– Ах, Корбина, и зачем только вы так непроходимо глупы? – паясничая, подскочила к ней Белка. – Ну разве сны зависят от воли человека?
– Они от Бога! – еще более торжественно произнесла Петровская, поднимая кверху свои серьезные глаза.
Краснушка продолжала отчаянно рыдать у меня на плече. Вся ее худенькая фигурка трепетала, как былинка.
Запольская никогда не плакала по пустякам. Все это знали и поэтому особенно жалели ее из-за глупой истории с Арно, потрясшей впечатлительную девочку.
– Медамочки, у нее же истерика будет! – испуганно прошептала Маня Иванова. – Ах, Краснушка, что же это такое?
– Краснушечка! Маруся! Запольская, душка, поплачь еще! Плачь громче, чтобы разболеться от слез! – молила Миля Корбина, складывая руки на груди. – Если ты заболеешь и тебя отведут в лазарет, Maman узнает о несправедливости Пугача и ее, наверное, выгонят!
– Полно вздор молоть, Корбина, – строго остановила я девочку, – как не стыдно говорить такие глупости! Маруся, – обратилась я к Запольской, – сейчас же перестань плакать! Слышишь? Сию минуту перестань! Ведь у тебя и правда голова разболится…
– Пускай разболится! – заикаясь, сквозь истерические всхлипывания ответила Краснушка. – Пусть я разболеюсь и умру и меня похоронят в Новодевичьем монастыре, как Ниночку Джаваху…
– Ах, как это будет хорошо! – неожиданно подхватила Миля. – Умри, конечно! Пожалуйста, умри, Краснушка! Подумай только: белое платье, как у невесты, белые цветы, белый гроб! И все поют и плачут кругом… Все плачут: и Maman, и учителя, и чужие дамы, и мы все, все… А Арно не плачет… Она идет в стороне от нас… Ее никто не хочет видеть… А когда тебя опустят в могилу, Maman подойдет к Арно и скажет нам, указывая на нее пальцем: «Смотрите на эту женщину! Она убийца бедной, маленькой, невинной Запольской! Она убийца… Помните это все и изгоните ее из нашей тихой, дружной семьи!» И Арношка упадет на край твоей могилы и будет плакать, плакать, плакать… Но воскресить тебя уже будет нельзя: мертвые не воскресают!..
Последние слова она произнесла с особенным подъемом… Краснушка при этом заплакала еще сильнее, у многих из нас тоже невольно навернулись слезы. Глупенькие, наивные девушки поддались влиянию Милкиной фантазии. Но внезапно прозвучавший сильный, грудной голос Вари Чикуниной мигом отрезвил нас.
– Перестать! Сейчас перестать! – строго прикрикнула Варюша. – Запольская, не реви! Что это, в самом деле? Седьмушки вы, что ли? Ах, mesdames, mesdames, когда же вы вырастете и поумнеете!
Варюша Чикунина была старше нас всех. Ей было около девятнадцати лет, и ее авторитет дружно признавался всеми.
При первых же звуках ее громкого голоса Краснушка подняла с крышки пюпитра свою рыженькую головку и произнесла, все еще всхлипывая:
– Я ей этого не прощу! Я ей отомщу… Непременно отомщу!..
– Разумеется! – подхватила Миля. – Если уж нельзя умереть, так по крайней мере надо отомстить как следует!
– Mesdames! Mesdames! Maman в коридоре! Maman в коридоре! – послышались тревожные голоса девочек, сидевших на первых скамейках возле двери. Все разом стихло, успокоилось как по волшебству. Настала такая тишина, что, казалось, можно было услышать полет мухи.
Лишь только высокая, полная фигура начальницы в синем шелковом платье появилась в дверях класса, мы все разом поднялись со своих мест и присели в низком реверансе, сопровождаемом дружным восклицанием по-французски:
– Мы имеем честь приветствовать вас!
Начальница была не одна. За нею вошел, или, вернее, проскользнул в класс высокий господин в синем вицмундире, сидевшем на нем как на вешалке, очень молодой, очень белокурый и очень робкий на первый взгляд. Он потирал свои большие, красные руки, как будто они у него были отморожены, краснел и смущался, как мальчик. Видимо, он чувствовал себя очень неловко под взглядами сорока взрослых девочек, рассматривавших его с полной бесцеремонностью и явным любопытством.
– Дети мои! – сказала Maman, окидывая нас всех разом острыми, проницательными глазами. – Представляю вам нового учителя русской словесности Василия Петровича Терпимова. Надеюсь, вы сумеете заслужить его расположение.
– Мы надеемся, Maman! – ответил, приседая, наш дружный хор.
Начальница еще раз милостиво кивнула нам головой в белой кружевной наколке и величественно выплыла из класса, оставив Терпимова в обществе институток.
Новый учитель неловко устроился на кафедре и сразу уткнулся носом в классный журнал, очевидно, стараясь скрыть от нас свое смущение и робость.
– Мой предшественник, – начал он под прикрытием журнала, – высокоуважаемый Владимир Михайлович Чуловский, передал мне, что в истории литературы вы довольно сильны и что он дошел с вами до Фонвизина. Не так ли?
– Дежурная, ответьте месье Терпимову! – приказала со своего места Арно.
Учитель, не заметивший было классную даму, теперь окончательно смутился из-за своей оплошности, неуклюже привскочил с места и, подойдя к ней, отрекомендовался:
– Честь имею… Терпимов…
Кто-то тихо фыркнул под крышку пюпитра.
– Вот парочка-то подобралась – на славу! – прошептала Кира Дергунова, захлебываясь от приступа смеха.
Действительно, высокая, прямая как жердь Арно и такой же длинный и сухой Терпимов составляли весьма карикатурную пару.
– Дежурная, – повысила голос Пугач, – скажите месье, что вы проходили у Владимира Михайловича в прошлом году по истории литературы.
Варюша Чикунина тотчас же поднялась со своего места и громко отчеканила:
– От Кантемира до Грибоедова.
– Господи! Да это Дон-Кихот какой-то! – звонким шепотом прошептала Кира, оглядывавшая нового учителя не то со страхом, не то с удивлением.
– А кто, mesdames, может познакомить меня со способом декламации в вашем классе? – спросил Терпимов, снова усевшись на кафедру.
Все молчали. Никому не хотелось «выскакивать». Декламацию у нас ставили выше всего, мы охотно учили и декламировали стихи.
– Кто из вас может прочесть какое-нибудь выученное в прошлом году стихотворение? – повторил свой вопрос учитель.
– Власовская Люда, прочти «Малороссию», ты ее так хорошо читаешь, – послышались со всех сторон голоса моих подруг.
Я встала.
– Вы желаете прочесть? – обратился ко мне учитель, глядя не на меня, а куда-то поверх моей головы.
Теперь он был красен, как вареный рак, на лбу его выступили крупные капельки пота. Он слегка заикался, когда говорил, и вообще был довольно-таки смешон и жалок.
Я вышла на середину класса и начала:
Как истая малороссиянка, я обожаю все, что касается моей родины, и стихи эти я всегда читала с особенным жаром. Стоило мне только начать их, как я уже видела в своем воображении и белые хатки, и вишневые рощи, и смуглую хохлушку, вплетающую цветы в свои темные косы, и слепого бандуриста, запевающего песни о своей родине, – словом, все то, о чем говорилось у поэта. Чуловский, высоко ставивший декламацию, выучил меня оттенять чтение, делать паузы, повышать и понижать голос. Моя южная натура помимо меня вкладывала в стихи много пыла, и я каждый раз с успехом читала «Малороссию», заслуживая шумное одобрение и учителя, и подруг. Но Василий Петрович Терпимов, или Дон-Кихот, как его сразу окрестила насмешница Дергунова, имел, как выяснилось, свои, особенные представления о способе декламации. Он внимательно прослушал меня до конца, не выражая никакого удовольствия на своем худом, некрасивом лице, а когда я закончила, произнес лаконично, точно отрезал:
– Нехорошо-с!
– Почему? – невольно вырвалось у меня.
– Нехорошо-с… Так можно только молитвы читать-с, а стихи не годится… Проще надо, естественнее.
– А месье Чуловский очень хвалил! – послышался с последней скамейки голос Бельской.
– Замолчите! – зашикала на нее тревожно вскочившая со своего стула Арно.
– Месье Чуловский имеет свою методу… – заикаясь от смущения и мучительно краснея, произнес Терпимов, – я имею свою.
– Власовская – наша первая ученица! – как бы желая поднять мой авторитет, крикнула Дергунова.
– И профессора могут ошибаться, а не только первые ученицы, – изобразив на своем длинном лице нечто вроде улыбки, ответил учитель.
– Ах, противный, – звонким шепотом заявила Иванова, – да как он смеет против Чуловского говорить! Да мы его «потопим»! Это он из зависти, медамочки, точно из зависти!
Чуловский был нашим общим кумиром. Молодой, красивый, остроумный, он обращался с нами не как с детьми, а как со взрослыми барышнями, и мы гордились его отношением к нам. Даже неявным осуждением Чуловского Дон-Кихот сразу восстановил против себя восторженных девочек.
Его тут же решили «топить», то есть изводить всеми силами, как только могли и умели опытные на такие проделки институтки…
Мне самой было очень неприятно, что Терпимов забраковал мое чтение любимой «Малороссии». Я вернулась на свое место очень недовольной.
– Не горюй, Галочка, он, ей-Богу же, ровно ничего не понимает! И откуда только выкопали нам этакую кикимору, – тихонько утешала меня Маруся, у которой едва успели обсохнуть слезы на глазах после ее «истории».
– Я… я ничего, что ты!.. – ответила я, тогда как в душе поднималась злость на нового учителя.
Прослушав двух-трех девочек, Терпимов заговорил о Державине. Начал он смущенно и робко, поминутно заикаясь, но по мере того как он говорил, голос его крепнул с каждой минутой, речь делалась богаче и образнее, и он незаметно завладел нашим вниманием… Говорил он доступно, просто и понятно, сумев заинтересовать девочек. Он приводил множество примеров, прочитывая отрывки стихотворений все с той же удивительной простотой.
– Ай да Дон-Кихот, отлично справляется! – прошептала Дергунова, против своего обыкновения внимательно слушавшая речь учителя.
– Ничего хорошего нет! – сердито протянула Краснушка. – Люда дивно прочла «Малороссию», а он – «нехорошо-с»! Еще смеет Чуловского критиковать, кикимора этакая! Интересно знать, кто его обожать возьмется.
– Придется «разыграть», душки, – шепотом заметила Мушка, – добровольно, наверное, никто не согласится.
– Ну и разыграем в перемену… Ах, уж кончал бы поскорее… А наши-то дурочки уши развесили… Как не стыдно: променяли Чуловского на кикимору! Бессовестные! – горячилась Маруся.
Звонок внезапно прервал речь Терпимова, он разом как-то осекся, все его воодушевление мигом пропало. Суетливо расписавшись в классном журнале, он неловко поклонился нам и вышел из класса.
Тотчас же после урока Терпимова разыграли в лотерею.
Дело в том, что каждого учителя у институток было принято «обожать». Это обожание выражалось весьма оригинально. Вензель «обожаемого» вырезывался на крышке пюпитра, или выцарапывался булавкой на руке, или изображался на окнах, дверях, на ночных столиках. «Обожательница» покупала разные симпатичные мелочи для его уроков, собственноручно делала тряпочку для вытирания перьев с каким-нибудь цветком, обертывала мелок кусочком розовой бумаги и перевязывала его бантом из широкой ленты.
Когда в институте бывали литературно-музыкальные вечера, обожательница подносила обожаемому учителю программу вечера на изящном листе бумаги самых нежных цветов. В Светлую Христову заутреню она же подавала ему восковую свечу в изящной подставке и с неизменным бантом.
Иногда несколько человек сразу обожали одного учителя. В таких случаях они делились по дням, и каждая имела свой день в неделю, как бы дежурство, – в этот день она должна была заботиться о своем кумире. Бывало и так, что никто не хотел обожать какого-нибудь уж слишком неинтересного или слишком злого учителя, – тогда его разыгрывали в лотерею, и получившая билетик со злополучным именем должна была поневоле принять учителя на свое попечение и стать его ревностной поклонницей. Учителя знали, разумеется, об этой моде институток и от души смеялись над ней. Так, Вацель, получая неудовлетворительные ответы от обожавшей его одно время Бельской, говорил с печальным комизмом в голосе:
– Эх вы, синьорина прекрасная! И когда только вы свои уши в руки возьмете да слушать меня на уроках будете, а еще «обожаете»! Хороша, нечего сказать!
– И вовсе я вас теперь больше не обожаю! – «отрезала» Вельская. – Вы все путаете, Григорий Григорьевич, сколько раз я вам говорила: не я, а Хованская… Я ей передала вас с тех пор, как вы мне нуль поставили!
– Ах, извините, пожалуйста! – комически раскланивался Вацель. – Так, значит, уже и передали? Ловко же вы мной распоряжаетесь, девицы!..
Терпимова разыгрывали неохотно. Он сразу всем не понравился, и его решили «топить».
– Кто вытащил Дон-Кихота? – надсадно кричала Дергунова, взобравшаяся на кафедру с большой коробкой из-под конфет, откуда все мы взяли по билетику.
– Ой, медамочки, я! Ни за что не хочу! Увольте! – отозвалась из толпы Валя Лер. – Увольте, медамочки, ни за что не хочу обожать Дон-Кихота! К тому же я не свободна! У меня уже есть батюшка и Троцкий!..
– Батюшка не в счет, батюшку и так весь класс обожает, – возразила Кира, – а за Троцким уже десять человек числится. Так что возьми Терпимова!
– Ни за что! Ни за что!
И хорошенькая Валя, зажав уши, вынырнула из толпы окружавших ее девочек.
– Медамочки! Я буду обожать месье Терпимова, – послышался вдруг тонкий, почти детский голосок, и маленькая бледная блондинка лет тринадцати на вид (на самом деле ей было все семнадцать) выступила вперед.
По-настоящему эту блондинку звали Лида Маркова, но прозвище ей дали Крошка. Она была одной из лучших учениц класса, парфетка по поведению, очень миловидная, со светлыми, как лен, волосами, с прозрачным личиком, напоминающим лики ангелов, и с манерами лукавой кошечки.
– Вот и отлично! – обрадовалась Дергунова. – Душки! Все уступают Лиде Дон-Кихота?
– Все, все уступают! – зазвенели отовсюду веселые голоса. – Бери его, пожалуйста, Маркова!
Таким образом, участь Терпимова была решена.
– Это она неспроста, – говорила мне в тот же день за обедом Маруся, – уверяю тебя, неспроста, Галочка!.. Она хочет в пику тебе понравиться Дон-Кихоту своей декламацией и быть у него первой по русскому языку.
– Полно, Маруся, – успокаивала я вечно взволнованную и очень подозрительную подругу, – тебе так только кажется!..
– Ах, Людочка, – не уступала она, – и когда же ты перестанешь быть таким доверчивым ягненком и всем верить? Право же, ты слишком добра сама, и потому все кругом кажутся тебе такими же добрыми и хорошими. Я не такова!.. Сегодняшняя история с Арношкой…
– Бедная Маруся! – прервала я ее.
– Не смей жалеть, Люда, если хочешь быть моим другом! – вспылила гордая девочка. – Арношка не посмеет поставить нуль в журнале – ведь я не виновата! А в своей книжке пусть пишет все, что ей вздумается.
– А не лучше ли извиниться, Маруся? – робко спросила я.
– В чем? – воскликнула она. – Разве я виновата? Разве ты не видишь, как Пугач придирается ко мне!.. Ах, Люда, Люда, век не дождусь, кажется, дня выпуска…
– Запольская! Не клади локти на стол! – послышался резкий окрик Арно с соседнего стола.
– Вот видишь, видишь! – торжествующе прошептала Маруся. – Опять!.. Господи! И поесть-то не дадут как следует! – крикнула она со злостью, резко отодвигая от себя тарелку с жарким.
После обеда нас снова повели в сад. Миля Корбина, с трепетом ожидавшая этого часа, вихрем понеслась в последнюю аллею к своей «принцессе». Белка, Мушка и Маня Иванова последовали ее примеру. Меня, признаться, также тянуло туда – еще раз взглянуть на странную, таинственную Нору, но, помня обещание, данное мной Краснушке, я не пошла, не желая огорчать и без того уже достаточно наволновавшуюся за этот день Марусю.