Она стала убирать комнату, а мальчик лежал, глядел на нее и думал. Большие синие глаза его были мечтательны, а личико выражало грусть и ожидание.
— Папа не вернулся еще? — тихо спросил он и зевнул.
— Если бы вернулся, пришел бы к тебе, — сказала няня.
Она потушила лампу и вышла, тихо стукнув за собою дверью.
«Светлый ангел явился пастухам и сказал им: „Не бойтесь! Я возвещаю вам великую радость: родился Спаситель, Который есть Христос Господь“. Пастухи обрадовались, потом явилось еще множество ангелов, и они пели всю ночь».
Боря припоминал рассказ о рождении Христа, и маленькая душа его исполнялась умиления и непонятной, смутной тоски.
— Как это, должно быть, было красиво и радостно, когда пели ангелы, а теперь они уже не поют, или их не слышно, потому что наверху, над головой, квартира присяжного поверенного, а на улице предпраздничная суматоха, и люди не прислушиваются, а все бегут куда-то или едут, и у всех свое спешное дело, своя личная забота. А как бы хорошо было послушать ангелов!
Боря мечтал, а глаза его невольно смыкались, и мысли становились все туманнее и сбивчивее.
Вдруг мягкий, ровный свет озарил комнату. Мальчик встрепенулся и приподнялся на постели. Ни свечи, ни лампы в детской не горело, а свет разливался — голубоватый, ласкающий.
— Что это? — спросил мальчик, удивленный и обрадованный.
— Это я! — сказал тихий, серебристый голос, и над кроватью ребенка склонилась легкая светлая тень и словно обвеяла мальчика нежной, но властной лаской.
— Мама! — задыхаясь от волнения, прошептал мальчик.
— Да, это я! — продолжал голос. — Милый! Я пришла за тобой. Ты тосковал… Ты хотел слышать, как поют ангелы.
— Здесь нельзя слышать, — сказал ребенок и протянул ручки.
— Я унесу тебя с собой… Ты поймешь, ты услышишь, — нежно говорил голос.
— Куда, мама? В поле? К пастухам?
— Ты поймешь, ты услышишь, — звенел голос.
И вдруг ласковые объятия сильнее охватили его, голова закружилась от незнакомого сильного ощущения и один миг ему показалось, что неведомая сила подняла его и помчала куда-то с невероятной быстротой.
Когда он очнулся, он стоял на полу.
Кругом, в тусклом освещении маленькой коптящей лампы чернели тесные стены избы; на скамье у стола сидела худая, бледная женщина и кормила ребенка грудью. Ребенок жадно сосал, но вдруг отворачивался, жалобно плакал и опять, с новой энергией, принимался теребить грудь. Мать глядела на него большими глазами, в которых как бы замерло отчаяние, и шептала что-то пересохшими губами. В углу, под образами, сидел муж женщины. Он горбился, упирался руками о колени, и из груди его вылетали странные, хрипящие звуки, похожие на беспрерывный кашель. На полу и на другой лавке лежали еще взрослые и дети и не то спали, не то томились каким-то непонятным страданием.
«Зачем я здесь? — думал мальчик. — Мама принесла меня сюда и оставила». Он пристально вгляделся в кормящую женщину и узнал ее.
— Да ведь это Дарья! — решил он. — Дарья, которая ходила к нам стирать, когда мы летом жили в Михайловке, и ее муж Антон. Вот он и горбится также и кашляет. Он прежде был у нас садовником, а потом заболел и ушел. Пожалуй, здесь и Миколка есть… Сын у них Миколка… Няня еще всегда гнала его, потому что он грязный ходил и ругаться меня учил.
Боря с любопытством оглянулся и узнал теперь избу. Он вспомнил, как не один раз забегал сюда с Миколкой и как няня и мама, которая тогда была еще жива, сердились на него, когда узнавали об этом.
Должно быть, Антон страдал, потому что кашель его перешел в стон, и он, сидя, раскачивался, как бы стараясь унять невыносимую боль. Ребенок плакал. Тогда Дарья поднялась, достала с полки соску, обтерла ее рукой и сунула в рот младенцу.
— Нет у меня молока! Нет ни капли, — глухо сказала она и стала укачивать плачущего ребенка на руках.
Боря услыхал ее жалобу и удивился.
«Ребенок голодный!» — с глубокой жалостью подумал он и сейчас же опять припомнил, что они очень бедны. Припомнил он также, что Иосиф и Мария были тоже бедны…
— Миколка! — прохрипел Антон. — Миколка! Подай мне испить!
Один из сидящих поднялся, ушел в угол и вернулся с ковшом воды.
— И Миколка есть, — обрадовался Боря.
Но он едва узнал своего товарища. Это был бледный, истощенный мальчик, и у него, казалось, едва хватало сил исполнить приказание отца. Он поставил ковш на стол и опять устало повалился на пол.
«Что же это? Отчего он такой?» — подумал мальчик.
И видя, что никто не обращает на него внимания, незаметно пробрался в тот угол, куда лег Миколка.
— Здравствуй! — сказал он тихо. — Ты узнаешь меня? Меня принесла сюда мама, чтоб слышать, как будут петь ангелы. Моя мама у Бога: она умерла.
— Здравствуй! — тихо ответил Миколка.
— Ты что же? Болен? — спросил Боря.
— Я голоден, — сказал Миколка, — у нас у всех нечего есть.
— А ты поешь хлеба, — посоветовал Боря.
— У нас нет хлеба, — сказал Миколка.
— Неприятно, когда хочется есть? — спросил Боря.
Товарищ не ответил и только поглядел на него глазами, полными страдания.
— Махоньких больше жалко, — наконец сказал он.
Боря задумался.
— Если у вас нет, надо взять у тех, у кого есть, — сказал он. — Как же так можно!
Миколка задумчиво уставился в потолок.
— Я просил, — сказал он. — Праздник теперь, кому до нас дело! Всякому до себя.
Боря сидел на полу, близко к изголовью приятеля и вертел в руках кончик своего шелкового галстука.
— Подожди! — сказал он вдруг, и его личико радостно вспыхнуло. — У меня есть в карманах леденцы! Хочешь? Ешь. А уж я не буду.
Миколка встрепенулся, глаза его блеснули радостью, и рука быстро протянулась к мальчику.
— На, бери! — радостно сказал Боря, выворачивая свои карманы. Леденцы посыпались на пол, а Миколка жадно подбирал их и зажимал в своей грязной, худой руке.
Вдруг лицо его выразило острое страдание.
— Нет, — глухо сказал он, — уж я как-нибудь. Пусть уж едят махонькие. Пуще всего их жалко. А уж я как-нибудь.
Он разжал руку, и на глазах его показались слезы.
— Миколка! — чуть не вскрикнул Боря, Миколка, не плачь! Ты отдай, а я принесу еще!.. Я и хлеба принесу и денег. У меня свои деньги есть. Я на часы себе копил. Да я уж не хочу часов… Я тебе отдам, чтобы ты не плакал. Подожди, Миколка, ты подожди…
Он вытянул ноги на полу и стал быстро, нервно шарить в карманах.
— Ты подожди, ты не плачь, — повторял он, напряженный и взволнованный. И вдруг, громко, радостно вскрикнул:
— Здесь деньги, здесь, со мной! Мне еще папа сегодня подарил. Я все часы просил. Не хочу часов! Бери себе все, все!
Миколка робко, недоверчиво глядел на маленький плюшевый кошелек.
— А ты-то? Как же? — спросил он чуть слышно.
— Не хочу! — крикнул Боря. — Зачем мне часы?
Он закрыл лицо руками и заплакал, заплакал от стыда, от жалости, от радости, которая в эту минуту причиняла ему невыносимую боль.
Миколка поднялся.
— Послушай, — возбужденно сказал он. — Может быть, где-нибудь еще и не спят. Я пойду и попрошу за деньги хлеба и молока, а ты останься, и если тятька или мамка позовут — послужи им.
— Как ты пойдешь! — ужаснулся Боря. — На дворе снег, а у тебя нет сапог.
— Я духом, — улыбнулся Миколка.
— Нет, нельзя. Мои сапоги тебе впору, надень их и иди.
— Рассерчает на меня твоя нянька! — улыбаясь, сказал мальчик. — Но он взял сапоги, надел их и незаметно проскользнул к двери.
— Господи! — молился Боря, — Господи! Только бы ему удалось найти хлеба и молока!
— Миколка! — послышался слабый женский голос. — Покачай, родимый, зыбку. Смерть моя, моченьки нет!
Боря вскочил и бросился на зов. Ребенок жалобно плакал в люльке, а Дарья уронила голову на стол и лежала неподвижная, точно нашла, наконец, то положение, в котором сердце ее не ныло от горя, а тело не чувствовало ни болезни ни голода.
Боря, стоя на полу босыми ногами, качал зыбку и пел, но он уже не думал о том, где он и зачем. Он старался угадать, где теперь Миколка, удастся ли ему раздобыть в предпраздничную ночь хлеба и молока для тех, кто умирал от голода и истощения.
— Господи! Господи! — молился Боря и качал зыбку и пел тихим, неверным голоском.
Наконец дверь отворилась и вошел Миколка. Лицо его светилось от радости и счастья, в руках он нес большую кринку молока, прикрытую краюхой хлеба.
— Мамка! — позвал он и поставил свою ношу на стол…
Боря смотрел и плакал. Он смотрел, как ели голодные, измученные люди, он смотрел, как прояснялись их страдальческие лица, он видел, как улыбка загоралась в их глазах, и он плакал. Он плакал легкими, теплыми, ласкающими слезами, и радость разрасталась в его сердце и теснила ему грудь.
Когда мать, накормив ребенка, опять уложила его в люльку и отошла, Боря робко прокрался к младенцу, который теперь уже не плакал, и ему захотелось взглянуть на его личико и убедиться в том, что он спит. Осторожно нагнулся он над зыбкой и… замер: прямо в лицо ему глядели светлые, любовные, разумные очи Младенца, а ротик, который так недавно кривился от плача, улыбался теперь такой лучезарной улыбкой, от которой, как от сильного света, у Бори закрылись глаза. И тогда он услыхал кругом себя легкий, воздушный шелест невидимых крыльев… Шелест увеличивался, делался все сильнее и сильнее, он колебал воздух и наполнял его.
И тогда послышалось что-то… Какие-то звуки, тихие, нежные, стройные… Какая-то мелодия, которую нельзя было ни уловить, ни запомнить. Мелодия, которую робко ловила душа мальчика и которая казалась ему блаженством. И Боре представлялось, что он не слушал, а пил это блаженство, и сколько он ни пил, жажда его все еще была велика и никогда не должна была утолиться.
— А я не знал! — шептал он. — Я не знал, что тут Христос. Мне просто жалко и больно… Я пожалел, я полюбил… И я теперь знаю, как поют ангелы.
— Милый! — сказал близко к нему родной, любимый голос. — Ты плакал, милый. Ты много, много плакал.
— Мама! — восторженно вскрикнул Боря, — никогда, мама, никогда я не был так счастлив!
— Так не бойся же слез, мой мальчик! — ласково шепнул голос, и опять нежная, властная ласка охватила его и подняла. Голова Бори приятно закружилась от быстрого движения, в ушах сильнее зазвучала мелодия.
— Не бойся слез, не бойся страданий, — ласково нашептывал голос. — Я, твоя мать, я говорю тебе: ищи слез, иди на страдания!
Слова ее стали отлетать, точно сильный ветер подхватывал их и уносил.
— Если бы я жила… я бы жалела… я б устраняла. Но меня нет с тобой… Я дух… И я могу радоваться твоим слезам… я умею… я все… поняла… Пора… Пора…
— Пора, батюшка, — говорила няня, наклоняясь над Борей и лаская его головку. — Что это заспался как, Господи светы! Я уж всю раннюю обедню отстояла и чаю напилась, да уж и соскучилась по тебе. Аль ночью плохо спал?
— Я спал? — спросил мальчик и глубоко задумался.
— Няня! — зашептал он и обвил шею старушки своими худенькими ручонками. — Няня, я знаю, почему у нас не слышно, как поют ангелы!
ТЕЛЕФОН
Был канун Рождества, а было так скучно! Папа оставил Митю у бабушки, в Москве, а сам уехал к маме, в Петербург. Когда уезжал, сказал Мите: «Не забывай молиться за маму».
— Хорошо, — серьезно пообещал Митя тоном взрослого, которому дают важное поручение.
Папа хотел еще что-то сказать, но закашлялся и отвернулся, а бабушка почему-то рассердилась и закричала ему, что она требует, чтобы не было сцен, что это глупо и неуместно. Папа уехал, как виноватый, и ничего не сказал ни про елку, ни про то, что привезет ли он пожарную команду из Петербурга, или Митя сам может пойти с фрейлейн в магазин и выбрать ту, которая ему больше понравится.
Бабушка очень важная и строгая. Фрейлейн ее боится и с тех пор, как они в Москве, никогда не поет, не бегает с Митей по комнатам и даже не говорит громко, а шепчет и оглядывается. Живет бабушка в своем доме, и этот дом очень большой, и тоже важный и строгий. Для Мити он полон чудес. Даже немного страшно оттого, что кругом так много удивительного и необъяснимого, и иногда, в особенности по ночам, Мите начинает казаться, что бабушка не просто бабушка, а какая-нибудь волшебница, и поэтому и дом у нее волшебный. В каждой комнате, — на стенах, — вертушки, от которых вдруг зажигаются огни. Из других вертушек, над умывальниками, бежит вода, которую никогда никто не наливает; откуда-то снизу прямо в буфетную поднимается блюдо с кушаньем… Говорят, что внизу кухня, но Митя не особенно верит этому. Какая уж там кухня! Просто старый лакей Петр — колдун. Когда нужно завтракать или обедать, он берет какую-то трубку, кричит туда «подавай!», и сейчас же является скатерть-самобранка, и все готово. Это совсем так, как в няниной сказке. Но ночью думать об этом страшно.
— Эммочка! Эмма! — звал Митя, поднимаясь в своей постельке и чувствуя, как напряженно и больно бьется его сердце.
Если фрейлейн не просыпалась, он вылезал из своей кроватки и, дрожа от холода и страха, перебегал комнату босыми ножками.
— Эммочка, проснись! Мне страшно!
Фрейлейн в испуге вскакивала и сейчас же начинала оглядываться и шептать:
— Что такое? Что ты, Митенька? Ах, не разбуди бабушку. Она ведь здесь, она близко.
— Эммочка, мне страшно! — повторял Митя и лег на ее постель.
— Но, Митенька, бабушка очень рассердится, если придет и увидит, что ты не в своей кроватке. Она даже не позволяет мне сидеть около тебя ночью. Ты ведь знаешь?
Митя начинал плакать.
— О, mein Gott! Молчи, молчи! — умоляла немка и укладывала ребенка рядом с собой. — Ну, вот так.
Митя успокаивался, облегченно вздыхал и обводил полутемную комнату пытливым и внимательным взглядом.
— Как в стенах огонь и вода? — спрашивал он.
— Огня нет, Митя. А вода в трубах — из речки. Здесь — водопровод.
— Нет, есть огонь, — спорил Митя. — Поверни вертушку, и он сейчас выскочит.
— Это электричество, — объяснила немка. — Понимаешь, электричество? И оно не в стенах, а в шнурках. Разве ты не заметил шнурки?
— Нет, я видел, как из стены огонь. Там есть такие две дырочки.
Он вертелся головой по подушке, рассыпая по ней светлые шелковистые локоны, дышал в лицо немки теплым дыханием и брыкал ногами под одеялом.
— Если бы огонь был в стене, она бы загорелась, — сказала Эмма, отодвигаясь к самому краю постели.
— Нет, он заколдованный, — важно заявил Митя и широко раскрыл темные, синие глаза. — Знаешь, кто заколдовал? Я знаю.
— Митя! Электричество это… это… Я не умею тебе объяснить, я не очень образована, но я знаю, что электричество всегда в самых лучших домах. Я раньше жила в одной фамилии, где тоже было электричество и телефон.
— Мама говорила с мной в телефон из Петербурга! — вдруг вскрикнул Митя, но Эмма быстро зажала ему рот.
— Митя, bei Gott! Как ты кричишь. А если ты разбудишь бабушку?
Митя весь сжался в комочек и юркнул под одеяло.
— Да, я слышал, как она сказала: «Мой сыночек! Мой ангелочек!» — зашептал он опять, осторожно высовывая голову. — А я что сказал, Эмма? Я не помню, Эмма?
— Ты ничего не хотел сказать, как маленький упрямец.
— Нет, я сказал! Нет, я сказал!
— Что же ты сказал?
— Я сказал: «Мамочка, это ты?»
Эмма тяжело вздохнула.
— Ты должен очень запомнить, что тебе тогда сказала мама, — многозначительно посоветовала она.
— Я буду скоро опять с ней говорить, — хвастливо заявил Митя. — Тогда я был маленький и не умел, а теперь… Знаешь, как я скажу! Алло! кто говорит?
— А теперь, — грустно повторила Эмма и опять вздохнула, — а теперь, Митенька… кто знает, что теперь?