«Они не верят мне, — подумал папа. — Я их крепко подвёл».
— Не мешай, однако! — рассердился Онолов Андрей. — Аркай разберётся сам. А так собачки понапрасну из сил выбьются, тогда всё!
Аркай поднялся, коротко тявкнул, и нарта двинулась по снежной целине, по рыхлому, сыпучему снегу. Сквозь метельную свистопляску папа различал только двух коренников. Собачки брели, прокладывая в снегу узкую траншею, по которой, как лодка, тяжело переваливаясь, волоклась нарта. Аркай шёл впереди, по неутоптанному снегу, и ему приходилось тяжелее всех. Неровный ход упряжки сбивал его из стороны в сторону, он сваливался вбок и лаял хрипло и зло, как не лаял никогда. Он злился на спотыкающихся ведомых, на собственные дрожащие лапы, на кручёный ветер с удушающим мокрым снегом, на человека, который своими нелепыми командами сбивал его с толку. Ему бы сейчас рухнуть в снег, расслабить спину, совсем немного отдохнуть. Но этого не предвиделось. Встревоженные люди не напрасно двинулись в путь по такой лихой погоде. И Аркай налегал на алык,[4] напрягая готовые треснуть мышцы, ощупью продвигаясь через кромешный белый мрак. Может, он, как люди, знал слово «надо»?
Который уже час они блуждали в пурге. У папы подкашивались ноги и слезились избитые ветром глаза. Иногда он откидывал ворот тулупа и подсвечивал фонариком. Люда слабо улыбалась и успокаивала его:
— Всё в порядке, папуля, мне тепло и хорошо.
Ей и в самом деле было тепло. Но не очень хорошо. Нарту качало и трясло, и тряска отзывалась в боку тонкой болью. Люда терпела. А что ещё оставалось ей делать! Сказал же Онолов Андрей: держи хвост пистолетом.
Когда терпение у папы кончилось и он уже готов был снова нашуметь на собачек, упряжка неожиданно пошла ровнее. Заметно легче стало толкать нарту, а потом папа просто зашагал рядом, держась за дужку, чтобы не отстать. Ветер дул теперь в спину. Натянулся туже потяг, впереди залился лаем Аркай, под ногами стало твёрже, пробились сквозь снежные завесы огни Посёлка. Тропа пошла под уклон, каюр завёл свой призыв:
— Кхх-арр! Подь-подь! — И они с папой повалились на нарту.
Повинуясь этому заклинанию, упряжка рванулась вперёд и понеслась по улице Посёлка к невысокому крылечку больницы, над которым раскачивался большой фонарь. Тут Андрей Онолов и вонзил в снег свой остол.
Дальнейшее Люда помнила смутно. Её перенесли в приёмное отделение, распаковали. Пахло лекарствами и прохладой. Доктор сказал, что прибыли они в самый раз, каждый лишний час осложнил бы дело.
Андрей Онолов перевернул нарту прямо у крылечка, устроил закуток. Собачки сбились в кучу, упали в снег, пристраивались друг к дружке, залегая на отдых. У них даже не хватило сил сгрызть брошенную каюром рыбу. Аркай сидел похудевший, в мокрой обвисшей шубке, и видна была его тяжкая усталость. У него зудели израненные лапы, мелко и больно дрожала спина. Его тянуло упасть в снег и заснуть мёртвым сном, но он упрямо сидел, всем своим видом показывая, что сил сохранил больше, чем остальные, что он ещё может работать. Что он — вожак. Такой он был самолюбивый, Аркай.
Онолов Андрей, обхватив его голову, прижал к себе и долго почёсывал за ухом, лаская.
Папа тем временем поговорил по телефону с Береговой, успокоил домашних. Он доложил им, что Люду довезли до Посёлка в полном порядке, спокойно и без всяких происшествий. Чтобы они не волновались и не переживали.
Утром, повидав Люду и убедившись, что дела её пошли на поправку, папа с Оноловым Андреем наладились в обратный путь. Пурга унялась начисто, будто и не было её, вовсю сияло мартовское солнышко, искрились свежие сугробы, и чернел стылой водой оголённый залив.
— Нда-с, — произнёс папа в заметном смущении. — Лёд-то унесло весь, под метёлку. Не поверни мы назад, плыли бы сейчас на льдине по океану. Понятное дело, если бы в живых остались.
— Эх-хей! — воскликнул Онолов. — Аркай это знал. Он опасность хорошо чует, не то что некоторые.
— Ладно, согласен, — сказал папа. — Только звонить об этом резона нет. Ты понял меня? Лишние волнения, разговоры и всё такое… А пёс, конечно, молодчина, что говорить. Ты молодчина, Аркай! — сказал папа псу. — Молодчина, и слов других нет! Ты, брат, заслужил награду. Не знаю только какую, просто придумать не могу, чем бы тебя наградить.
А ему и не надо было никакой награды, рыжему Аркаю. Он хорошо отоспался за ночь в пушистом сугробе, сгрыз утреннюю пайку рыбы и чувствовал себя весьма бодро. Ночные тревоги отлетели прочь, сумасшедший рейс в пургу через лёд завершился благополучно, люди были доброжелательны и спокойны. Всё обстояло как нельзя лучше. На израненных лапах красовались мягкие сапожки, припасённые заботливым каюром. Можно было жить дальше. И Аркай, прижмурив раскосые глаза, с охотой принимал ласку: папа бережно прочёсывал ему голову меж ушей. Не так часто выпадает ласка ездовым собакам, поэтому доброе отношение они очень ценят.
Береговая, где жили Ивановы, прилепилась к скалам в маленькой бухточке внутри большой камчатской губы. На карте это место имело другое название, а в повседневности издавна повелось: Береговая да Береговая.
Деревянный дом их, как в шутку предполагал папа, ставили ещё первопроходцы, казаки атамана Атласова. Скрипеть ему оставалось недолго: на южной оконечности бухты поднимались новенькие пятиэтажки. А в новой школе ребята учились уже два года.
Первая камчатская осень Ивановых выдалась необыкновенно славной. Сопки пылали пожелтевшей листвой, солнышко светило неярко, ровно, все предметы вокруг виделись отчётливо, выпукло. И тишина стояла такая, что слышно было, как за увалами шелестят сухим травостоем куропатки, а слово, негромко сказанное у причала, поднималось к вершинам сопок, переливалось, звенело и не таяло. За дальними мысами громыхал в скалах океанский прибой.
Позже на смену тишине пришёл неторопливый ветерок бриз, прохладный и мягкий. К началу ноября облетела листва, обнажились крученные жестокими ветрами камчатские берёзы. После праздников медленный снежок прикрыл землю пушистой шубой, выровнял распадки и ямы, пригладил земные неровности. И скоро всё вокруг засияло нестерпимой белизной.
Ещё позже пожаловали ветры настоящие. Задул свежачок, подкрутил позёмку, метель вихрастую завёл. А там и пурга камчатская ударила, укатала снежок, отвердила. Сугробы воздвигла с двухэтажный дом, укрыла деревья и кусты, а строения помельче так упаковала, что не сразу и отыщешь. Засвистели ветры ураганные, загрохотали в прибрежных скалах океанские волны, сокрушая земную твердь, стены домов задрожали. Скрылась под снегом старая баня Береговой и маленький домишко рядом с нею, в котором обитал Метальник Савелий. Даже труба домика утонула в сугробе. И снова наступила тишина. Недолгая, до следующей пурги.
Так и жила Береговая, укутавшись в белый тулуп, и жизнь на ней никогда не замирала. Корабли от причала уходили в океан, радиоузел связь держал, посты на скалах наблюдение вели за водной поверхностью, ребята в классах занимались — все при деле, праздных нет.
В школу Люда бегала напрямик, через распадок, называемый собачником. Летом распадок зарастал трёхметровыми стеблями шеломайника[5] и выглядел как дремучая тайга, в которой терялась приземистая сторожка об одном кривом оконце. Когда же полёгшие дебри буйной растительности придавило снегом, стало тут холодно и неприютно. Сторожка одиноко чернела на пологом склоне, а вокруг неё, привязанные к шестам, тихонько поскуливали собаки. Вид у них был скучный. Тут и сообразила Люда, кто это так жалобно тявкал и подвывал среди ночи на разные голоса.
— Ай-ай! Как вас, бедненьких, обидели! — сказала Люда. — За какие провинности голодными на привязь посадили?
Достала она приготовленные бабушкой пирожки и давай разламывать их на кусочки. Псы, конечно, с интересом на неё воззрились и приподняли уши. Ломтики пирожков они заглатывали с лёту и нетерпеливо ёрзали хвостами по снегу.
Приотворилась дверь сторожки, вышел парень — высокий, с раскосыми глазами на смуглом лице, обутый в какие-то мохнатые бахилы. Обувка его выглядела громоздко, а ступал он легко, немного враскачку.
— Привет тебе, Людмила Иванова! — немного торжественно сказал парень, потрясая какой-то дребезжащей деревяшкой. — Известно ли тебе, как называется этот инструмент?
— Обыкновения палка с железкой, — пожала плечами Люда.
— Это не палка, — сделал вид, что обиделся, парень. — И вовсе не обыкновенная. Это специальный прибор, называемый остолом. Можно им нарту притормозить, коль шибко с горки побежит, или собачку ленивую приласкать, чтобы резвее пошевеливалась. Можно, однако, пощекотать того, кто собачек портит.
— Никто собачек не портит, это вы сами их мучаете, — упрямо сказала Люда. — Они на холоде голодные всю ночь плакали.
— Эх-хе! Мучаю! Я тренирую их. Понятно? Собачки за лето лишний вес нагуляли. А толстяки работать не любят, их в сон клонит. Не замечала? Такими они нарту с места не сдвинут, повалятся на снег — жирок их с ног собьёт. Надо его подрастрясти. Значит, диета нужна — одна рыбина сушёная в день.
— Им очень холодно поодиночке, — жалостливо сказала Люда. — Пусть бы хоть погрелись в кучке.
— Нельзя. Они в зимний порядок не втянулись, по летней обильной пище скучают. Передерутся со злости. Им закалка нужна. Это не комнатные пёсики, а ездовые, рабочие собаки. Зимой в снегу спят, мягкие подстилочки им не положены. Не привыкнут постепенно, простужаться станут, болеть.
— А почему летом пища обильная?
— Эх-хей! Непонятливая! Летом каникулы, беззаботная жизнь. Скитаются по побережью, свежей рыбкой у рыбацких станов лакомятся, шерсть меняют, щенков воспитывают.
— А вот рыжий пёс не привязан, — заметила Люда. — Он работать не собирается?
— За него не переживай. Это лучший работяга, вожак. Он сам сознательный, лишнего не ест. Вообще талантливый пёс. Мы с тобой, к примеру, беседуем, а он уже знает, что про него говорим. Морду отвернул, а уши куда навострил? А?
Ярко-рыжий пёс и правда глядел в сторону, а уши держал странным образом — развёрнутыми к говорящим. Такого Люда ещё не видела.
— Эй, Аркай, не хитри, — сказал ему парень. — Подойди сюда и познакомься.
Пёс не спеша встал, подошёл ближе, снова сел и уставился на Люду, наклонив лобастую голову. Шевельнул носом, вроде улыбнулся, и вывалил розовый язык, подмигнув при этом правым глазом.
— Хорош? — спросил парень.
— Славный, — сказала Люда. — Его, наверное, и дрессировать не надо.
— Я их и не дрессирую. У нас не цирковые потешки. Просто в порядке их содержу. Кое-чему обучаю, — парень засмеялся весело. — А кое-чему сам у них учусь. Это совсем не глупый народ — собаки. Бывает, грузы раскидываю по побережью. Будет охота, приходи — проведаем посты.
— Сейчас мне в школу надо, — сказала Люда.
— Так это не сразу. Когда снег сядет и тропа выстелется.
Люда помахала собачкам варежкой, они взвизгнули тихонько, заелозили хвостами по снегу. А рыжий Аркай сидел спокойно, наклонив голову и внимательно глядя ей вслед. Люда и крикнула ему со склона:
— До свидания, Аркай, не скучай без меня!
Пёс приподнялся и пролаял звонко: «Тяв-тяв!»
На всю Береговую разнёсся его лай.
После этого и в школу, и домой бегала Люда только через собачник. Даже тропка в снегу образовалась, и наблюдательный Сенюков Вениамин нарёк эту тропку Ивановской. А в сумке Люды всегда лежал лакомый кусочек для Аркая и прочих обитателей собачника. Каюр Андрей Онолов, конечно, замечал, что она подкармливает собак, и всегда по этому поводу немного ворчал. И бабушка с некоторых пор стала недоумевать:
— Больно много еды Людочка в сумку набивает. Дома ест мало, а в школу неподъёмные пакеты тащит. Хорошо ли? Так и растолстеть недолго.
— Не стоит расстраиваться, мама, — успокаивал бабушку папа. — Лыжники не толстеют.
Он-то давно уже эту загадку раскусил. Когда корабль в гавани стоит, поднимется папа на свой командирский мостик, нет-нет да и глянет в бинокль в сторону дома. А бинокли на кораблях сильные. Так что все Людины манёвры были папе хорошо известны.
Онолов Андрей, корабельный радиотелеграфист, на сторожевике почти не служил. Не сложилась у него дружба с океаном. Укачивался он даже на малой волне, и медики списали его на берег. Так тоже бывает, и ничего в этом обидного нет. Пока начальство решало, как быть с ним дальше, Андрей некоторое время слонялся по Береговой, чувствуя себя сконфуженным и бесполезным. Тут как раз оказалась без надзора упряжка: опекавший её парень ушёл в запас. Без каюра собачки бездельничали, некоторые хворали, — в общем, без хозяйского глаза пришла упряжка в расстройство. И Онолов Андрей, стараясь быть подальше от глаз людских, забрался в сторожку на собачнике и принялся наводить там порядок. Для него, коренного камчадала, в этих делах секретов не было. Хозяйственник Метальник Савелий довольно хмыкал: попробуй человека сыскать, который сверх своей основной работы с собачками возился бы, а тут он сам объявился, работяга-парень, знает дело. В скором времени все собачки встали в строй, шлейки да алыки-посторонки были образцово подогнаны, каждая сбруйка кличкой собачьей помечена. Смешила иногда Метальника Савелия дотошная Андреева возня, да он помалкивал.
Онолов Андрей был зачислен вскоре оператором на береговой узел связи, встал на вахту по штатному расписанию — связь с кораблями в океане держать. Времени свободного у него поубавилось, но собачек оставить он уже не смог. Не захотел.
В разгон упряжка уходила частенько, и если Онолов Андрей не на вахте был, то он и гнал собачек, успевших отдохнуть. Так в ушах у него и пели: писк морзянки, голоса радистов, доносившиеся сквозь шум помех из дальних океанских далей, да свист нартовых полозьев, прерывистое собачье дыхание и визг остола на плотном снегу. Пыхтел двигатель в десять собачьих сил.
Приятели иногда заглядывали в сторожку на собачнике, шутили, глядя, как Андрей старательно ушивает собачью упряжь:
— Развёл собачье ателье, будто псам не всё равно, куда шеи совать.
Но упряжка теперь в пути не путалась, стычки между собачками прекратились. Из меховой рвани Андрей смастерил собачью обувку. На тропах наледи попадались, острые сколы ранили собачкам лапы, псы болели, «бюллетенили». Дело оказалось морочливым до крайности. Работать в сапожках собачки не привыкли, норовили их скинуть. Пришлось изобрести специальную шнуровку, чтобы собачьи зубы не могли её распустить, приходилось сапожки не раз перешивать.
С Аркаем было легче. Он удивился обновке, долго рассматривал её и обнюхивал, но избавиться не пытался.
Метальник Савелий только посмеивался в усы, но критики на всю эту мороку не наводил: понимал, что затеи Онолова не пустые.
До Аркая, которого Онолов Андрей терпеливо натаскивал почти два года, вожаком ходил Катай, угольно-чёрный, белогрудый красавец, исключительно сильный и столь же редкостно упрямый. Когда он шёл головным, мощно налегая на шлейку широкой грудью, коротким злым лаем взвинчивая собачек, все им любовались. А когда Катаем восхищались, он не жалел сил: любил Катай порисоваться. Но если зрителей вокруг не было, он часто работал вполсилы, «скидывал» груз на других собачек. Те, понятно, перемену в поведении вожака сразу замечали и в свою очередь начинали прохлаждаться. Тут уж требовательный рык вожака на них не действовал. Иногда у Катая вообще пропадала охота трудиться, и пёс на глазах превращался в изобретательного и лукавого лентяя.
Как-то воскресным утром Люда наладилась пробежаться на лыжах и завернула в собачник. Упряжка дружно грызла юколу.[6] Аркай ярким пламечком светился на снегу, поджидая Люду, свесив на бок лобастую голову. Всегда он Люду так встречал: сидел рыжим столбиком, щурил раскосые глаза и перебирал лапами. Ни разу не кинулся навстречу. Даже обидно бывало — гордец какой! Он и сейчас лапами семенил и башку свою то вправо, то влево клонил, будто улыбался, подмигивая чёрным пятнышком над правой бровью. А с места — ни-ни!