда был огорчен, обижен. И именно тогда поднялось из тайных глубин его души неодолимое стремление добиться успеха.
В тот же день Андрей позвонил ей снова и был вознагражден продолжительной веселой беседой. Видно, Маша в этот вечер отлично сыграла роль и была в ударе.
А может, совесть заговорила: догадалась ведь, наверное, кто назвал себя Перевощиковым. Так или иначе, но на этот раз Маша щебетала без умолку.
Образ бедного вздыхающего Перевощикова ей пришелся по душе, и она потом не однажды его вспоминала. «Ну, а как там Перевощиков?..» И смеялась. Смеялась так, как только она одна умела смеяться. Но о встрече по–прежнему не хотела слышать. Как–то сказала Андрею: «Приходите в театр, я познакомлю вас с одной скучающей артисткой…» Андрей не сразу нашелся, что ответить. Предложение больно задело его. И он в запальчивости наговорил много нелепостей, так что теперь стыдно было вспоминать.
Из ванной вышел мокрый, разморенный Каиров.
— Ух, хорошо, Андрей!.. Ты не возражаешь, если я тебя буду называть по имени?.. Свои люди. Ты баньку–то не хочешь принять? А то валяй — красота!.. Уф, нажарился. Люблю горячую ванночку, так чтоб кожа трещала. Благодать!..
В синих пижамных брюках, в белой майке, с полотенцем через плечо, Борис Ильич выглядел старым толстяком, любителем поесть, попить и поболтать вволю. И не было в нем той институтской важности, того величия, которые, как казалось Андрею, всегда изображались на его лице, сквозили в жестах, словах, в манере обращаться к людям, отвечать на вопросы. Нездоровая полнота его скрывалась тканью дорогих костюмов, землисто–серое, неспокойное лицо пряталось в тени огромных роговых очков. Самарин впервые увидел натуральные глаза Каирова: серые, слезящиеся, почти без ресниц. Он походил на человека, которому все надоело, все неинтересно — он только и думает о том, как бы ему скрыться в укромное место.
Впрочем, сегодня Борис Ильич особенный. В кармане у него — письмо академика Терпиморева, в желтом портфеле, закрытом на два потайных замка, — рукопись новой книги. Она состоит из технических описаний узлов и механизмов самаринской электронно–вычислительной машины. Правда, делал эти описания сам изобретатель, но был тут и труд Каирова. По заданию Бориса Ильича и под его руководством Леон Папиашвили два месяца обогащал рукопись, делал литературное обрамление, словом, труд общий, есть и его доля. Заранее видел удивление друзей — московских, степнянских и всех тех, что рассеяны по белому свету, но знают Каирова, иногда прибегают к его помощи, в другой раз просто дают о себе знать — Борис Ильич представляет, как они изумятся, увидев новую книгу за его подписью. «Голова же, этот Каиров…» Пусть говорят. Чем больше говорят, тем лучше. Безвестность страшна для ученого. И для каждого, кто подвизается в науке и искусстве. Пусть вокруг имени твоего идет шум, и тогда те, кто ничего не понимает, скажут: «Видать, он крупная птица, коль о нем так много говорят».
Отец Каирова всю жизнь работал часовым мастером. Сидел в стеклянной будке в универмаге. В семье было много детей, и он всех выучил, всех наставил на правильный путь. Старшему сыну Борису говорил: «Иди, Боря, в науку, медицину или искусство. Забудь слова «не знаю», «не могу». Ты все можешь, все знаешь. Поверь в это сам и убеди других. Говори, и тебе поверят. Если же в толпе найдется один умный и поймет тебя — не смущайся. Пусть о тебе говорят и говорят. Слава — сестра денег».
Отец внушал ему это все годы. Кроме Бориса, в семье Каировых было четыре сына, три дочери. Все учились в институтах, университетах. Дочери избрали фармацевтику, младший сын стал искусствоведом, средний философом. Но Борис преуспел больше других.
Правда, сестры заведуют аптеками, они живут в Киеве припеваючи — деньги их любят больше, чем Каирова. Зато Борис Ильич — важная персона. Важнее его нет человека в семье. А ведь и другие преуспели в своем деле. Михаил — философ, кандидат наук, его имя можно встретить в толстых теоретических журналах. Да. Посмотрел бы отец на своих деток!
Самарин включил телевизор. На экране с угла на угол — слово: «Степнянск». Террикон, копер шахты. Вот показался диктор: «С днем шахтера вас, дорогие товарищи!..»
— Борис Ильич! Да сегодня же День шахтера!
— Мы по этому поводу разопьем бутылочку.
Они подсели к телевизору. Диктор объявил:
— Передачу ведет Степнянск. столица шахтерского края. Сегодня у нас в гостях знатные горняки Донбасса, поэты, артисты… Вам их представит хозяйка нашего вечера заслуженная артистка республики Мария Березкина.
«Как?.. Она уже заслуженная?..» — подумал Самарин.
Он не видел, как нервно повел плечом Каиров и кинул косой взгляд на Андрея — нет, Самарин спокоен. «Мои подозрения напрасны, — подумал Каиров. — Да, напрасны, иначе он бы не сидел как истукан».
Мария появилась не сразу. За маленькими низкими столиками сидели незнакомые люди, кто–то ходил у них за спиной, хлопотал, рассаживал, потом в глубине экрана, среди толкающихся людей, появилась женщина в юбке колокольчиком: точь–в–точь такой, какую Андрей видел на курорте на Маше. Вот она отделилась от группы мужчин, широко улыбаясь, идет на зрителя. Так ведь это она, Мария!.. Андрей слышит ее голос. Она что–то говорит москвичам, представляет шахтеров, артистов… Самарин не разбирает слов, он слышит ее голос и только голос, он видит ее глаза — здесь, на экране, они черны, как уголь. Андрей хотел бы, чтобы Мария говорила и говорила, чтобы никто другой не заслонял от него ее лица, ее открытых плеч, рук… На сцене произошло замешательство. Шахтеры повставали со своих мест и со смехом, шутками стали подвигать рояль к Марии. Вот она облокотилась на сверкающую в огнях черную крышку, приготовилась петь. «Мария поет?..» — подумал Андрей. А в следующую минуту он уже слышал песню:
Возможно, возможно, конечно, возможно,
В любви ничего невозможного нет.
К Марии подошли молодые парни в форме почетных шахтеров, за локоть ее взял пожилой мужчина, по–видимому, артист — они поют теперь вместе, но голос Марии, ее мягкий, душевный голос выделяется среди других. Андрей поворачивается к Каирову, но видит пустой стул. Каирова нет в номере. Самарин рад, что остался один.
«Как хорошо, — думал он, — что она есть, живет на свете, существует… Как я ей благодарен только за одно это…»
Не знает Андрей, сколько была Мария на экране. Вот она уже говорит: «До свидания». И уходит со сцены. Ее место занимает ансамбль «Чайка» — девчата в белых платьях. Андрей встает и направляется к письменному столу.
«Здравствуйте, Мария Павловна!
У вас в Степнянске теперь, наверное, светит солнце, по городу ходят красивые люди. Иногда они поднимаются на небо и ходят по облакам. А на сценах играют пьесы, которые начинаются песней: «Возможно, возможно, конечно, возможно…» В Москве же идут дожди и никто не ходит по облакам. Здесь все лежат на диванах, их можно даже потрогать.
Истомился, измаялся мой друг Перевощиков. Лежит днями на кровати и смотрит на люстру. Вот даже письмо вам написать не может, а просит это сделать меня. Впереди у него дорога, а попутчицы нет. Не с кем разделить тяготы дальнего странствия. Есть одна желанная — дочь Мельпомены, да и та на облака залезла. Наверное, ей там удобно.
Ну вот и все. Больше сказать мне нечего. Написал Вам письмо, а сам не знаю, нужно ли было все это описывать, если со стороны неба и облаков беспрерывно идет холодный дождь.
Андрей».
2
Утром Самарин встал рано. Он торопился прийти в институт до начала рабочего дня. Сосредоточенно умывался, брился, разглаживал вынутые из чемодана брюки. Он делал все быстро, ловко, в нем появилась небывалая жажда деятельности. Ему не терпелось скорее бежать в институт, в лабораторию, где работал Костя Пивень, и трудиться, трудиться. Еще вчера он испытывал много сомнений: ему вспомнились советы консультантов — в них звучала порой неуверенность в успехе дела, предлагались эксперименты, грозившие отдалить на неопределенные времена создание машины. Сегодня Андрей ни о чем этом не думал. Точнее сказать, не хотел думать.
Андрей уже взял портфель и хотел идти, как из другой комнаты его окликнул Каиров. Самарин вошел в спальню и был поражен бледностью шефа, его болезненным видом. Каиров сидел на койке, сгорбившись, уронив на впалую грудь голову. Редкие седые волосы спутались и торчали во все стороны.
— Вы уходите? — спросил Каиров. Хриплый, глухой голос его еще больше напугал Андрея.
— Вам нездоровится?
— Да, я что–то размяк.
— Я позову врача.
Самарин уже взялся за телефонную трубку.
— Не надо — остановил его Каиров. — Врач мне не поможет. Хандра, брат, бессонница, пройдет.
Каиров рывком поднялся с кровати, развел в сторо ны руки.
— Пройдет! — сказал громко. — Все проходит.
Андрей успокоился и снова направился к двери.
— А рукопись?.. Ты будешь смотреть рукопись нашей книги?.. Мы с Леоном много потрудились: подробно классифицировали заграничные варианты, каждому положению дали экономическое обоснование. Без экономики нынче нельзя, все надо просчитывать, подкреплять.
Ну так ты доверяешь мне или будешь смотреть?.. Хотя бы посмотрел титульный лист. Каиров открыл толстенную желтую папку с замком, вытащил из нее рукопись. На титульном листе Самарин прочел: «Б. И. Каиров, профессор, доктор технических наук, член–корреспондент Академии наук, лауреат Государственной премии. А. Ф. Самарин, инженер».
Большими буквами с разбивкой шел заголовок:
«Малогабаритная электронно–вычислительная машина для горных предприятий».
Андрей никогда не писал книг. Хотя до последнего времени он не верил в возможность ее издания, но иной раз думал: «Чем черт не шутит?» Его охватил трепет при одной только мысли стать автором книги. Еще там, в Степнянске, когда Каиров предложил ему сделать подробные описания узлов и механизмов машины, правила пользования ею, он недоумевал: разве могут технические описания механизмов стать материалом для книги?.. Но когда он сказал об этом Каирову, тот всплеснул руками: «Чудак–человек! Кто же собирается этот полуфабрикат… — так и сказал: полуфабрикат, — выдавать за книгу?.. У меня есть свои материалы, расчеты, результаты экспериментов. Мы пошлем Папиашвили в Москву, Ленинград, он раскопает сведения о новейших заграничных образцах подобного класса»…
Самарин согласился. Конечно же, он с радостью примет участие в создании книги.
Дни и ночи сидел Андрей за письменным столом. Опишет узел, несет Каирову. Борис Ильич долго и внимательно прочитывал все до строчки. На полях делал пометки, иногда убористым почерком писал замечания, вставки. Вверху выводил: «Глава третья». Или, окажем, четвертая. Вызывал Папиашвили и всегда говорил одну и ту же фразу: «Принимайте материал для работы».
Весь этот ритуал действовал на Самарина магнетически. Он следил глазами за карандашом Каирова и проникался все большим уважением к шефу. Несколько раз порывался взглянуть на отделанные главы, ему хотелось посмотреть новые данные о заграничных машинах, но Леон всегда говорил: «Пока не отшлифуем рукопись, что ее смотреть». А однажды Леон небрежно заметил Самарину: «Что ты волнуешься, старик! Там уже от твоих набросков рожки да ножки остались!»