Что виноват кто-то из нашей школы, было уже известно.
Пусть попробует кто-нибудь, глядя в серьезные, внимательные глаза директора, сказать: «Не знаю». Ведь директор-то понимает, что ты знаешь, и ты прекрасно это чувствуешь. Лично я во время разговора с директором пристально разглядывала большую географическую карту на стене.
Рейн сказал громко, даже как-то вызывающе:
– Не знаю!
Имби также. Айме, к счастью, не спрашивали. Кажется, не знали, что она тоже была с нами. Самого Энту не было в школе. Урмаса спросили последним. В сравнении с нами ему все же было легче. Он мог ответить: «Я не видел», и это не было ложью, хотя и правдой это не назовешь.
Когда мы вышли от директора, все столпились вокруг нас и принялись расспрашивать. Рейн подал знак, чтобы мы молчали. Так мы и сделали. Больше всех любопытствовали Юта и Витя. Юта приставала ко мне с вопросами и оказалась вдруг моей «старой подругой». Я молчала, как и все другие. Мы стали ни с того ни с сего какими-то заговорщиками. Всем до нас было дело. А мы сгорали от стыда за свою ложь, но упорно молчали.
Ну вот, теперь я наконец начинаю лучше понимать Урмаса. Он и правда не похож на других.
С того дня, как произошел этот ужасный случай, прошла уже целая неделя, и какая неделя! На следующий день после случившегося в школу пришла мать этого маленького мальчика. Она тоже поблагодарила нас и сказала, что сын ее уже дома, но от ее благодарности нам почему-то стало неловко. Директор сказал:
– Вот видите, ребята у нас хорошие, славные, только одного не понимают: нельзя оставлять безнаказанными такие поступки. Кто внушил им такое глупое понятие о чести?
Мы выслушали его слова, опустив голову.
Срочно созвали пионерский сбор. На сборе говорили о чести, о ее правильном и ложном понимании. Я сознавала, что пионервожатый прав как никто, говоря, что от зла и подлости нельзя избавиться, если не бороться с этим, что покрывать зло – это тоже преступление. Ничто не помогало. Чем больше на нас нажимали, тем упрямее мы становились.
Ребятам-то ведь казалось, что они ведут себя благородно. Они считали низостью и предательством жаловаться на товарища. Мне казалось, что и Урмас того же мнения, хоть он и помалкивал. Но я чувствовала себя совсем не благородной, а только несчастной. Мне было стыдно перед учителями, и я даже презирала себя, потому что мое молчание было вызвано малодостойной причиной: мне просто хотелось быть похожей на других.
Айме дрожала и все время просила не говорить, что она тоже была в тот раз на Береговой круче, потому что она ужасно боялась Энту. Я тоже боюсь Энту. Жутко боюсь. Стоит мне только вспомнить его маленькие злые глаза или его ужасный смех, как меня сразу охватывает страх. И все-таки я пошла на ложь не из страха. Дело не в Энту, дело во мне самой. Это так. Но я чувствую, что сказать правду вовсе не подлость, пускай бы даже Энту избил меня за это. Больше, чем Энту, я боюсь презрения товарищей. Я знаю, что стоит мне сказать учителю правду, как другие сочтут меня предательницей, и я уже не буду заодно с другими ребятами, не буду ровней Урмасу, Имби и Рейну.
Я решила ходить в школу без шарфа и перчаток, в пальто нараспашку, чтобы простудиться, заболеть и хоть таким путем от всего избавиться. Но, хотя раньше я простужалась от малейшего сквозняка, теперь это мне никак не удавалось. А вот Энту уже неделю, как разыгрывает из себя больного. Он сказал Айме, с которой они живут в одном доме, что пусть только кто-нибудь попробует пожаловаться!
Единственный человек, с которым я решилась поделиться своей тревогой, была Анне. Я зашла к ней.
Анне сказала просто:
– Раз другие решили, что говорить нельзя, то и ты ни в коем случае не должна говорить. В самом деле, ведь этому малышу не станет лучше, если Энту выгонят из школы. Да и Энту должен же где-нибудь учиться. А не то каким он вырастет!
Что верно, то верно. Но смотреть учителям в глаза приходилось мне, а не Анне. И Энту, наверно, никогда не подставлял Анне ножку, никогда не швырял в нее снежком, в который закатан камень. Никто не может мне помочь, даже Анне. Конечно, мне стало немного легче после того, как я излила ей душу. Будто поделилась горем и мне лишь половинка осталась.
Но в конце концов и Урмас попал в затруднительное положение. Директор опять начал его спрашивать, Урмас опять сказал, что не видел, но директор возразил:
– Допустим, что не видел. Но ведь ты знаешь, кто это сделал?
Урмас покраснел, но глаз не опустил и сказал:
– Да, знаю, но все равно не скажу. Никто не скажет. Зачем вы нас принуждаете? Никто из нас не виноват. А тот, кто виноват, должен сам признаться.
Директор пристально поглядел на Урмаса:
– Вот как ты думаешь? Ну хорошо! Ступай.
Я решила, что Урмас совсем одурел от всей этой истории. Энту! Чтоб Энту сознался сам?! Чего захотел!
Потом я его спросила, почему он так сказал. Отведя взгляд в сторону, Урмас ответил раздражённо:
– Да ни почему, просто так!
Раз не хочет говорить, и не надо! Пусть! Я отвернулась. Тогда Урмас заговорил совсем другим голосом:
– Ты придешь сегодня на Береговую кручу?
– Я и видеть не хочу этой Береговой кручи! – угрюмо ответила я.
– Почему? – удивился Урмас. – Я хожу туда каждый день, когда свободен. Приходи и ты, что за радость дома сидеть?
Хелле была простужена и не могла пойти со мной, но позволила взять санки.
Гора, как всегда, кишела детьми, слышались крики и смех, как будто здесь никогда ничего плохого не случалось.
На этот раз Урмас пришел один. Я предложила ему кататься на моих санках. Он правил, а я сидела сзади. Потому ли, что я сидела без дела, или еще почему, но катание на этот раз не доставило мне никакого удовольствия. Не было солнца, не было и лебедей! Ветер давно уже сорвал с елей нарядные белые шубы. Было только низко нависшее грязно-серое небо, затоптанный снег и гнетущее воспоминание о недавнем несчастье.
Мы скатились уже несколько раз, как вдруг на горе послышался грубый смех Энту, неприятный такой, словно в жестяную посудину камни сыплют. У меня заколотилось сердце. Я сказала Урмасу:
– Что-то мне не хочется больше кататься. Пойдем домой.
Но Урмас быстро повернул санки и, не ссадив меня, поволок их в гору со словами:
– А я только разохотился.
Я соскочила в снег и с тяжелым сердцем поплелась за ним. Когда мы добрались до верхушки горы, Энту с хвастливым видом говорил что-то Имби. Я не расслышала слов. Имби покраснела и открыла рот, чтобы ответить ему, но тут к ним подскочил Урмас и сказал Энту, переведя дух после подъема:
– Энту, поищи-ка себе другое место для катания.
Энту расшумелся:
– Ты откуда взялся? Ишь, нашелся распорядитель! Командуй своими ребятишками. А может, и ты захотел слететь вниз?
Урмас ответил спокойно:
– Что ж, попробуй! Небось не посмеешь. Это с малышами и девочками ты такой храбрец.
Энту сделал грозное лицо и, оттолкнувшись палками, подъехал к Урмасу вплотную. Но Урмас не отступил, а сказал презрительно и вызывающе:
– Думаешь, я боюсь таких, как ты? Ошибаешься. Сам ты боишься!
От злости и раздражения лицо Энту пошло пятнами.
– Посмей повторить то, что ты сказал! – прошипел он сквозь зубы.
И Урмас повторил. Какое у него было лицо! По-моему, Урмас был похож на древнего военачальника или на кого-то в этом роде, когда он сказал медленно и отчетливо:
– Ты, Энту Адамсон, жалкий трус!
Господи, что тут началось! Урмас едва успел кончить свою фразу, как Энту отпустил ему такую затрещину, что Урмас навзничь полетел в снег. Потом все было как в кино. Я никогда бы не поверила, что Урмас такой быстрый. Не успела я ахнуть, как он уже был на ногах и одним ударом тоже свалил Энту с ног. Тогда Энту скинул лыжи и с таким свирепым видом подскочил к Урмасу, что я испугалась. Правда, Урмас большой и сильный мальчик, но Энту еще больше его, и к тому же он опытный драчун. Я растерянно оглянулась, не вступится ли кто-нибудь за Урмаса. Рейн уже забрался опять на гору, но вел себя не лучше других. Мальчишки столпились вокруг дерущихся, и вся их помощь состояла в том, что они изо всех сил подзуживали:
– Урмас, держись! Урмас, дай ему! Дай!
Урмас давал, но и сам получал сдачи, и еще как! До чего мне хотелось вмешаться! Айме уже закричала:
– Они изобьют друг друга до смерти!
Рейн цыкнул на нее:
– Кому страшно, пусть идет домой!
Да разве кто мог уйти!
Мальчишки странные существа. Двое колотили друг друга что есть мочи, а они только подскакивали и с горящими глазами орали, будто на каком-нибудь матче. Вдруг я увидела, что Энту подставил Урмасу ножку. Урмас покачнулся, но обхватил Энту, и оба они плюхнулись на землю. Урмас остался внизу. Энту принялся бить Урмаса по лицу. Рейн и другие мальчики подскочили поближе. Я с чувством облегчения поняла, что они все же хотят вмешаться и помочь Урмасу, но как раз в эту минуту Урмас ловко высвободился из-под Энту. Началось отчаянное барахтанье. Наконец Урмас победил – он уселся верхом на Энту. Энту лежал ничком, в самом жалком положении. Урмас ткнул Энту носом в снег и сказал, отдуваясь:
– Оставишь в покое маленьких, а? Оставишь? – Потом он чуть отпустил Энту, и тот повернул голову.
Видно, Энту совсем выдохся и потому пробормотал сквозь зубы:
– Стану я связываться с твоими младенцами!
Но Урмас не удовлетворился этим. Он снова ткнул Энту носом в снег.
– Нет, ты пойдешь и скажешь, что это ты столкнул малыша! Пойдешь, а? – и Урмас опять отпустил Энту.
Но тот даже не поднял голову. Он, как видно, крепко ушибся.
Я ничего не могла поделать, но мне стало жалко Энту, и я крикнула:
– Урмас, оставь!
Из-за меня или нет, не знаю, но Урмас отпустил Энту и встал. Энту тоже медленно поднялся, забрал свои лыжи и молча, не оглядываясь, побрел прочь. Один из малышей крикнул ему вслед смешным тоненьким голоском: «Что, съел!» – и все расхохотались. Имби как полоумная прыгала вокруг Урмаса.
– Здорово ты его отделал! Наподдал бы ему еще, чтоб он на всю жизнь запомнил. Ах, какой ты молодец!
Все заговорили, закричали наперебой. Восхищаясь Урмасом, Айме, стоявшая рядом со мной, вздохнула от всей души:
– Ну, теперь Энту перестанет к нам приставать. Больше не посмеет.
Урмас ощупал подбородок и левое ухо. Видно, ему было больно. Под глазом у него появился синяк, и вообще он тоже выглядел довольно жалко. Рейн поднял с земли шапку Урмаса, хорошенько выколотил ее и отдал Урмасу. Урмас раза два провел рукой по всклокоченным волосам и нахлобучил шапку. Потом он смущенно оглянулся и сказал:
– Ну, я пойду.
Все принялись отговаривать его. Всем хотелось побыть с ним. Рейн даже предложил ему свои лыжи, чтобы он скатился разок вниз, но Урмас не соблазнился. Он сказал, что дома его ждут. Никто не стал дразнить его и кричать, что папашу ждут детки. Урмас завоевал всеобщее уважение.
Он был героем.
Я смотрела, как этот герой спускается с горы, слегка припадая на одну ногу. Мне хотелось побежать за ним и предложить ему свои санки, но я постеснялась. Лишь когда Урмас исчез за поворотом и все пошли по домам, я тоже съехала с горы. На полдороге я промчалась мимо Урмаса и внизу подождала его.
– Ты идещь домой? – спросил он, дойдя до меня.
– Да, пожалуй, – ответила я и предложила ему сесть на санки.
Он сел, и я в обход, лесной дорогой, направилась к нашей улице.
– Тебе очень больно? – спросила я.
– Ничего, заживет, – уклончиво ответил Урмас.
– Энту досталось еще больше. Как ты рассвирепел! Я даже испугалась. Подумала, бог знает, что ты с ним сделаешь.
– Да, я ужасно разозлился. Сначала ничего, но, когда он ударил меня по лицу, тогда... Разве ты сама не видела? Вечно ты жалеешь этого Энту!
В голосе Урмаса прозвучала обида. Странно, ведь он всегда такой справедливый. Я постаралась оправдаться:
– Я иногда думаю, что, может, Энту не был бы таким противным, если бы мать не бросила его маленьким. Помнишь, Айме говорила...
Но Урмас не дал мне договорить:
– Пустяки ты говоришь! У тебя у самой нет ни отца, ни матери, но ты же не станешь обижать маленьких?
– Конечно, не стану. Но я подумала, что когда дома плохо, то и дети могут стать плохими. Ведь Айме говорила еще, что отец Энту пьет, что он всегда пьяный и...
Урмас слез с санок. И, держась за их спинку, взглянул мне в глаза:
– Вот что, Кадри, я тебе скажу. Я никому еще не говорил этого, но тебе можно, я знаю. Мой отец тоже... ну... пьет. Понимаешь? Дома у нас из-за этого иногда так плохо – хоть беги. Если бы не мать, не знаю, что было бы. Знаешь, моя мать говорит: от нашего отца есть хоть та польза, что на своем примере он показывает детям, как человеку не надо жить.
Видно, нелегко было Урмасу говорить все это: голос его то и дело прерывался. Урмас повернул голову в сторону, и я увидела его красное, припухшее ухо. У меня сжалось сердце. Мне было ужасно жалко Урмаса, но я понимала, что не должна этого показывать. Мне от всей души хотелось сказать ему что-нибудь хорошее, но ничего не приходило в голову.
Тогда я спросила:
– Урмас, ты помнишь лебедей?
Урмас быстро повернул голову и удивленно взглянул на меня:
– Почему ты спрашиваешь?
– Не знаю, Урмас, но это было самое прекрасное, что я видела. А по-твоему как?
Я боялась, что Урмас начнет смеяться надо мной, но он молчал, и я подняла взгляд. Удивительное у него было лицо, когда он ответил:
– Это правда. А ты, Кадри, тоже любишь птиц и животных?
Я кивнула и сказала:
– Ты помнишь, как это было красиво – будто в сказке! Ты любишь сказки?
– Сказки? Не знаю, давно не читал их. У меня нет времени читать книжки.
– Ты не читал «Царя Салтана»?
– Кажется, нет. Не помню, – с сомнением ответил Урмас.
– Неужели не читал?.. – И я с жаром начала рассказывать Урмасу о царе Салтане и заколдованном лебеде.
Я почти все помнила наизусть, слово в слово, и, когда я кончила, Урмас спросил удивленно:
– Когда ты все это выучила?
– А я и не учила. Само запомнилось. Ну как? Понравилось?
– Понравилось.
– Правда ведь в тот раз, когда пролетели эти лебеди, было так же красиво или еще красивее. Знаешь, когда мне бывало плохо, я всегда вспоминала этот стих: «А во лбу звезда горит...» И, знаешь, помогало, и на душе становилось легче,
– Ты странная, Кадри, – задумчиво произнес Урмас, будто сам он не был странным. – А теперь ты не повторяешь эти стихи? – спросил Урмас.
– Не знаю. Кажется, нет. Теперь уже это не нужно... И вообще... Теперь я вспоминаю другое.
– Что же?
Я молчала, но Урмас не отставал:
– Почему ты не хочешь сказать? Не бойся, я никому не скажу.
Этого и не нужно было говорить. Я уже давно знаю, что Урмасу можно доверять, и я сказала:
– Теперь, когда мне захочется подумать о чем-нибудь красивом, я вспоминаю про лебедей, которых мы видели на горе. Правда, потом случилось это несчастье и было очень плохо, но теперь ведь все опять хорошо?
Мы оба замолчали. Только на нашей улице Урмас заговорил опять:
– Знаешь, и я теперь всегда буду думать об этих лебедях.
Мне показалось, будто снова засияло солнце и заскрипел снег и будто я снова услышала далекий странный крик этих лебедей. Весь сегодняшний вечер я искала, каким словом выразить все это и наконец нашла: лебеди мечты! Постараюсь написать об этом стихотворение. Только бы вышло красиво и хорошо, чтобы можно было решиться прочесть Урмасу! Урмас понял бы это, ведь он знает! Я уже написала заглавие большими буквами на чистом листе бумаги. Потом придумаю остальное. Я нигде не читала и не слышала такого выражения. Как красиво: лебеди мечты!
Опять прошло много времени и случилось много разных событий. Чего только не найдешь в бабушкином сундуке со старьем! Конечно, ничего таинственного там нет, зато есть пропасть старой одежды.