И уже затем, выбежав из института, корил себя за несдержанность. Вот так и всегда: к людям идет с тайной мыслью вести себя нейтрально, поступать, как дипломат: улыбаться и мило беседовать, а как встретится с человеком, который почему–либо ему не понравится — тотчас же закипит. Проклятый характер!..
А Каиров и Шатилов, проводив взглядом корреспондента, несколько минут сидели молча. Они не смотрели друг на друга — надо было собраться с мыслями.
Николай Васильевич хотел бы в эту минуту выложить перед Каировым все карты, рассказать, зачем приходил корреспондент, да жаль, проклятое сердце разгуляться не дает. Ведь скажи он рыжему черту, какую статейку готовит корреспондент, так тот его живого в гроб заколотит. А сказать бы хотелось. Так, мол, и так, уважаемый Борис Ильич, этот молодой–то белобрысенький да с блокнотиком — по твою душу приходил. У него в папочке ух какой материальчик лежит. И письмо от инженеров «Зеленодольской». Пишут о приборе Самарина, о том, какую важную работу выполняет прибор на шахте, как опасно горнякам оставаться без него. А корреспондент — паренек дошлый — все выяснил, везде побывал. И в техническом управлении был, видел там бумагу из института. Подписал ее Каиров. Нашел «дефекты» в приборе, обосновал, убедил снять его и направить ему, Каирову, на доработку. Знаем мы эти штуки! «Доработает», прибавит какую–нибудь кнопку, а потом начнет шуметь на всех собраниях: дескать, смотрите, какой прибор соорудила лаборатория шахтной автоматики!..
Хотел бы все это сказать Каирову Шатилов да еще ногой притопнуть: мол, институт позоришь, но нет, не выдержит сердце. Даже небольшого конфликта директор боялся. Выдвигал один за другим ящики письменного стола, а сам думал: как бы обойтись без неприятного разговора. Помог сам Борис Ильич, положив на стол командировочное предписание:
— В Москву хочу поехать. Не возражаете?..
— Ну что вы, Борис Ильич!
Директор подписал оба предписания — Каирову и Самарину.
Глава вторая
1
Вы, молодой человек, даже представить не можете, какие последствия может иметь для нас поездка в Приморск!
— Нет, не представляю, — говорит Андрей. — Он сидит рядом с Каировым и смотрит в окно автобуса, мчащегося по степной проселочной дороге.
— А вот увидите, увидите, — продолжает Каиров, — Молите бога, чтоб рукопись академику понравилась. Вот тогда вы все и увидите.
Самарин поймал себя на мысли, что, отвечая Каирову, он говорил неправду. Разумеется, он хорошо представлял роль, которую мог сыграть академик в судьбе книги. Но Самарину эфемерной и несбыточной казалась сама идея книги. Машин, подобных СД‑1, создается много, каждая из них описана в разных изданиях, но чтобы одному небольшому счетно–решающему устройству посвящалась книга?..
Впрочем, Самарин Каирову не мешал. Думал так: «Чем черт не шутит?»
Сошли с автобуса на перекрестке дорог в нескольких метрах от границы заповедника «Хомутовская степь». Отсюда до Приморска оставалось пройти пять–шесть километров, и Андрей бы с удовольствием пошел пешком, но Борис Ильич еще дорогой узнал о каких–то межколхозных автобусах, и вот теперь они ожидали этого самого автобуса.
— Молодцы селяне! Между колхозами автобусы пустили, — говорил Каиров, перебрасывая из одной руки в другую чемоданчик с дорожной поклажей.
Чемоданчик у него белый, в мелкую шашечку. Борис Ильич не хотел его пачкать. Андрей же поставил кожаный саквояж у дороги, а сам пошел к зеленой посадке, за которой начиналась знаменитая на юге Украины Хомутовская степь. По этой степи никогда не гуляли ни плуг, ни борона. В нетронутом виде она сохранилась потому, что в течение ста лет была табунной казачьей толокой Войска Донского.
Андрей перешагнул поднятый тракторным плугом вал–границу и ступил на девственную землю. Знойный август высушил траву, и она качалась, шурша будыльем. Кое–где на самых высоких стебельках светились синенькие цветочки. Степь была неровной, она как бы делилась на три части. Четырехсотгектаровая чаша кренилась к морю — туда, где по краю черной тучи огненным колесом катилось к горизонту солнце. Там и краски были другие: по мере удаления желтизна размывалась, а дальше, дальше, у самой черты горизонта, степь светилась позолоченной синевой, превращая и небо, и землю, и тучу в одно сплошное зарево.
Притаилось, спряталось от жары зверье. И только неугомонные цикады наполняли пространство ноющим тонким звоном.
Степь навевала мысли о мироздании, о людях, живших здесь в давно прошедшие времена. Грустная благость пьянила сознание; чудился перестук лошадиных копыт. Из края в край, помахивая кривыми клинками, неслись коротконогие всадники. Орлы кружили в небе.
— Андрей Фомич, быстрее! — кричит Каиров. — Автобус! — и скрывается за посадкой. За Каировым бежит Самарин.
В переоборудованном под автобус грузовике едут в Приморск.
— Степь–то какова! — кивнул на окно Самарин.
Каиров подался к окну. Солнце почти скатилось за тучи, и лишь вишнево пламенеющий край его обливал всеми красками радуги западную часть неба. По степи, словно морские волны, бежали темные полосы. Ветер налетал на них и гнал быстрее. По пути он расчесывал золотое многотравье; впрочем, тут же оставлял степную шевелюру и мчался вперед, удаляясь все дальше и дальше к морю.
Автобус въезжал в городок, расположенный на берегу Азовского моря.
2
На ночлег расположились у знакомого рыбака. Андрей собирался утром сходить в море за рыбой и потому рано лег спать. Борис Ильич бодрствовал; он ждал своего московского друга, за которым послали мальчика. Сидел в беседке, слушал шум моря.
— Хо, Боря, привет! — раздалось неожиданно в темноте. И тотчас из–за яблонь выскочил бойкий толстячок Роман Соловей, помощник академика. Каиров поднялся навстречу другу и чинно заключил его в объятья.
— Приехал–таки, рыжий черт. Говорят, зазнался, важным стал.
— Это кто же говорит? — полюбопытствовал Каиров.
— Москва слухом полнится.
— Это у тебя есть причины для зазнайства — ты в верхах обитаешь, в комитетах, а мы что ж — провинция… Надолго в Приморск?
— Дня три еще поживем. Старик хоть и слаб становится, а море, как и прежде, влечет его. Пока, говорит, ноги носят, к рыбакам ездить буду. И в море, говорит, ходить буду. Он ведь родился тут, в Приморске. И рыбаком был.
— Что ж мы насухую? — спохватился Каиров. Я мигом за бутылочкой.
— Нет, нет! — остановил его Соловей. — Сегодня — ни–ни. На рассвете в море. У тебя дело к нам, или ты так, взглянуть на меня приехал?
— Собственно, дела никакого кет, разве что рукопись книги показал бы академику.
— Давай сюда. Живо!
Каиров метнулся в дом. Через две минуты подавал Соловью рукопись.
— Твоя?
— Не совсем. В соавторстве с инженером.
— Плохо! — отрезал Соловей. — Не любит старик соавторства, да еще с рядовыми. Может, изымешь титульный лист?..
Каиров развязал папку, вынул лист с заглавием и авторами.
— Ну ладно, до встречи. Пару дней побудь, думаю, посмотрит. Делать ему нечего — упрошу. Привет, старик!..
Соловей юркнул в темноту. Каиров некоторое время еще сидел в саду, затем и он пошел спать.
Андрея разбудили на заре.
Возле кресла еще вечером хозяин–рыбак поставил резиновые сапоги, на них набросил брезентовую куртку и штаны.
Сонливость мигом улетучилась. Через минуту он уже бежал по песчаному берегу к чернеющим вдали двум лодкам.
Приморск еще не просыпался, только кое–где горланили будильники–петухи да на главной улице урчал грузовой автомобиль — пыль от него поднималась выше домов, и слабый «верхнячок» — так зовут рыбаки ветер, дующий со степи — тянул ее к морю. Самарин не однажды бывал в Приморске, случалось, что и отдыхал тут по месяцу. Летними вечерами, сидя на берегу возле рыбацкого ялика, он любил слушать старых жителей побережья, рыбаков–ветеранов, знавших крутой «норов» Азова, помнивших старину, когда Приморск не был Приморском, а назывался станцией Ново — Николаевской. И жили в станице казаки Войска Донского.
Жизнь в станице была привольной. Казаки не работали, сдавали землю в аренду хохлам да кацапам. Сами же водку пили, а казачки — чай. В другое время лошадь холили, сбрую чистили, саблю точили. На Чумацкий шлях выходили. Вот по шляху обоз идет, чумаки соль из Крыма везут — торжественно едут. Первый воз разукрашенный. Быки идут, покачивая рогами, а на рогах золотые наконечники, на занозах серебряные петухи.
Над степью звенит веселая чумацкая песня:
Пропыв волы,
Пропыв возы,
Пропыв ярмо
Щей занозы —
Все чумацкое добро!
Прокынувся чумак вранци,
Вси кышени вывертае,
А грошей немае.
За що ж похмелыться…
На пути обоза поперек дороги казаки бросают белую скатерть. На нее кладут хлеб–соль. Остановились волы первого воза. Не торопясь сходятся чумаки. Годовной чумак не смотрит на разбойников, посоветовавшись с одним товарищем, с другим, бросает на скатерть золотой. Главарь казацкой шайки поднимет монету, повертит ее в руках, потрогает на зуб. И если дань находит подходящей, подносит чумакам хлеб–соль, срывает с дороги скатерть. Мало — крутит недовольно головой: клади, мол, еще.
Из тех времен по имени главарей шаек повелись названия балок: Боярова, Волова, Чердынкина.
Земля чтит свою историю, бережно ее хранит…
Рыбаки давно поджидали Самарина, как только он подошел, толкнули на воду лодки, поплыли. Андрей поначалу сел посредине, но старый, иссохший на ветру рыбак подтолкнул его к корме, показал на самый крайний и высокий выступ: сиди, мол, там да не раскачивай лодку.
На носу сидел другой старик — рослый, живописно детый. На нем одном была кожаная широкополая шляпа. Он был очень стар, и лицо его не было таким смуглым, как у других, и смотрел он вперед торжественно, голову держал прямо.
«И что же они в таком возрасте работают?» — подумал Андрей о стариках.
Андрей и его шесть новых товарищей плыли к ближнему неводу, кильковому. Самарин слышал названия, но не знал, что они обозначали. Пытался до всего доходить своим умом.
Ветра не было. Со стороны моря тянуло влажным холодком. В нем слышались запахи соли, рыбы и еще какие–то другие, неясные, неведомые — очевидно, рожденные нежной зеленью, которой в конце лета всегда покрывается Азовское море.
Над неводами, до которых оставалось метров пятьсот, вились грязно–белые большие птицы.
Старик, сидевший на средней лавке, показал на одинокую быстро летящую птицу, воскликнул:
— Братцы, мартын рыбу с гвоздем проглотил!
Действительно, птица вытянулась в полете, напряглась. Рыбаки долго следили за ее полетом, качали головой, журили озорника, подшутившего над птицей. Сидевший ближе к носу гребец, не в меру располневший рыбак, заметил:
— Васька Шаныга балует. Вчера видел, как он рыбу гвоздями начинял да мартынам подбрасывал. А мартын что ж, птица алчная. И с гвоздем глотает.
Его сосед заметил:
— К вечеру переварит. В прошлом году мартын с отверткой лещика сцапал. Сутки сидел, не шевелясь. Потом полетел. Видно, переварилась.
Лодка достигла первого ряда деревянных стоек. Старик, сидевший на носу, поднял руку. Гребцы вскинули весла. «Наверное, бригадир», — подумал Андрей и стал внимательно наблюдать за его сигналами. Лодка поплыла по–над стенкой. Стойки тянулись на сто, двести метров, тонкие капроновые веревки под углом уходили в воду, натягивали сети. Их не было видно, только рыбаки знали, в каком хитром переплетении располагались они под водой. Попади сюда неискушенный человек — ничего не поймет, рыбак же знает назначение каждой стойки, каждой капроновой растяжки и знает, кто из рыбаков что и когда налаживал, устанавливал, крепил. Потом, как только лодка подъехала к торчавшим из воды и почерневшим от соли и времени стойкам, рыбаки наперебой комментировали работу товарищей:
— Барынкин соплей понавешал в узлах!..
Андрей смотрел туда же, куда смотрел говоривший рыбак, и видел обрывки нитей, висевшие над водой в местах порыва несущей бечевы.
Другой рыбак вспомнил какого–то Примаря:
— Балбеса хоть не заставляй! Не убрал глистатых.
Рыбак при этих словах приподнял из воды мертвую раздувшуюся рыбу, бросил далеко от невода. Погибшие от солитера рыбины плавали кверху животом то там, то здесь — от них шел удушливый запах гниения. Андрей вспомнил, как в прошлом году, отдыхая здесь, в Приморске, он сидел на берегу и наблюдал агонию больной таранки. Преодолевая волны, тарань плыла к нему со стороны моря, будто за ней гнался хищник, а она хотела укрыться под защитой человека. Плыла по верху, поблескивая на солнце плавником. Шарахалась то в одну сторону, то в другую. Затем ее подхватила волна и выбросила на берег. Волна откатилась, а рыба лежала недвижно. Но вот она вскинулась раз, другой, взлетела еще выше, но вода была далеко, и тарань, звонко ударившись о мокрый песок, присмирела.
…Лодка коснулась носовой частью высокого столбика, и рыбаки повставали с мест. Не нарушая равновесия, они вытянулись цепочкой у борта, достали из воды край сети, стали перебирать ее руками. Перебирали так, чтобы сеть, проходя через руки, в том же порядке снова опускалась в воду. Главную роль играл тот самый старик, который находился в носовой части. Ловко подхватывал он бечеву и выволакивал наружу сложную вязь шнуров и сетей.
— Петрович, левую зацепляй, левую! — кричал ему пропитым голосом сосед Самарина, расторопный хлопотун–рыбак с мясистым лицом и негнущейся шеей.
И Петрович проворно зацеплял левую. Он хоть и был в положении старшего, но подсказки рыбаков слушал.
Самарин хотел помочь рыбакам, но не сразу понял секрет перебирания сети. Толстый рыбак, работавший проворнее других, поманил Андрея к себе, стал учить его. Сеть была очень частой, почти сплошным полотном — самая мелкая килька не могла из нее улизнуть. На кильку она была и рассчитана.
Самарин увлекся делом, забыл пригнуться, когда лодка подплыла под очередную растяжку, натянутая струной капроновая бечева ударила его по шее, чуть не свалила с ног.
— Эй–ей, парень! Держись за землю!.. — крикнул ему Петрович.
Сосед заметил:
— В тихую погоду валишься с ног, а если бы ветер? Почесывая ушибленное место, Андрей представил, что бы тут было во время волнения. На уровне лица и даже чуть ниже паутиной висела вязь из тонкого капронового каната. Лодка вслед за сетью шла то в одну сторону, то в другую, порой она подвигалась рывками, надо было то и дело пригибать голову, чтобы не задеть за канат. Рыбаки все это делали автоматически, и в лодке они стояли твердо, Андрей же во время рывков чуть не падал на дно. Рыбы в сетях было много, преимущественно килька величиной с мизинец и меньше. Рыбаки загребали мерным ковшом два–три килограмма, остальное тут же выпускали в море. Среди мелюзги попадались и большие рыбины: судак, шемая, лобастик, таранка, а то нет–нет да и блеснет серебристой чернью красная рыба: осетр, севрюга. Обычно рыбаки в запретный период не берут красную рыбу, бросают ее в море, но сегодня они хотели прихватить с собой несколько штук икратых рыбин, чтобы угостить знатного гостя.
— В воду! Слышите?..
Андрею показалось, что Петрович излишне строг с рыбаками, даже груб. Но, к удивлению, на него никто не обижался.
— Строгий у вас бригадир, — сказал Самарин соседу.
— Петрович–то? Уж куда строже.
Выброшенная килька плавала тут же кверху брюхом; в сетях она обессилела, содрала с бочков чешую и теперь не могла уйти в глубину. Возле невода образовалась белая кашица из килек. В воздухе над ней кружились мартыны. Семья молодых уток, почуяв рыбий запах, тоже устремилась к неводам с берега кильватерным строем. В предвкушении обильного завтрака утки истошно кричали. И словно разбуженное утиным криком, из — моря выплыло солнце.
Глава третья
1
— Так–таки и не признали в рыбацком бригадире академика Терпиморева? — вопрошал Самарина Каиров по дороге в Москву. — Бога электроники не узнал, своего кумира!