Несколько выше, чем в 60 верстах от устья, завалы становятся настолько многочисленными, что после целого дня огромных, почти непрерывных усилий мы едва ли прошли 7 верст. Вверх по реке завалов становилось больше, хотя они нигде не идут сплошной массой и не слишком длинны; но подавляющая масса их заставила покинуть лодку и пешком отправиться на поиски верховьев Безволосной и водораздела» (1945, с. 312–313). Таким образом, для восстановления маршрута по современной карте можно принять с большой долей вероятности, что в лодке, включая участки с завалами, Русанов со своим рабочим поднялся почти на 70 верст от устья Безволосной, преодолевая многочисленные препятствия на своем пути. Нельзя не отдать должное его упорству, причем последующие события показывают, что оно, к счастью, не перешло в упрямство.
Оставалась, однако, проблема водораздела и истоков Березовки. Для ее решения потребовались новые усилия, когда запасы продовольствия оказались весьма ограниченными, а тайга не всегда щедра к путешественникам, даже вооруженным огнестрельным оружием. Русанов, описывая свои скитания в дебрях верховий Печоры, не упоминает о грибах и ягодах, видимо, отсутствовавших из-за исключительно сухого и жаркого лета. «Оставляя лодку, — повествует он о продолжении своих поисков, — мы могли нести лишь очень ограниченный запас пищи. Сделав чрезвычайно утомительный переход в 31 версту к западу, где я надеялся встретить Березовку и ничего не встретил, я возвратился назад южнее, причем пересек волжско-печорский водораздел и наткнулся на истоки Безволосной» (1945, с. 313). Это место требует определенного комментария. Даже если считать, что поход от лодки и выход на истоки Безволосной потребовал всего двух (в крайнем случае трех) суток, такой пеший маршрут протяженностью примерно 70 километров (а с учетом возвращения к лодке от истоков Безволосной не менее 80 по шагомеру) в описанных условиях потребовал напряжения всех сил на крайне ограниченном рационе. «Так как в течение двух дней у нас не было пищи, кроме одного случайно застреленного рябчика, — продолжает Русанов, — …я должен был заботиться, чтобы не погубить от голода и истощения своего единственного рабочего и себя, и решительно не имел возможности следить за румбом, нанося на план все бесконечные извилины реки. Нанесение на план требует много времени, а нам приходилось дорожить каждой минутой, каждым шагом, чтобы не погибнуть от истощения среди бесконечных лесов и болот…
Вопреки мнению Варпаховского, который считал эти болота местами непроходимыми, я их мог беспрепятственно пересечь в любом направлении и дважды перешел их… в различных и удаленных друг от друга местах. Быть может, исключительно сухое и жаркое лето сделало эти болота доступными, но единственно, что приходилось делать, идя по ним — это следить, чтобы не попасть в небольшие темные лишенные даже скудной растительности круговины, жидкая тина которых так быстро засасывает ноги, что иногда бывает нелегко вырваться из этих предательских капканов. Лишь по окраинам болота ютятся редкие группы чахлых, приземистых и корявых сосенок. Самое болото совершенно лишено древесной растительности… В одном месте болото образует заметный склон, идущий к югу и северу; вода проложила здесь заметные, хотя и высохшие теперь, в середине лета, ложбины. Ложбина, идущая к северу, приводит в том месте, где начинается лес, к ряду глубоких ям, расположенных террасами, одна ниже другой, и наполненных до половины темной водой; эти ямы не что иное, как верховье реки Безволосной. Здесь Безволосная течет в северо-северо-восточном направлении. У самых истоков Безволосной, на границе болота, в ложбине у ям, на левой стороне, считая вниз по течению, я обрубил березу и на импровизированном столбе написал следующее: “Верховья Безволосной. Изыскания водного пути Березовка — Безволосная. 21 июля 1903 года. Влад. Русанов”».
Как не вспомнить здесь строки Н. С. Тихонова, в поэтической форме отражающие не подвиг, а повседневную работу рядового изыскателя-землепроходца:
Работа почти как на войне — «кому память, кому слава, кому черная вода», хотя, наверное, прав по большому счету другой поэт — «…Но пораженья от победы ты сам не должен отличать». Русанов в полевых буднях и не отличал, а действовал по принципу «сделай или умри», не дожидаясь оценок потомков.
Хочу обратить внимание читателя на особенность этого достаточно типичного для своего времени сугубо технического отчета практика-изыскателя, каких на Руси было немало. Множество описанных Русановым примет местности (рельеф верховий речки в виде ям-бочагов, необычные болота, высохшие жарким летом, характер речного русла с многочисленными лесными завалами и т. д.) в совокупности дополняющих и подтверждающих друг друга признаков отличает вдумчивого и внимательного исследователя и инженера-изыскателя, характеризует начало формирования одного из наших самых выдающихся полевых исследователей. Но и помимо этого в отчете сохраняется «аромат эпохи» поисков на «белых пятнах» нашей России и сопредельных стран. Русановским страницам характерен особый настрой, вызывающий спустя более века у обитателей асфальтовых джунглей непонятную тоску по иным временам и иным местам, помимо улиц, залитых неоновым светом, или одинаковых международных аэропортов, где люди, утратив свою первоначальную связь с матерью-природой, потеряли еще и нечто им первоначально присущее, превратившись, по словам Китса, в «жертвы жизни городской, оглохшие от мелкой дребедени».
Могу только добавить, что приведенные Русановым детали местности вполне годятся в качестве дешифровочных признаков при полевых работах с аэроснимком, с чего начинаются любые изыскания в наше время, хотя сам будущий исследователь, разумеется, не мог и предполагать возможностей наших дистанционных методов. Тем самым вырисовывается некая весьма реальная связь времен, как будет показано ниже, весьма не случайная для героя книги. Даже заштампованный вывод русановского отчета украсил бы любую региональную диссертацию: «Я ни на минуту не сомневаюсь, что рыбные, лесные, каменноугольные, нефтяные и рудные богатства края с лихвой окупят все затраты, которые понадобится сделать при разностороннем изучении Печорского бассейна» (1945, с. 316).
Несколько лет спустя в своей неопубликованной работе «Зыряне» Русанов написал, что полевой сезон 1903 года «я посвятил Печоре — этой великой реке Севера, полной своеобразной, дикой, девственной красоты. Мне пришлось проплыть по ней две тысячи верст (а не пятьсот, как он собирался первоначально. — В. К.) от стремнин и порогов ее лесистых верховьев до устья, где необъятная ширь реки почти незаметно смешивается с волнами Ледовитого океана» (1945, с. 329), не указывая нигде, с какой целью было предпринято это плавание и какими транспортными средствами он воспользовался. От этого вояжа сохранилась в изложении Русанова зарисовка пейзажа Урала, как он выглядит из района, по-видимому, Усть-Щугора: «При ярких и ласковых лучах летнего солнца развертывается дивная, чарующая нежностью красок и тонкостью линий картина. За Печорой, за бесконечным, морем лесов, на самом горизонте поднимаются нежные, мягкие силуэты Уральских гор, а впереди гордо высится остроконечный пик Сабли — высочайшей вершины Северного Урала. Голубоватая дымка слегка прикрывает горы и делает их почти такими же прозрачными и легкими, как и те облака, которые время от времени задевают за их вершины. Вечный снег тонкими серебряными нитями украшает крутые, обрывистые стремнины гор» (1945, с. 359) и т. д.
Чем только не занимался герой настоящей книги за время двухлетнего пребывания на Печоре: статистикой, гидротехническими изысканиями, этнографо-социологическими исследованиями… Несомненно, при всем разнообразии интересов будущего исследователя, проявившихся в этих первых самостоятельных экспедициях, все отмеченное — прежде всего поиски самого себя и своих интересов на будущее. С учетом его будущей специальности важно отметить повышенное внимание, которое он уделял уже в ту пору признакам полезных ископаемых, фиксируя, например, «груды железного колчедана, которые на каждом шагу встречались мне, те изъеденные, причудливые скалы волокнистого белого асбеста, идущие на изготовление огнеупорных предметов, те, черные, пропитанные асфальтом сланцы с резким характерным нефтяным запахом в изломе, когда я разбивал их своим геологическим молотком, та нефть, которая стекает в реку Ухту маленькими черными пахучими ручейками… — все это вместе взятое и многое другое с убедительностью, что изыскание и разработка несомненно разнообразных и крупных богатств, разбросанных вдоль Северного Урала, — благодарное дело ближайшего будущего» (1945, с. 350). Если бы так оправдывалась хотя бы половина подобных прогнозов! Еще раз остается удивляться — откуда он получил свои геологические познания в период печорских походов? Ответа нет, как и на многие другие вопросы в его биографии.
Особо остановимся на его этнографо-социологической работе «Зыряне», опубликованной лишь в 1945 году, поскольку она достаточно отражает систему общественных взглядов Русанова. В своих попытках представить Русанова несгибаемым и последовательным революционером составители издания 1945 года были вынуждены отметить, что «сообщаемые Русановым сведения представляют большой интерес для историков и этнологов, тем более что автор пытался осмыслить свои наблюдения с материалистических позиций.
Однако в этой работе, больше чем в какой-либо другой, сказалось влияние на мировоззрение Русанова народовольческих и анархических идей, которые имели достаточно широкое распространение среди современной Русанову мелкобуржуазной интеллигенции. В частности, автор, по-видимому, разделял взгляды Кропоткина… В силу этого Русанов рассматривает первобытно-общинную организацию производства, называемую им несколько старомодно “коммунистической организацией”, не как порождение низкого уровня производительных сил, а как следствие стадных альтруистических чувств… Утверждения о социально преобразующей роли артелей при капитализме являлись либо наивной фантазией, либо сознательным обманом. К сожалению, Русанов в известной мере оказался в плену таких теорий» (1945, с. 368). Его редакторы и критики обнаружили немало и других прегрешений как этнографического характера, так и философского, обрушившись, например, на его обращение к «чувству социальной нравственности», противопоставив диалектико-материалистическую концепцию происхождения человека по Энгельсу и т. д. Определенно, судя по приведенным оценкам с позиций коммунистической идеологии, Русанов не выглядит «железным» революционером. Точнее, жизнь заставила его обратиться к каким-то другим ценностям помимо социально-революционных, о чем пойдет речь ниже.
Не станем фантазировать на деталях его возвращения морем из устья Печоры в Архангельск, о чем не сохранилось каких-либо сведений, помимо самого факта такого плавания. Оттуда он проследовал в Вологду, где его ждало горькое известие о смерти сына от дизентерии.
Пока он скитался по водоразделу Печоры и Камы, очередной полицейский чин, заполняя анкету ссыльного Русанова в связи с окончанием срока ссылки, на минуту задумался, пытаясь припомнить что-либо, достойное внимания высокого начальства, и за неимением оного, дойдя до графы «Сведения, полученные наблюдением за отчетный период», решительно вписал, отчаянно скрипя непослушным пером: водит знакомство с поднадзорными.
Мол, и мы при деле…
А тем временем в Петербурге другой чин департамента полиции знакомился с последней почтой из Вологды, среди поступлений которой было и такое сообщение: «Состоящий под негласным надзором полиции орловский мещанин Владимир Александров Русанов 29 минувшего сентября выбыл из г. Вологды в г. Орел, откуда, по имеющимся у нас сведениям, намерен ехать за границу с выданным ему вологодским губернатором заграничным паспортом…сроком на полгода…» (1945, с. 424). Однако Россию он увидел только четыре года спустя.
Глава 4. Веселый город Париж. Преодоление
Представьте себе иностранца, выброшенного сегодняшним утренним поездом в Париж, человека одинокого, не имеющего здесь ни знакомств, ни связей.
Несомненно, переход от российской ссылочной глухомани в центр мировой интеллектуальной и духовной жизни — серьезное испытание для россиянина рубежа XIX–XX веков. Внешне эта встреча с одним из важнейших центров мировой цивилизации по описанию одного из свидетелей того времени выглядела так:
«Я вышел из Северного вокзала на грязную шумную площадь. Меня удивил ветер — в нем чувствовалось дыхание моря; мне стало весело и тревожно… Я знал, что русские эмигранты живут неподалеку от Латинского квартала, и спросил полицейского, как мне туда добраться. Он мне показал на омнибус; в Париже оказалась наша конка, только без рельсов и двухэтажная…Мы пересекли Большие бульвары… На Бульварах было множество палаток; в одних продавали всяческую дребедень, в других были огромные, непонятные мне игры — рулетки.
На углах улиц стояли певцы с нотами; они пели что-то грустное; зеваки, толпившиеся вокруг, подпевали. На тротуарах громоздились кровати, буфеты, шкафы — мебельные магазины. Вообще все товары были на улице — мясо, сыры, апельсины, шляпы, ботинки, кастрюли. Меня удивило количество писсуаров, внизу краснели штаны солдат. Ветер был холодный, но люди не торопились; они не шли куда-то, а прогуливались.
Кафе были с террасами, и на многих чадили жаровни… На бульваре Севастополь я увидал паровой трамвай, он трагически свистел. Извозчики гикали и свистели бичами. Пролеток не было, у извозчиков были кареты, как у московского генерал-губернатора… Иногда дорогу пересекали кареты без лошадей — автомобили; они гудели и грохотали, и лошади шарахались в ужасе… Москва мне показалась милым детством. Мужчины были в котелках, женщины в огромных шляпах с перьями…» (Эренбург, 1966, с. 57–59) — на этом остановимся, тем более что внешняя картина совсем не отражала духовной жизни эмигрантов самых разных мастей и профессий, как и причин, заставивших покинуть Россию.
Если французы из провинции (например, герои Дюма, Мериме, Стендаля или Бальзака), отправляясь на завоевание Парижа, подразумевали прежде всего карьеру, то русские со времен Петра ехали в этот город больше на учебу, а уже позднее — для овладения тамошним этикетом или познания особых радостей жизни, эмигранты более позднего времени — в поисках убежища «и от всевидящего глаза, и от всеслышащих ушей». Отдавали должное этому центру европейской и мировой культуры и серьезные ученые-географы, отмечая свойственную этому городу особую привлекательность для иностранцев. «Значение Парижа, как первого мирового города новейшего времени, сыграло для Франции роль могучего рычага, давшего ей культурный перевес», — отмечал немецкий географ Филип-сон. «Парижане могут сказать, что их город есть в настоящее время главный город Европы, как объявляют его и сами иностранцы, которые стекаются в Париж в таком множестве, — тосковал о замечательном городе активный участник Парижской коммуны Элизе Реклю, — привлекаемые своими делами или просто более или менее утонченными удовольствиями, или в особенности любовью к искусствам, к науке» (Реклю, 1898, с. 695).
Именно последнее и привело в Париж поздней осенью 1903 года русскую чету из глубокой российской провинции после окончания вологодской ссылки Русанова. Разумеется, первые мысли как самого Русанова, так и его жены были не о парижских удовольствиях, а гораздо более прозаичными — жилье, простейший насущный заработок, перспективы учебы…