Начинаю клевать носом. Николай Летков то-и-дело с беспокойством оглядывается на меня со своего хана, видимо боясь, что, заснув, я вылечу на какой-нибудь кочке. Мы едем быстро. Как-будто и версты стали длиннее. Даже самоеды не с таким азартом хватаются за каждую остановку; ужбольно противно слезать с хана. В движении как-то меньше замечаешь слякоть.
Но вот мы выбрались на широкое плато, поросшее пюнгом, с большими плешинами какого-то серого, точно выгоревшего мха. Здесь была расположена часть песцового хозяйства. Там и сям разбросаны игрушечные, в метр вышиной, избушки. В эти избушки песец должен был приходить плодиться. Игрушечные домики тянутся далеко в тундру. Слева стеной вышиною в человеческий рост сложены деревянные ящики-клетки, в которых 218 песцов были привезены на остров с материка для завода.
До приезда этих двухсот восемнадцати песцов самоеды на острове свободно охотились на местного песца. Этот промысел в достаточной степени развит и пользуется большой популярностью среди туземцев, так как является единственной возможностью восполнения экономических прорех, порождаемых недостаточным развитием оленеводства и неправильной постановкой использования его продуктов.
С появлением же «казенных» песцов всякий песцовый промысел на острове был воспрещен, и Госторг стал выплачивать туземцам денежную компенсацию в возмещение убытка, причиняемого их хозяйству этим вынужденным бездельем. Но самоедам это очень не нравилось.
Для пропитания прибывших на остров песцов было завезено и переброшено на оленях вглубь тундры 1 200 бочек рыбы и 300 бочек шквары. Были построены большие избы-кормушки – ценою, кажется в 500-600 рублей каждая.
После нескольких часов езды по берегу тихого, опоясанного камышами озерка мы увидели такую кормушку. Она меньше всего похожа на дом для песцов – это высокий просторный амбар, сложенный срубом из толстых бревен. Во всяком случае, этот амбар куда просторнее и лучше построен, чем жилища бугринских колонистов. На сто шагов от амбара слышен тошнотворный, удушающий запах гниющего мяса – оленины, заготовленной в свое время для песцов. В этой избушке песцы должны были получать питание в виде местной оленины и привезенной с материка рыбы и шквары – вполне достойное их высокого положения пушистой валюты.
Но как-то так случилось, что в один далеко не прекрасный день песцы оказались на воле в тот самый момент, когда к песцовому хозяйству съехались самоеды. Самоедские псы, не приученные к братскому сожительству с такой лакомой дичью, а, напротив, в большинстве своем натасканные в песцовой охоте, принялись с завидным рвением ловить госторговских песцов, и я не очень верю тому, что самоеды старались удержать псов от расправы с привозными песцами – причиной лишения их доходного зимнего промысла.
Короче сказать, часть песцов была изорвана собаками, остальные разбежались по тундре, забыв про заботы Госторга, уютные домики и грандиозные кормушки, построенные по последнему слову звероводческой техники. Самоеды же снова принялись за охоту и во славу Госторга промышляют умножившегося в числе песца.
Снова фельдшерица Анна Александровна заполняет собой гулкую пустоту больничных хором. Снова кровавые следы моих ночных битв с больничными клопами покрывают густыми мазками мою и без того не слишком опрятную простыню. От подложенных под простыню оленьих постелей она пропиталась каким-то совершенно особенным желтым жиром. Жир этот издает своеобразный терпкий запах. Ночью к запаху жира присоединяется острый дух десятков клопиных трупов…
Пользуясь нашим вынужденным гостеприимством, к нам продолжают приезжать самоеды.
Вчера они приехали целой гурьбой. После двух часов сидения, когда за волнами сизого тумана «Пушки» их лица стали казаться неверными призраками и в ушах начало стучать как при подъеме на большую высоту, от имени всех гостей выступил один из самоедов:
– На картоцку сниматься мозна?
– Отчего не можно, можно.
Мы решили, что они хотят получить на память группу. Черепанов старательно наладил на крыльце фотографический аппарат, долго рассаживал самоедов в группу и сделал два снимка. Через час гостям была продемонстрирована готовая фотография. Эффект получился совершенно неожиданный. Фотография быстро обошла весь круг гостей, причем некоторые самоеды едва удостоили ее своим вниманием.
Через несколько минут она вернулась к оторопевшему Черепанову.
– Что, разве карточка не хороша?
– Зацем не хороса? Хороса… хороса. Хороса картоцка. Ты, парень, карточку с собой забирай, покази больсому нацальнику, какой самоетька народ.
– А вам не надо карточку? Я и для вас сделать могу.
– Наса картоцка не нада… наса…
Не дослушав, я ушел к себе в комнату. Через десять минут к нам пришел бедняга Черепанов.
– Слушайте, граждане, до чего ж это дойдет, если дальше так пойдет. Ведь они вместо карточки…
Блувштейн не дал ему договорить.
– Едрихен штрихен, Толя, я сказал, пошлите их ко всем чертям – кумки не будет, – он повернулся к стене на куче оленьих постелей, оставив Черепанова в положении железа между молотом и наковальней.
Сквозь дрему я слышу: «Ramona, du bist…»
Глубокая ночь; почти утро. Мы не спим, потому что спать не на чем. Скоро сутки, как все веши сложены в ожидании отъезда на судно. Фансбот с судна давно пришел, но лежит обсохший на песке. Вода отошла от него по крайней мере на 10 метров.
Самоеды ушли. За столом один только седой, согбенный Прокопий. Я делаю запись в дневник, Прокопий молча колупает ногтем этикетку круглой жестянки из-под кофе. За работой я совершенно забыл о Прокопии. Только когда глаза устали от неверного серого, рассветного освещения, я оторвался от тетради и увидел сидящего против меня старика. Часы показывают четыре часа утра – почти два часа, как я сел за дневник.
– Прокопий, ты все еще здесь?
– Тесь.
– Чего ж ты не едешь? Небось, твоих никого уже давно нет?
– Нет.
– Так чего-ж ты сидишь-то?
– Мне эта нада, – протянул он мне пустую жестянку, – твоя подари.
– Бери, сделай милость.
Прокопий нерешительно повертел жестянку в руках.
– А закрыська нет?
На банке не было крышки. Кажется, ее пустили вместо блюдечка для воды привезенному нами с материка котенку, первому котенку на Колгуеве.
– Не знаю, Прокопий, у меня крышки нет.
– Мозна поискать?
– Ищи, если хочешь.
Глотнув холодного чая, я снова уселся за дневник. Поднимая глаза от тетради, я каждый раз видел фигуру ползающего на корточках старого самоедина. Он облазил все углы в наших комнатах, перетряхнул горы нашего багажа, разгреб кучи мусора, в изобилии накопленного во всех углах. Два часа Прокопий мозолил мне глаза из-за дрянной жестянки, а теперь еще не даст покоя с крышкой. Это начинало меня раздражать.
– Слушай, Прокопий, брось, пожалуйста, шарить, ты мне мешаешь.
– Какой месай… закрыська нада.
– Да на что тебе крышка-то?
– Я сюда банка камень класть стану, ребятка играть даю.
Чтобы привезти ребятам в чум погремушку, старик, не жалея колен, лазит по всем углам! Я снял крышку с другой банки, наполненной кофе, и отдал крышку Прокопию.
– Пасиба, парень, ребятка много смеяться будут. У мой анцы ебцана мьяла ацки есь, играца нада.
Заскорузлые пальцы Прокопия с исковерканными ревматизмом суставами с трудом справляются с крышкой. Ногти на пальцах темно-синие, почти черные, выпучены как большие круглые пуговицы.
По неприветливому, всегда насупленному скуластому лицу пробегает усмешка и застревает где-то в глубоких морщинах, бесчисленными рубцами избороздивших щеки и лоб. Мне хочется воспользоваться хорошим настроением старика и выяснить у него то, чего мне не хотели сказать в тундре.
– Слышь, Прокопий, скажи-ка мне правду, есть у вас боги?
– Есь, парень.
– Какие?
– Мыкола есь, Егорь есь, Спаса есь, Богородыся Мария есь.
– Нет, а ваши, самоедские? Вашей работы изображающие духов: Нума, Аа там?
– Есь, парень, и наса тозе есь. Многа есь. Не знай, парень, как тебе обсказывать, наса духа свята… Я буду обсказывать, парень, а ты, мотри, никому не обсказывай, сто старая Прокопий тебе на духа свята говорил.
От старого Прокопия я узнал, что и у колгуевских самоедов так же, как у материковых, главный дух, создатель всего видимого и высшее существо, вдыхающее Жизнь, покровитель всего доброго – Нум. Нум управляет миром, Нум в награду за хорошую жизнь посылает ягель стадам самоеда, Нум ограждает его оленей от копытки и головной болезни, Нум посылает песцов в капканы тех самоедов, которые ведут хорошую жизнь и приносит мелким духам, подчиненным Нуму, обильные жертвы. И тот же самый Нум посылает на стада болезни и осыпает оленей оводами, Нум покрывает гололёдом тундру, чтобы лишить оленей ягеля и наказать плохого самоеда; Нум отводит дуло ружья плохого самоеда от головы нерпы и Нум делает руку самоеда трясущейся и неверной, когда тот стреляет по куропатке или утке. Нум распоряжается самым страшным, что только может случиться – громом и молнией. Но, распределяя награды и наказания, Нум никогда не смотрит на землю. Его светлое лицо слишком ясно и божественно, чтобы Нум мог запятнать его, повернув в сторону порочной и грязной земли с населяющими ее самоедами. Но Нум светел и справедлив, он покровительствует самоедам во всех их добрых делах и наказывает только за злые. А чтобы знать, не глядя на землю, что делают самоеды, Нум слушает их жизнь. Поэтому у Нума есть большое ухо, такое большое, что слышат каждый шорох во всей тундре.
В противоположность расположенному к самоедам светлому Нуму, где-то – где именно, Прокопий мне сказать не мог – живет злой, строящий людям козни Аа. Аа только и думает о том, как бы подстроить самоеду какую-нибудь гадость. Он заманивает его на лодке в открытое море и только тогда заставляет улечься волны, когда самоед дает ему обет принести обильную жертву. Аа толкает самоедов на всякие нехорошие дела: он приводит самоеда к чужому капкану с попавшимся в этот капкан прекрасным песцом и подзадоривает самоеда взять песца из чужого капкана. Аа знает при этом, что за такое злое дело не только хозяин песца будет в вечной вражде с вором и его будет презирать весь род, но сам Нум – великий, светлый, справедливый Нум – будет преследовать несчастного своим гневом и накажет, напустив болезнь и мор на его стадо, сгноив его муку и лишив молока жену, когда она будет кормить новорожденного ребенку. Аа только этого и нужно. Аа показал на остров дорогу русакам с водкой, губящей самоедов и ведущей их к нищете. Нум хочет, чтобы самоеды не пили водки, Аа подговаривает самоедов пить водку. Раньше Нум имел себе на земле верных помощниц в самоедских женках, не дававших мужьям пить водку и заставлявших их выменивать меха оленей и пушных зверей на свинец для пуль и муку для хлеба. А теперь и женки отвернулись от Нума, – их обольстил своими хитрыми речами Аа. Женки сами стали пить водку вместе с самоедами. От этого пришло на самоедскую тундру много горя.
Сильно печалится светлый Нум, и сильно радуется темный Аа.
Но Нум и Аа оба так велики и страшны, живут так далеко от самоедов, что самоеды не могут с ними говорить и не могут слышать их. Даже самый сильный шаман никогда не смеет обратиться к Нуму или Аа и принести ему даже самую роскошную жертву. Шаманы могут говорить только с малыми духами, живущими невидимо в пространстве вокруг земли, – где именно, Прокопий опять-таки не знает, это знает только шаман, а спрашивать шамана об этом нельзя. Шаман может призывать духов и просить у них за самоедов, но для этого нужно приносить жертвы духам и сделать так, чтобы шаман тоже был доволен самоедом, за которого просит.
Эти духи злые, они редко отступают от человека и почти всегда стараются принести ему вред. Как ни странно, но, будучи злыми гениями человека, эти духи оказываются посланцами Нума. Так как духи эти злы и хитры, в сношениях с ними нужно большое искусство и особые знания. Этими знаниями никто из самоедов не обладает, кроме шаманов. А шаманы своих знаний никому не передают, кроме своих старших сыновей. Таким образом прерогатива одурачивания самоедов оказывается наследственной.
Но, кроме этих духов среднего ранга, имеются еще и совсем незначительные духи, домашние, живущие постоянно с самоедом в чуме. Это щепочки с простыми зарубками на том месте, где должна быть божественная голова духа. Щепочки эти хранятся в божнице, вместе с казенными духами русаков, но только так, чтобы никто из русаков не знал, где эти щепочки, потому что батюшка всегда говорил, что начальник будет любить тех самоедов, у которых в божницах будет стоять Микола, и будет строго наказывать тех, у кого найдет самоедских деревянных духов. Только теперь начальник стал говорить, что ему все равно, каких духов держит самоед. Но все-таки спокойнее держать советских: Миколу, Марью, Спаса. Своих самоеды на всякий случай все же прячут, и шаман строго велит ничего русакам про них не сказывать.
Свои духи, живущие в чуме с самоедом, самые удобные духи, так как сношение с ними не требует вмешательства даже шамана, и хозяин сам может просить их о милости. И, кроме того, духи эти самые выгодные: не только шаману за сношения с ними ничего не надо платить, но они даже не требуют себе никаких жертв. Единственно, что необходимо делать, чтобы снискать расположение духа, это мазать ему губы маслом. А если дух не исполнит просьбы самоеда и обидит его приплодом, или не убережет от гололедицы, или не поможет сделать выгодную менку с агентом, тогда этого духа самоед может наказать. Духа можно побить. А если дух уж очень недобрый, если он причиняет самоеду большое горе, тогда можно поручить женке побить духа. Это для духа так обидно, что он постарается исполнить просьбу самоеда, не доводя до прикосновения женщины к своему божественному телу. Ведь женщина – нечистая тварь, она не может прикасаться к духу, если он хороший дух и не причинил вреда хозяину. Самое же хорошее качество этих домашних духов то, что им можно обещать какие угодно жертвы, не принося их, эти бессильные духи довольствуются только обетами, не настаивая на самих жертвоприношениях.
Длинная речь Прокопия на коверканном самоедско-русском арго показалась ему, вероятно, неуместным откровением, и он внезапно замолчал, уставившись своими выцветшими глазами на огонь лампы. Подумав, он категорически заявил.
– Только наси негодные с советькими равняцца. Васа советька богородыся куды как ладно сработана, а наси плохи. Мы сам и делал… ну какой мы мастер икона делать. Наса икона худой есь. Васа икона куда как хороса. Наса обчества, парень агента и Сидельника просить будя самоетька икона нам у центру уделать, чтобы такой зе хоросой был, как васа советька богородыся.
Я не смог дослушать Прокопия. На крыльце послышался стук тяжелых морских сапог, и дверь с треском и грохотом распахнулась, ударив со всего маха об стенку.
– А ну, мать вашу бог любил, кто на судно, собирайтесь! В два счета, а не то вода снова, мать ее боком в горло, столбом через сердце мать, к чертям спадет. Живо!
Пришел фансбот, чтобы снять нас с острова Колгуева.
Я в последний раз вышел на заднее крыльцо, глядящее в коричневые просторы колгуевской тундры. С крыльца, направляясь вглубь тундры, удаляется хан.
Там далеко, за прикрытыми серой мутью постоянных туманов синими холмами, укрылись темные конусы чумов.
Передо мной, пропитанные дымным смрадом и запахом дымящейся крови, проходят образы этого осколка тундры, заброшенного в холодные волны Ледовитого моря: спящие с собаками дети, истекающие кровью олени, старые гурманы, едящие яички бьющихся перед ними в путах животных, и юные лакомки, скоблящие ножами истекающие кровью бархатные рога, медное блюдо на животе хабинэ Варвары, и надо всем этим одно несносное слово «кумка».
Хан Прокопия исчез в овраге. За пазухой у старика побрякивает кофейная банка, а в голове копошится мысль о том, что если большевику поручить делать богов, он сделает их так же красиво, как делает деву Марию. А с богами не так уж плохо жить. Боги сделают так, что Сидельник и агент поссорятся еще больше. Тогда можно будет еще поднять поденную плату и, набравши побольше товару в долг, попросить, чтобы долг списали. И, может быть, придет на остров еще один начальник, самый большой из самого что ни на есть большого исполкома, больше агента и больше Сидельника, а может быть, сам большевик и тогда… Прокопий не знает, что будет тогда. Надо спросить у шамана.