Никто на Колгуеве не знает, что будет тогда, когда придет большевик. Большевик еще не был на острове. Ни Прокопий, ни шаман, ни агент, ни даже сам большой начальник из самого большого исполкома Сидельник не может сказать ни того, что будет с островом, ни того, что будет с ними самими, когда придет большевик.
ПО ГУБАМ НОВОЙ ЗЕМЛИ
Мы сильно надеялись, что, вопреки условию, за нами на Колгуев вернется бот Михеева, ушедший к берегам Новой Земли. Но на горизонте чернел неуклюжий корпус парохода вместо стройной белой «Новой Земли». Это была «Революция», зафрахтованная Госторгом для доставки товаров в южные становища острова Новая Земля. На «Революции» мы и должны дойти до Белушьей губы, где нас будет ждать капитан Михеев.
Хотя мы ждали отправления на судно томительно долго, самый момент отправления оказался все-таки несвоевременным. Давным-давно гора наших бесконечных ящиков, мешков и чемоданов громоздится на прибрежном песке. Давно успел заснуть в гроте, устроенном из чемоданов, Черепанов. Давно уже приехавшие за нами люди из команды «Революции» истратили весь запас своих трудно передаваемых и неостроумных острот, а мы все сидим и сидим на песке.
Катер, который должен нас буксировать, ушел к Бугрину за собаками Наркиза. Наркиз понемногу промышляет тем, что отправляет ежегодно на Новую Землю приплод своих собак, которых он каким-то способом умудряется раздобывать с материка. На этот раз его отправка состоит из одиннадцати лягавых щенят и одной лягавой же суки, их матери. Совершенно непонятно, кому на Новой Земле могут понадобиться неприспособленные для жизни в таком климате лягавые, к тому же вовсе негодные в качестве ездовых собак.
Визгливое достояние Наркиза погружено в маленький дырявый карбас. Собаки немилосердно промокли и жалобно скулят. Щенки трясутся всем телом под пронзительным морским ветром. Маркиз выбивается из сил, чтобы удержать собак от прыжков в воду.
Нам издалека слышно приближение катера, ведущего на буксире карбас Наркиза. Однако у всех получается такое впечатление, что катер к нам нисколько не приближается, а стоит на месте. Оказалось, что он сел на кошку.
Во время попыток Жданова сдернуть катер с кошки соскочил винт с гребного вала, и катер стал беспомощно с борта на борт под сердитыми ударами приливной волны. Жданов и его спутники вылезли из катера и по пояс в воде отправились на берег чинить винт.
Видя затяжной характер нашего ожидания, мы поудобнее расставили наши ящики для защиты от гонимого косыми струями дождя и последовали разумному примеру Черепанова, вознаграждавшего себя за томительное недосыпание последних двух дней.
Сквозь сон я услышал, как затарахтел поблизости мотор Ждановского катера. Одновременно сквозь дрему я почувствовал, что место пониже спины у меня совершенно мокрое, так как за время сна под меня успела натечь целая лужа воды. Прямо против того места на берегу, где были сложены наши пожитки, окруженный клокочущей пеной, ныряет моторный катер. Поближе к берегу, стоя по пояс в воде, Наркиз сует обратно в утлый карбасишко своих собак, вылезающих через борт как опара из горшка.
Команда спихнула на воду свою шлюпку и в четверть часа нагрузила, ее до самых краев нашими ящиками. Утопая по пояс в воде, мы добрались до катера, и началась отчаянная борьба с приливом. Сидящая до самыхбортов шлюпка с вещами и виляющая из стороны в сторону дырявая посуда Наркиза затрудняют ход катера. Белые гребни валов закидываются высоко над нашей головой и обдают каскадами холодной воды. Соленые брызги щекочут в носу и щиплют глаза. Когда катер, взлетев на вершину зеленой, дрожащей всей массой, как желе, волны стремительно сползает вниз по ее скользкому скату, изнутри, катера, из носовой рубочки, то-и-дело обдаваемой волнами, слышится звонки стук, перемежаемые сдержанной руганью нескольких голосов. Вероятно, там образовалась каша из части наших пожиток и нескольких пассажиров. В числе их и Черепанов. Его бледный нос появился в темной дыре, ярко выделяясь своей восковой прозрачностью на фоне всклоченной бороды. Через минуту Черепанов в изнеможении исчез.
Не без труда мы добираемся, наконец, до покачивающейся на волнах «Революции». Начинается трудная работа по подъему на борт нашего имущества и собак. Раскачивание мелких посудин, в которых пришел с берега груз, не совпадает с качанием более тяжелого судна. Трудно уловить момент для того, чтобы, без риска полететь в воду, перескочить с катера на свисающий с борта шторм-трап. Но если туго приходится нам, людям, то в еще худшем положении оказываются четвероногие пассажиры Наркиза. Их передают на борт пачками. Собаки как гроздья винограда нанизаны на цепочку или на веревку по четыре-пять штук. Раскачиваясь над волнами, они свисают над бортом, подвешенные прямо за шею, пока сверху их втягивают на палубу. Животные извиваются, стараясь высвободиться из стягивающей их глотки веревки. Попав на палубу, они хрипят и жадно ловят воздух оскаленными ртами. И не знаю, от пережитого ли страха или от охватывающего собак чувства блаженства, они, попадая на твердую палубу, моментально покрывают палубные доски вонючими кучами. В буквальном смысле слова негде ступить, чтобы уберечь от этой грязи сапоги. Поднимаемые из-за борта на концах, наши пожитки, попав на палубу, оказываются моментально облепленными той же грязью. Без особого удовольствия я предвкушаю, как нам с Черепановым придется разбирать всю эту кучу запачканных ящиков в темном трюме.
Как только все люди, собаки и ящики оказались на борту, капитан немедленно отдал приказ готовить машину, и вскоре тарахтенье мотора ждановского катера потонуло в громыханьи якорного брашпиля. От борта парохода, отброшенные огромной волной, отскочили катер и карбас. Они неистово заныряли в набегающих на них зеленых студенистых холмах и исчезли в направлении к берегу. В последний раз из темной дырки машинной рубки катера показалась морковно-красная голова Жданова в растрепанном меховом малахае. Жданов махнул нам рукой и полез обратно в машину. Теперь уже не долго осталось ему капитанствовать на этом катере, – гордости его кораблестроительного искусства. Он отстукал свои три года на Колгуеве и должен этим летом возвратиться в Архангельск. Отправившись в первый ознакомительный обход «Революции», я еще раз вспомнил Жданова. Повидимому, он не был далек от истины, предсказывая нам не особенно приятное плавание на этом старом корыте. Вообще говоря, я даже не представлял себе никогда, что морской пароход может иметь в такой степени неопрятный вид. Везде царит потрясающая грязь.
Как правило, пассажиры на «Революции» помещаются в трюме вместе с грузом – досками, разборными новоземельскими избушками, сухарями, сахаром, тюками оленьих постелей и прочими мешками, ящиками и бочками. В виде исключения капитан разрешил нам поместиться в «салоне».
Хотя салон здесь и больше, чем на «Новой Земле», но не приходится и помышлять о том, чтобы троим улечься на его узком и коротком угловом диванчике. Впрочем, хорошо уже и то, что нам будет, по крайней мере, тепло. Мы должны быть тем более довольны, что командный состав «Революции» встретил наше появление в кают-компании без особого восторга. Старший помощник, разбитной молодой штурман, попробовал даже доказать капитану, что наше нахождение в салоне послужит плохим прецедентом для прочих пассажиров, коим место, конечно, только в грузовом трюме. Однако капитан, хотя и не очень решительно, настоял на своем, и помощник буркнул: «орлайт». Это самое «орлайт» было любимым словом первого помощника «Революции», оно так же непрестанно вертелось у него на языке, как у капитана слово «Тобик».
Тобик – кривоногий рыжий ублюдок. Он живет в кают-компании. В изъятие всех судовых правил Тобику разрешается гулять по всему судну, не исключая и священного места – капитанского мостика. Поэтому Тобик непрестанно бродит по пароходу, обнюхивая все углы и сапоги попадающихся ему по пути матросов и пассажиров. Как-то так случается, что именно в тот момент, когда Тобик гуляет по спардеку, капитану приходит в голову угостить его тарелкой супу, раздобытой контрабандным путем в буфете. Капитан стоит в дверях своей каюты, выходящих в салон, и жалобным голосом выкрикивает: «Тобик, Тобик, То-о-о-би-к!» Это продолжается до тех пор, пока на трапе не послышится сопенье и недостающий короткими кривыми лапами от ступеньки до ступеньки щенок не скатится кубарем в салон. Тогда капитан произносит слово Тобик на другой лад: «У-у, Тобик… у-у-у, То-о-обик». Но Тобик отворачивается от тарелки с супом, и из-за неплотно прикрытой двери капитанской каюты слышится грустное: «Ну, Тобик… ну же, Тобик… Как же это ты так, Тобик?» Наконец, потеряв надежду на то, что ему удастся видеть, как его любимец будет завтракать, капитан нахлобучивает мятую фуражку с потемневшим, почти черным золотом шитья и, обмотав шею широким шерстяным шарфом, уходит наверх.
Скоро с палубы доносится: «Тобик, Тобик, Тобик… поди сюда, Тобик!» Ублюдок спокойно спит на капитанской койке. Капитан терпеливо спускается к себе и, взяв подмышку ублюдка, несет его наверх. Там капитан сосредоточенно шагает по мостику. Первые четверть часа ублюдок терпеливо ходит за капитаном, тыкаясь неуклюжей мохнатой головой в его сапог. Потом это ему, повидимому, надоедает, и он преспокойно совершает прогулку независимо от капитана. При этом он сосредоточенно обнюхивает все углы. В конце-концов щенок задумчиво останавливается у одного из углов штурманской рубки и, подобрав под себя задние лапы, приседает. Морда Тобика хмурится, клочья рыжей шерсти собираются комками. Капитан продолжает ходить, ничего не замечая. На глазах у нескольких десятков привязанных на нижней палубе лаек совершается величайшее святотатство. Лайки сидят на корточках и скулят в сторону Тобика. Тот тоже начинает урчать, не прекращая своего занятия. Капитан оборачивается на урчание. Однако, вместо громов и молний, которые, по моим представлениям о морских порядках, должны были бы посыпаться на голову ублюдка, лицо капитана расплывается в довольной улыбке. Он приседает около ублюдка и, сделав рукою жест, означающий: «не мешайте», с необычайной ласковостью начинает приговаривать, почти напевать: «То-о-о-бик… То-о-о-бик…» Заметив мою заинтересованность, капитан, не отрываясь от созерцания ублюдка, произнес почти шопотом:
– Не спугните, у Тобика три дня был запор…
Когда щенок встал и отряхнулся, неимоверно хлопая длинными мохнатыми ушами, капитан притащил щепочку и стал старательно соскабливать следы святотатства, совершенного под его капитанским покровительством.
К концу дня голод начал давать себя чувствовать вовсю. Посоветовавшись с Блувштейном и Черепановым, я отправился на переговоры с капитаном по вопросу о принятии нас на довольствие в кают-компанию. Оказалось, что отпуск для нас продуктов зависит от выборного артельщика команды, кочегара. Вскоре мне удалось отыскать кочегара-артельщика. Изложив ему наше Ходатайство, я получил самый категорический отказ.
Я сделал попытку апеллировать к разбитному первому штурману, но он беспомощно развел руками:
– В этот момент предпринять никаких мероприятий невозможно.
– Мне придется в таком случае вступить в частное соглашение с поваром. Голодными в течение всего рейса мы оставаться во всяком случае не можем.
– Орлайт, вступайте.
Через полчаса я достиг «частного соглашения» с поваром, согласившимся разогревать наши мясные консервы. Благодаря этому соглашению в дальнейшем наше питание на «Революции» сделалось несколько разнообразнее; к чаю с черным хлебом один раз в сутки прибавилось разогретое консервированное мясо.
Со сном дело у нас обстоит не лучше, чем со столом. В салоне места было ровно столько, чтобы один человек мог растянуться на палубе (во всю длину) и один на диванчике (не во всю длину). При этом лечь было можно не раньше, нежели последняя вахта отопьет последний чай. Иначе желающие пить чай не могли бы подойти к столу.
К ночи Блувштейн раздобыл себе где-то огромный постовой тулуп и довольно уютно устроился, подостлав его под себя. Я скрючился на своем диване, сунув под голову снятые ботинки и «Вздор» Вудворда. Однако заснуть не было никакой возможности. В салоне было очень холодно, так как забыли пустить сюда пар. Наконец, повидимому, капитан не выдержал, и через тонкую переборку я услышал, как он кричит в переговорную трубу, идущую от него прямо на мостик к вахтенному начальнику:
– Ало!… На мостике!… Ало!… Эй, кто там есть, скажите в машину, чтобы пустили к нам пар. Тут холодно, как в могиле.
Вскоре в паропроводах забулькал и защелкал пар. Каюта наполнилась приятным теплом. Затем это тепло перешло в удушающую жару.
За переборкой послышалось царапанье когтей. Дверь капитанской каюты приотворилась и показалась мохнатая морда Тобика. Он протиснулся в дверь и стремглав помчался к трапу на палубу. Разбуженный возней, капитан выскочил в одних кальсонах.
– Тобик! Тобик!
Но Тобик был уже далеко. Капитан вернулся в каюту, натянул поверх широких полосатых кальсон валенки и, надевая на ходу фуражку, побежал наверх.
Я стал дремать, но заснуть все-таки не было никакой возможности. Рубашка прилипала к телу от пота. Открыл иллюминатор, выходящий прямо на нижнюю палубу. Стало легче дышать. В каюту ворвался столб густого, холодного тумана. Наконец я заснул. Однако и тут мой сон оказался непродолжительным. Я давно уже привык к собачьему концерту на палубе. Ухо совершенно не реагировало на все виды воя, скулежа, визга, тявканья и рычанья, доносившиеся с палубы. Однако во сне мне показалось, что жалобный скулеж раздается у самой моей головы и что-то холодное льется мне на лицо. Я открыл глаза. Прямо надо мной в иллюминатор наполовину протиснулся один из щенков Наркиза. Передние лапы его висели уже в каюте, но веревка, на которой он был привязан, невидимому не позволяла ему протиснуться дальше и грозила его задушить. Дрожа от холода, щенок жалобно скулил и щелкал зубами. С мокрой, обвисшей жалкими прядями шерсти капала грязная вода мне на голову.
Сон пропал, и я вышел на палубу. Все судно блестит, как лакированное, от обильно оседающего тумана. С мостика не видно носовой рубки. Внизу, стараясь как можно ближе прижаться друг к другу, трясутся в мокром ознобе собаки. В узкую щель, оставленную для доступа воздуха, из трюма пробивается полоска электрического света, тусклого в белесой мути туманной ночи. На мостике скучно и неуютно. Поминутно вахтенный штурман берется за рукоятку гудка, и над трубой «Революции» свирепо клубится пар. Гудка нет. Из-под медного колпачка вырывается только сердитое шипенье с жалобным присвистом. Повидимому, за долгие годы своей северной службы «Революция» надорвала себе голос или безнадежно простудила его на весенних промыслах, богатых пронзительными, холодными норд-остами.
Подергав за рукоятку, штурман безнадежно бросал ее, чтобы через минуту снова сделать попытку извлечь голос из осипшего гудка. От этого настроение штурмана тоже делалось хмурым, и он мрачно ругал совторгфлотские порядки, пароход, туман и вообще все, о чем заходила речь.
– Вечно здесь этакая пакость! Разве это погода? Умора одна! То ли дело у нас на юге…
– А вы разве с юга?
– Да, с Ростова я. Плавал до сего в Черном море… Вот кончу рейс, опять на юг поеду, на военную службу призывают. Я вот… Но штурман не договорил. Забыв обо мне, он уставился в направлении курса и протянул руку к рукоятке гудка.
– Фу ты, леший… вроде как померещилось что-то. Будто раздяргивать туман-то стало. Как вам кажется? Но, по-моему, оптимизм штурмана насчет того, что туман «раздяргивает», оказался напрасным. Не только в эту ночь, но и на следующий день и следующую ночь и вообще все время до конца рейса мы ни на минуту не выходили из густого молока. Час за часом, вахту за вахтой надрывно сипел гудок.
14 августа мы по счислению должны были находиться не более чем в 40-50 милях от Гусиной Земли. Но обсервации не было никакой, а ошибка в счислении всегда может быть, особенно при полном отсутствии возможности астрономического определения. Поэтому капитан не решался итти дальше к земле и решил лечь на обратный курс.
Так взад и вперед мы ходили целый день. К вечеру туман немного прокинуло и удалось взять пеленги. Оказалось, что в счислении произошла довольно существенная ошибка. Курсовая черта, нанесенная на карту, была старательно стерта и нанесена вместо нее новая. Скоро весь горизонт снова затянуло и прокинуло только к вечеру. Взяли новые пеленги и снова вышло так, что мы вовсе не там, где должны были бы находиться по счислению. Снова резинка загуляла по карте, и штурман бережно прочертил третий курс.
Берега Новой Земли очень приглубы, но. глубины на картах нанесены редкой сеткой. Кроме того, все говорит за то, что берега должны изобиловать рифами и каменистыми кошками, что при крайне слабой освещенности карт представляет существенную опасность для плавания. Если бы мы шли на «Новой Земле» милейшего Андрея Васильевича, то, вероятно, он не слишком бы смущался близостью берегов, но для такого старого корыта, как «Революция», действительно спокойнее было держаться мористей. Капитан не решался подходить к земле ближе чем на 1,5 миль, и мы еще одну ночь проходили вдоль берегов полуострова Гусиная Земля, не имея точного представления, где именно мы находимся. Только к утру 15 августа туман прокинуло настолько, что в промежутки стал виден берег, и капитан еще раз, самолично счистив плоды штурманских трудов с протертой почти до дыр карты, уверенно нанес жирную курсовую черту, упершуюся прямо в устье Белушьей губы.