Ранним утром наш пароход подошел к пристани Оханск.
Когда мы приехали в город, Ромка с деловитым видом бегал по новой квартире и обнюхивал каждый угол: все ли в порядке? Видать, решив, что опасности нет никакой, Роман Полканыч мирно улегся у двери, свернулся калачиком и уснул чутким собачьим сном.
…Прошло лето, прошла осень, прошла зима, прошла весна, и снова наступило лето. Еще зимой мы с папой мечтали отправиться на несколько дней за город — отдохнуть, порыбачить, побродить по лесам… Но эта веселая прогулка все время откладывалась. Ее решили перенести на июль.
А вот и каникулы начались. Я целые дни проводил на берегу Камы, встречая и провожая пассажирские пароходы, удил рыбу, валялся на горячем песке — загорал. Очень любил кидать в реку плоские гальки. Я уже давно научился кидать гальки так, что они, прежде чем пойти ко дну, долго прыгали над водой, точно живые. Очень интересно смотреть, кто понимает. Но мне все это надоело, и я решил побывать с Ромчиком в леспромхозе, где работал мой папа.
Когда я пришел, в конторе сидел какой-то бородатый дядя и дымил трубкой. По фуражке я сразу догадался, что дядя этот — капитан. Я сел у открытого окна и слушал, о чем говорили капитан и отец.
— Так что, Александр Алексеевич, поведу я твой плотокараван к устью Волги, как начальство решило, — говорил хриплым голосом мужчина с трубкой.
— Хорошо, — сказал папа, — к следующему воскресенью плотокараван будет окончательно сформирован и — в путь. Желаю тебе успеха.
— Спасибо. Только, полагаю, нелегко будет, — ответил капитан. — Кама в этот сезон что-то сильно капризничает. Боюсь, что придется крепко повоевать с рекой.
Капитан встал и протянул папе руку.
Из-под стола раздалось грозное рычание, и капитан, отдернув руку, почему-то спрятал ее в карман.
— Что это у вас за зверь?
— А… это наш Роман Полканыч, — рассмеялся отец, — наш пес… Прошу любить и жаловать. — Тут отец схватил Ромчика за передние лапы и посадил на колени. — Безобразие, Роман Полканыч, сколько раз я говорил тебе: не смей входить ко мне во время работы, а ты продолжаешь нарушать порядок!
Ромчик, поводя ушами и моргая глазками, виновато посматривал то на отца, то на меня, то на капитана.
Я поспешил выручить друга и, сняв его с папиных коленей, посадил на окно. Капитан простился и вышел из конторы.
— Хорошо… замечательно! — повторял отец, потирая руки. Он делал так всегда, когда был чем-нибудь взволнован или очень обрадован.
— Хорошо, Гриша, прекрасно! Скоро наш плотокараван поплывет к Волге!
— А почему капитан собирается нынче «воевать с рекой» и что это значит? — спросил я отца.
— Дело в том, — объяснил папа, — что погода нынче стоит, как сам видишь, неважная, ветер сильный, вода неспокойная. Для плотоводства быстрая вода — сплошные неприятности: того и гляди, снесет плот в сторону, на пески или крутой берег. Случается, что в бурю вода сильно качает плотокараван и даже разбивает его, если он плохо связан. Сплав леса — серьезное дело.
Долго рассказывал отец о труде лесорубов и сплавщиков, и у меня пропала всякая охота удить рыбу и кидать гальки в воду — хотелось сейчас же бежать на реку и смотреть, как сплавщики сколачивают плоты, которые буксирные пароходы поволокут в дальние края…
Вечером, после ужина, я с Ромчиком снова помчался к Каме. Там я наблюдал, как ловко сплавщики подгоняли бревна одно к одному, дружно взмахивая острыми баграми.
— Эй, куда смотришь? — сердито кричал какой-то старик молодому парню, который зазевался и не успел подцепить багром скользкое бревно. Крутясь, оно понеслось по волнам к берегу.
Я вскарабкался на плот. Размахивая руками, чтобы не свалиться в воду, побежал к белому деревянному домику. Он стоял на самой середине плота. Над домиком — жилищем сплавщиков — весело трепетал под речным ветром красный флажок.
Я оглянулся, чтобы позвать Романа Полканыча и — вовремя! Ромчик оступился, соскользнул с мокрого бревна в воду и жалобно взвыл. Барахтаясь в воде, он старался взобраться на плот, но у него ничего не получалось. Ромчика захлестывало волнами, и он то исчезал под бревнами, то снова всплывал, скуля и страшно воя.
Я мигом лег на живот, подполз к бревну, у которого барахтался мой друг и вытащил его за шиворот. Встряхнувшись, Ромчик благодарно лизнул меня прямо в лицо и залился радостным лаем. Он бежал за мной к белому домику уже более осторожно; купанье ему не очень-то понравилось.
В домике я увидел капитана буксирного парохода, того самого, который разговаривал с отцом.
— А… это, кажется, сынишка Александра Алексеевича? — обратился он ко мне, как к старому знакомому. Попыхивая трубкой, добавил: — Зачем пожаловал?
Я удивился, что капитан узнал меня, и спросил:
— А как вы узнали, что я — это я?
Капитан почему-то расхохотался:
— Работой сплавщиков интересуешься, а?
— Интересуюсь, — признался я и тоже засмеялся: мне очень нравился этот широкоплечий веселый капитан и я поставил, по выражению папы, «вопрос ребром»:
— Хочется сплавать до Волги!
— Одному или с приятелем? — капитан ткнул пальцем в сторону Ромчика.
Я смутился и, наверное, покраснел. Тут капитан серьезно взглянул на меня и сказал:
— Вырастешь — поплаваешь, ежели к тому охота будет. А маленько прокатить можно. Только с батькой договорись. Понял?
Вернулся я домой поздно, решив упросить отца разрешить проводить плот хотя бы до ближайшей пристани. Но я простудился и слег в постель, проболел целых пять дней. И плотокараван отправился к Волге без меня.
В тот вечер, когда был отправлен плотокараван, папа пришел из конторы бледный и грустный.
— Сегодня мне что-то очень нездоровится. Придется, видно, послушаться врача и взять отпуск. Жаль только, что разболелся я не вовремя — на очереди отправка еще одного плотокаравана. Но ничего не поделаешь.
Отец заметил, что мне невесело, и спросил:
— Что с тобой?
Но я промолчал: так было обидно, так было обидно, что не пришлось даже увидеть, как плот отправляли! А отец заговорил о прогулке, о которой мы всю зиму мечтали по вечерам.
Отец все же догадался, что я сердился на свою болезнь, и сказал:
— Не унывай, сынок! Тебе только десять лет, жизнь у тебя вся впереди, успеешь, поплаваешь по морям и океанам, а по Каме и Волге уж обязательно!
Мне стало немного веселее, и я крепко обнял отца.
Через неделю он взял отпуск. Мы — папа, мама и я — оставили бабушку домовничать и, взвалив на плечи рюкзаки, отправились в путь. Ромчик, конечно, дома не остался. Склонив голову на бок, тщательно обнюхивая землю, он с деловитым видом бежал впереди. Порой останавливался, дожидаясь нас, а дождавшись, снова мчался дальше.
— Хороший пес, если разобраться, — смеясь, сказал папа, глядя на Ромчика. — На самом деле, Роман Полканыч за последнее время перестал проказничать. А что до его собачьей верности, то она просто удивительна. Ведь твой пес, Гринька, предан тебе, как говорится, и душой и телом.
Через час мы подошли к речушке и решили сделать привал. Чтобы нас не жгли лучи июльского солнца, папа натянул на колышки свою фронтовую плащ-палатку. Мама занялась заготовкой хвороста для костра, а я побежал с чайником к речке за водой. Высунув язык, Ромчик семенил за мной по пятам. Подбежав к речушке, он стал жадно лакать прозрачную воду, виляя коротким хвостом.
— Гав! Гав! — лаял Ромчик и глядел на меня так, словно хотел сказать: «Пей! Пей же!»
— Хороша речная вода, Ромчик?
— Гав! Гав! Гав!
— Ну и я попробую!
Весело потрескивал костер. Посвистывал и тяжело вздыхал медный походный чайник. Отец, напившись чаю, заснул. Потом уснула и мама. А мне спать совсем не хотелось. Я слушал стрекотание беспокойных кузнечиков, разглядывал небо, по которому кружевами вились облака. Роман Полканыч зорко следил за каждым моим движением, точно боялся, что я уйду куда-нибудь без него.
— Давай, Ромчик, побегаем по лугу немножко, — крикнул я и побежал к лесу.
Не знаю, далеко ли мы убежали бы в тот час, если бы не черная змея, на которую я наступил босой ногой (я снял башмаки у костра, чтобы легче бежать). Холодная, как лед, и скользкая, точно мыло, змея поднялась на своем коротком хвосте и впилась в меня зелеными немигающими глазками. Я точно прирос к земле.
«Пропал!» — мелькнула мысль. Но я молчал и, не двигаясь, смотрел и смотрел на змеиную голову.
Ощетинившись и грозно оскалив острые белые клыки, Роман Полканыч молнией метнулся к змее и стал рвать ее, ожесточенно и яростно топтать сильными лапами. Змея, то извиваясь, то вытягиваясь во всю длину, кусала собаку в грудь и в морду.
Я пришел в себя и закричал: «Папа! Папа! Папа!»
Отец подбежал и прикончил гадюку палкой.
Я сразу же вспомнил о Ромчике. Его возле нас не было. Он лежал у тлеющего костра, жалобно повизгивая и зализывая ранки.
Мама только что проснулась и спросила:
— Что-то случилось?
— На Гришу напала гадюка, и Ромчик его выручил, — сказал папа и опустился на корточки перед моим верным другом.
— Спасибо тебе, пес, спасибо, — бормотал отец, а мама почему-то заплакала и стала меня целовать.
А отец словно очнулся. Он бросился к костру, подбросил в него хворосту, и костер ярко запылал. Потом отец схватил проволоку, на которой висел чайник, и сунул один конец в пламя, а другой конец обмотал мокрой тряпкой.
Я с удивлением спросил, что он делает.
— Увидишь. Держи Ромчика покрепче, чтоб не убежал. Будем его лечить, — ответил отец, покусывая губы.
Но Ромчик не собирался удирать. Взвизгивая, он катался по траве и тер лапами мордочку, на которой выступили капельки крови.
— Потерпеть придется тебе, Ромушка, потерпеть, — ласково приговаривал папа. Схватив раскаленную проволоку, он крикнул маме:
— Зажми пса коленями и держи крепче… Да скорей же!
С силой сжав челюсти Ромчика, отец выдавил пальцами немного крови из ранок и стал прижигать их концом проволоки. Ромчик вырывался из рук, выл и рычал и даже пытался укусить мамину руку.
Я плакал и уговаривал Ромчика немножечко, совсем немножечко потерпеть, если он хочет еще жить на белом свете.
Операция закончилась, и я привязал Ромчика, чтоб не убежал.
Печальное происшествие всех нас так огорчило, что мы решили быстрее вернуться домой.
— Убери свою веревку, ведь собака очень больна и никуда от нас не убежит, — посоветовал отец. И я снял с Ромчика ошейник.
Роман Полканыч уже не бежал впереди: он уныло плелся в нескольких шагах от нас и продолжал печально и тихо взвизгивать, жалуясь на нестерпимую боль.
Отец всю дорогу молчал и часто останавливался, дожидаясь, когда подойдет Ромчик. А потом взял его на руки.
— Что, Ромушка, больно, говоришь, а? Ну, ничего, поправишься! Ты у нас молодец, — говорил отец, ласково проводя рукой по голове собаки.
К закату солнца мы пришли домой. Ромчику делалось все хуже и хуже. Он уже не вставал с войлока, на котором спал, отворачивался от воды; умные глазки его были полузакрыты. Я принес ему молока и печенки, но Ромчик словно не замечал своего любимого кушанья.
— Сходил бы ты, Александр, в ветлечебницу: может, вылечат нашего Ромчика, — сказала мама.
Через полчаса отец пришел с молодым рыжеволосым человеком, от которого пахло лекарствами. Отец сказал:
— Очень прошу вас, товарищ врач, вылечить пса: ведь он спас нашего сына и вполне заслужил, чтобы и ему спасли жизнь.
Ветврач улыбнулся:
— Постараюсь помочь. Очень хорошо, что вы прижгли ранки горячим железом, очень хорошо! А сейчас мы поглядим на укусы. — Присев возле присмиревшего Романа Полканыча, ветврач легонько потрепал его рукой по спине, весело сказал:
— Вот сейчас промоем собачке ранки, потом укольчик сделаем, лекарствами угостим. И дело пойдет на лад, и дело, говорю вам, пойдет на лад.
Он сделал Ромчику укол и спросил:
— Нет ли у вас в доме красного вина?
— Есть, кажется… А что? — удивился отец.
— Это помогает… Налейте-ка столовую ложку.
Роман Полканыч лежал пластом на войлоке, тяжело и часто дыша. Когда врач раздвинул ему палочкой зубы и влил вино в рот, пес покорно проглотил все и снова уронил голову на пол.
— Змея никогда не нападает на человека первой. Она кусает, защищаясь, когда на нее наступят или пытаются ее схватить, — сказал врач. И, взглянув на меня, спросил:
— А ты, Гриша… как? Наступил на нее?
— Наступил, — признался я.
Врач обещал зайти на другой день, а мне сказал:
— Вылечим собаку, не волнуйся… Да, а звать-то как твоего друга?
— Романом Полканычем, — ответил я.
— Ха-ха-ха! Это чудесно. Жучка, Бобик, Трезор, Шарик, Каштанка — это я слышал, а вот чтобы пса называли по имени и отчеству, первый раз слышу… Ха-ха-ха!
Наступила ночь, но спать не хотелось. Я разыскал в ящике серую заячью шкурку, на которой Ромчик спал, когда был маленьким, и подложил ему под голову.
Я гладил своего друга по бокам и по спине; он едва заметно шевелил хвостиком и слегка подрагивал ушами. Понимаю, дескать, друг мой Гриша, что любишь меня крепко, но встать вот не могу.
На носу и губах Романа Полканыча синела опухоль.
Ночью к нам подкралась Пуська. Круглыми зелеными глазами она уставилась на Ромчика. Потом провела несколько раз узким розовым язычком по его носу и глазам и улеглась рядом с ним.
Ромчик приоткрыл глаза и слегка приподнял голову, едва взвизгнул, шумно вздохнул и лизнул Пуськину мордочку.
Я боялся, что Пуська тревожит Ромчика, и хотел унести ее в другую комнату, но Ромчик жалобно заскулил и даже заворчал сердито, и я оставил кошку на месте. Так и пролежала Пуська возле Ромчика всю ночь, утешая его своим мурлыканьем.
Утром пришел ветврач, сделал Роману Полканычу второй укол и влип в рот две ложки красного вина.
— Ну, Гриша, делать мне здесь больше нечего, ухаживай за своим приятелем как следует, и он один будет лаять как целая сотня псов!
Но Ромчик отворачивался от еды и неподвижно лежал на своем войлоке, ничем не интересуясь. Только вечером Ромчик лакнул немного молока и съел малюсенький кусочек печенки. А когда я влил ему в рот еще одну ложку вина, мой друг доел всю печенку и лизнул мне руку. Тогда я попросил у мамы мяса, разрезал на мелкие кусочки и стал толкать их в рот Ромчику, хотя он сильно вертел головой, отказываясь от угощения.
Папа стоял рядом и смеялся:
— Ешь, ешь, Ромушка. Раз вино выпил, надо закусить, таково, брат, общее правило!
Через три дня Роман Полканыч начал вставать с войлока.
Пошатываясь, он медленно бродил по квартире. Но чаще он лежал и дремал. Я каждый час смачивал марганцовым раствором его опухоль, и она становилась все меньше и меньше.
Через неделю Ромчик совсем ожил и все время вертелся около меня. А какой у него появился аппетит! Кажется, дай ему целого барана, он и его проглотит вместе со шкурой и костями!
— Какой ты недогадливый, Гриша, — сказала мне однажды бабушка, с упреком глядя на меня, — наш Роман Полканыч выздоравливает, а ты даже не поблагодарил врача.
— А ведь бабушка права, Гриня, — подтвердила мама.
Я сорвался со стула, позвал Ромчика и побежал в ветлечебницу.
Знакомый врач сидел у открытого окна.
— Доктор, а мы к вам, — окликнул я его и почему-то осекся, словно по дороге растерял все слова.
— Ну, ну, входи, Гриша, побеседуем, — сказал врач. — Рад тебя видеть…
— А знаете что, доктор, — признался я, войдя в пропитанную запахом лекарств комнатку, — я ведь не верил, что вы Романа Полканыча спасете; хотя и верил, но плохо, потому прошу меня простить, и вообще я вам пришел сказать большое спасибо за Ромчика…
— Не верил, говоришь? А вот, видишь, зря не верил. Медицина, брат, штука серьезная, в нее верить надо. Она такие чудеса делает, что я сам диву даюсь. Ну, а благодарить не за что: это мой долг — лечить животных. Я их уважаю не меньше, чем ты. Когда подрастешь и будешь выбирать профессию, вспомни о моей: хорошая она, брат, замечательная. Профессий на белом свете — тьма-тьмущая, знай выбирай себе по душе!