Когда Митя засыпал, Эмма переносила его назад в его кроватку, а сама еще долго не спала и иногда тихо, осторожно сморкалась.
«Я ничего больше, как бедная девушка, — думала она, — но мое глупое сердце уже полюбило эту фамилию и сделать я ничего не могу. Фрау Орлицки умрет, потому что операция не удалась, герр Орлицки отдает Митеньку бабушке, а старая фрау Орлицки выгоняет меня, потому что я только бедная девушка и так и боюсь, что при ней делаюсь совсем глупая и смешная».
Теперь прошло уже больше недели с тех пор, как уехал папа. Был канун Рождества, и было так скучно! Никто не говорил об елке, о подарках, о пожарной команде, а у всех почему-то были заплаканные глаза, грустные, серьезные лица, и даже бабушка почему-то стала менее похожа на волшебницу с тех пор, как вместо пышного шелкового капота надела какое-то некрасивое, черное платье. Эмма целый день вытирала глаза, а иногда закрывала лицо платком и вся тряслась.
— Тебя бабушка обидела? — допрашивал ее Митя. — Что же с тобой случилось? Может быть, потеряла что-нибудь?
Она качала головой и отмалчивалась.
Перед вечером Петр пришел сказать Мите, что бабушка требует его к себе.
— Команда? — живо спросил он и вскочил. — Ведь сегодня сочельник, Петр? Папа обещал, что в сочельник…
— Нет, не команда, сударь, — печально сказал Петр. — С командой придется обождать.
— Опять ждать! Всегда ждать! Уж ждал, ждал, — заворчал Митя и пошел неохотно, выдумывая себе развлечения по дороге, чтобы хотя немного отсрочить неинтересный и, вероятно, неприятный разговор.
Когда бабушка звала его к себе, оказывалось, что он или очень шумел утром, когда одевался, и разбудил ее, или шалил и испортил, а то и разбил какую-нибудь вещь. Бабушка читала ему нотацию, а он должен был смирно стоять и слушать. Это было очень скучно.
— Подожди, Петр, я пройду так, — сказал он и вместо того, чтобы обойти стол, подлез под него и пополз на четвереньках.
Когда встретился на дороге диван, он разбежался, вскарабкался сзади на его спинку и свалился на сиденье.
— Ух! Это гора, — сказал он. — Подожди, я еще раз. К его удивлению, Петр не останавливал его и не торопил. Он глядел на него каким-то странным взглядом, ласковым и суровым, в одно и то же время, не улыбался, но и не сердился.
Проходя мимо комнаты, где находился телефон, Митя в одно мгновение взобрался на кресло, на котором сидела бабушка, когда желала говорить с кем-нибудь, схватил трубку и приложил ее к уху.
— Алло! Кто говорит? Мамочка! это ты? Да, хорошо, я скоро к тебе приеду.
— Извольте оставить это, сударь! — вдруг почему-то испуганно и строго сказал Петр. — Это так не годится.
— Я хочу поговорить с мамой! — смеясь закричал Митя, прижимая трубку к груди, изгибаясь и топоча ножками по сиденью кресла.
— Извольте оставить, сударь! — еще строже повторил Петр, положил трубку на место и снял Митю с кресла.
Бабушка сидела на своем обычном месте у камина и, кажется, дремала, потому что вздрогнула, когда вошел Митя, и быстро подняла низко опущенную голову. В комнате было почти темно, и только красные угли камина ярко освещали бабушкину фигуру в черном платье и несколько склянок с рецептами рядом с ней на столе.
— Подойди, Митя, — спокойно сказала бабушка, — а ты, Петр, останься, не уходи.
Митя сразу притих, и ему вдруг показалось, что ему очень хочется спать. Он зевнул и подошел. Его ловкая, тоненькая фигурка с длинными локонами на плечах в громадной полутемной комнате казалась дорогой, изящной игрушкой, и бабушка сперва долго, как бы с удивлением, глядела на него, потом протянула руку и бережно поправила один локон.
— Митя! Завтра приедет отец, — наконец сказала она своим обычно строгим и холодным тоном.
— Папа! — радостно взвизгнул Митя и запрыгал и закружился так стремительно, что едва не упал.
— Подожди… Слушай меня, — продолжала бабушка и придержала его за плечи. — Радоваться тебе нечего… Разве ты забыл, что твоя мать очень больна?
— Нет, я не забыл, — сказал Митя и как будто немного обиделся. — Я ведь рад папе. Какая ты смешная, бабушка!
— Нельзя говорить старшим: «Какая ты смешная», — строго заметила старуха. — И я не смешная. Я понимаю, что ты рад видеть отца, но отец приедет очень усталый, очень… грустный.
— Грустный? Отчего?
Синие глаза широко раскрылись, но в них не было беспокойства, а только удивление и вопрос.
— Потому что у него большое горе. И если ты любишь отца, ты должен стараться утешить его.
Митя еще несколько мгновений глядел в лицо бабушки, потом весь съежился, точно озяб, вырвался из ее рук и обернулся лицом к огню.
— Бабушка! А отчего у нас угли маленькие, а у тебя большие, большие?
— Какие угли? — рассеянно спросила старуха и вздохнула.
— У нас, в печке. Няня берет на лопаточку, и ставит самовар. А Эмма делает порошок и чистит зубы.
— Все это прекрасно… Но Митя, разве ты не хочешь знать, какое горе у отца?
Мальчик опять поднял плечики и сгорбился, точно инстинктивно уклонялся от удара.
— Петр! Ты еще здесь? — вдруг радостно вскрикнул он, услыхав, что старик сдержанно кашляет у дверей.
— Бабушка, можно мне теперь идти с Петром?
— А ты совсем бессердечный мальчик, — сухо сказала старуха. — Удивительный эгоист! Так слушай же: не смей завтра ничего спрашивать у отца про маму. О ней больше спрашивать нельзя. Понял? Если спросишь, то папе будет больно, очень больно. Запомнишь?
Митя присел на корточки и, не отрываясь, глядел на огонь.
— А я спрошу! — вдруг упрямо сказал он.
— Спросишь? Нарочно? Чтобы сделать папе больно?
— Я хочу… Я спрошу… Я тебя не послушаюсь! — уже с гневом продолжал ребенок. — Мама мне пришлет елку.
— Ах, вот в чем дело! Ты боишься лишиться подарка. Но мама ничего не пришлет. Она совсем уехала, твоя мама. Далеко, очень далеко.
— Не хочу! — закричал Митя и бросился на ковер. — Не хочу далеко! Ты не правду. Ты злая! Не хочу!
— Петр, унеси его, — приказала старуха и поднесла руку к вискам. — Я не знаю, что будет завтра… При таком воспитании… Пусть его как-нибудь урезонит эта немка. Можно пообещать игрушек, хотя… хотя…
Петр бесшумно подошел, ловко и ласково взял мальчика на руки и, прижимая его к себе, вышел из комнаты.
— Сударь, извольте успокоиться, — говорил он, закрывая за собой дверь. — Вам теперь за маменьку молиться нужно и папу, барина нашего, пожалеть. Я папу-то вот как вас сейчас на руках носил…
— Мама никуда не уехала? — всхлипывая, спросил Митя.
Петр только крепче прижал его к себе.
— Мамина душа у Бога, — дрожащим голосом сказал он. — Стоит ее светлая душенька и молит за папу и за вас. Если вы плачете, и она тоскует и плачет. А вы, сударь, извольте рассудить: зачем же вы теперь и ее и папу еще больше огорчить захотите? Теперь только вы и можете быть папе утешением и радостью, и мама на вас надеется. Ведь это мы ее не видим, а она все видит и, может быть, теперь на вас смотрит и тоже слезами заливается.
Но Митя уже не плакал, а слушал и напряженно старался что-то понять.
— А папа никуда не уедет? — спросил он.
— Куда же теперь? больше никуда. Будет теперь жить с своим сыночком, значит, с сударем нашим, Дмитрием Александровичем…
Когда Петр донес Митю до его детской, ребенок уже казался утешенным или рассеявшимся от своего горя. Он прямо бросился к столу, на котором он расставлял солдатиков, и спокойно продолжал играть. Петр ушел, а Эмма долго молча глядела на него, потом заплакала и, мешая ему играть, прижала его к своей груди.
— Бог знал, зачем Он это сделал, — сказала она. — Я тоже была маленькая, когда умерла моя бедная мать.
Митя слегка нахмурился и с нетерпением высвободился из ее объятий.
— Эммочка! — звонко крикнул он, — я хочу… я хочу, чтобы мои солдатики все… Эммочка, я хочу…
— Чего ты хочешь? Я не знаю.
— Я таких не хочу! Я таких не люблю! — внезапно переходя в капризный тон, продолжал кричать Митя и вдруг смел рукой со стола все игрушки на пол, соскочил со стула и уткнулся лицом в колени Эммы.
Весь вечер он переходил от самого радостного и беззаботного настроения к внезапным капризам и горьким беспричинным слезам, и когда, наконец, Эмма уложила его, он ни за что не хотел молиться и уснул в слезах, всхлипывая и вздрагивая.
Митя крепко спал, когда в комнате вдруг случилось что-то, от чего он внезапно проснулся. Что случилось — он не знал, но его сердечко сильно билось и глаза открылись так широко, как открывались только тогда, когда няня рассказывала страшные сказки. Кругом было тихо, и от маленького электрического ночника разливался мягкий зеленоватый свет. Митя хотел позвать Эмму или вскочить и бежать к ней, но почему-то только подумал, как сейчас же и забыл об Эмме, а все его внимание напряженно обратилось на то, что делалось в комнате, но чего он не видел и не понимал. Все громадное пространство между раздвинувшимися, далеко ушедшими стенами было полно едва слышных шорохов, легких вздохов, шуршавших прикосновений. То здесь, то там вспыхивали и мгновенно угасали острые, разноцветные искорки, похожие то на блестящую снежинку, то на маленькую падающую звезду.
— Это волшебный дом, — вдруг вспомнил Митя. — Здесь все, как в няниной сказке… А няни нет. И мама у Бога. Зачем у Бога? Лучше бы просто в Петербурге.
Вдруг где-то глухо, но длинно и отчетливо затрещал звонок. Митя прислушался, но сейчас же опять замелькали искорки и звезды, кто-то тихо засмеялся, и через комнату потянуло свежим, душистым воздухом, как часто бывало летом, когда няня оставляла открытым на ночь окно.
«Это огоньки, которые живут в стенах, — подумал Митя. — Они волшебные и они веселенькие. Их не надо бояться. Я не боюсь».
Опять затрещал звонок, но уже гораздо ближе и звучнее, на минуту замолчал и зазвенел уже так близко, что Митя вздрогнул и сел.
— Да это телефон звонит! — вдруг понял он. — Это мама звонит! Мама, мама!
Он заметался, хотел бежать, но с удивлением увидел, что телефон стоит на столике около его кроватки и что ему стоит только протянуть руку, чтобы взять трубку.
— Алло! Кто говорит? Мамочка, это ты? Мамочка, ты где? Ты у Бога?
Он сел на подушку, поджал коленки и натянул на них рубашонку и крепко держал трубку обеими руками, прижимал ее к розовому, запутавшемуся в светлых завитках волос, уху. Сперва где-то далеко и нежно прозвучал рожок, и все стихло. Митя подождал, и вдруг ему стало очень грустно и немного страшно.
— Мамочка, отчего ты не говоришь? Это я. Твой Митя. Я у себя в кроватке. Я знаю, что ты умерла, мамочка, и я за это не хотел вчера молиться Богу. Ты Ему скажи, чтобы Он на меня за это не сердился. Я просто покапризничал, потому что зачем ты у Него, а не со мной? Понимаешь?
Опять нежно и далеко прозвучал рожок, и Митя услышал, прекрасно, но так далеко, что ни одного слова разобрать нельзя.
— Это кто поет, мама? — спросил он шепотом. — Это где поют? Это там, у Бога, елка для маленьких ангелочков?
Он заслушался и замолчал, но хор постепенно удалялся и слабел, и когда его уже едва было слышно, неожиданно близко запел только один голос, и этот голос и то, что он пел, было так знакомо Мите, так ласково и понятно, что он радостно засмеялся и, нежась, закинул головку. Когда мама пела, он всегда слушал ее так. Но еще никогда она не пела так хорошо! Никогда не было у нее такого сильного и звучного голоса! Митя слышал каждое слово и понял, что она молилась за него и за папу, что она очень любила их, что ее душа еще так низко, низко над землей, потому, что она еще не может расстаться с теми, кто так скучает и плачет о ней на земле. Она просила Бога, чтобы в эту ночь, когда родился маленький Христос, ее Митя был тоже счастлив, как счастливы ангелы на небесах, чтобы он не плакал в своей постельке и чтобы он знал, что люди, мертвые и живые, все так близки к Богу, что если бы только не забывали этого, то никогда не чувствовали бы разлуки.
— А я не забуду, мамочка! — крикнул Митя. И тогда только он увидал, что уже вся комната полна огоньками, что огоньки бегают и смеются и собираются в дальнем углу в одну кучу.
— Для Мити елку, — прозвенел один огонек.
— Для Мити елку, — засмеялся другой.
— У Мити мамочка умерла! — вздохнул кто-то.
— Да она здесь, мамочка! Она здесь, здесь, здесь! — радостно зазвенело со всех сторон.
Поднялся столик со скатертью-самобранкой, и на нем грудой лежали конфеты, фрукты и игрушки.
Огоньки взяли их и повесили рядом с собой на елку.
— Где же мама? — спросил Митя.
— Здесь, здесь, здесь, — опять зазвенели огоньки, как колокольчики.
Теперь елка была готова. Она вся сияла огнями, и Митя видел, как между огней, по веткам порхали маленькие ангелочки с блестящими крылышками и светлыми кудрявыми головками. Они заигрывали с огоньками и тоже смеялись тихим, нежным звенящим смехом.
— Митя, Митя, Митя! — звали они со всех сторон.
— Иду! — радостно крикнул Митя и вскочил, но папа удержал его, притянул к себе и стал целовать его розовые, теплые щечки и удивленные заспанные глаза.
— Разве ты приехал, папа? — спросил Митя.
— Ну, да, мальчик. Только что, сейчас. А ты заспался. А теперь я пойду к бабушке, а ты одевайся, да поскорей: я тебя буду там ждать.
— Эммочка, Эммочка! — закричал Митя. — Эммочка, скорей же! Меня папа ждет!
Он уже был почти готов, когда вошел Петр и принес целый ворох игрушек.
— Извольте принять, — торжественно сказал он, — вся пожарная команда московской части, броненосец «Мишурный» и собственный телефон в ваше распоряжение.
— Телефон? — спросил Митя, и по его радостному личику, как легкое облачко, прошла какая-то тревожная и печальная тень. — Это мама прислала? Он стоял у меня здесь на столе. Я знаю.
— Да, они еще сами об всем распорядились для вас, — тихо сказал Петр, — а папа привезли. На столе, сударь, его не было.
Митя тряхнул локонами и недоверчиво улыбнулся. Он-то знал, что телефон уже был здесь всю ночь и звонил.
— А теперь пожалуйте к бабушке, — пригласил Петр, — там для вас тоже достаточно приготовлено.
— Сейчас! Сию минуту! — с озабоченным и деловым видом сказал Митя и взял трубочку телефона.
— Алло! Кто говорит? Мамочка, это ты? Мамочка, я все получил, благодарю тебя. Теперь я больше не плачу и не капризничаю. Я в новом костюме. Папа приехал. Я ему скажу, мамочка, чтобы он не скучал. У бабушки еще игрушки, Я потом тебе расскажу…
Он хотел положить трубку, но вдруг еще что-то вспомнил и спеша поднес ее обратно к уху.
— А сегодня за обедом мой любимый компот…
Петр слушал, и лицо его было строго и хмуро.
Разве он знал и помнил, что все люди, и живые и мертвые, так близки к Богу, что они не должны чувствовать разлуки?..
ДИТЯ
Везли елки. Мужики шли около лошадей, помахивая веревочными вожжами, а сзади, на возах покачивали и поскрипывали ветвями молодые, пышные, только что срубленные деревца. Те, которые лежали снизу, тащились прямо по снежной дороге, и все как будто вздрагивали, как будто старались еще приподняться. Уже заметно вечерело, и в воздухе все гуще и гуще перепархивал снежок. Мужики были мрачны и молчаливы. Им было досадно, что они запоздали, что начинается непогода, что лошади слабы и еле передвигают усталыми ногами. Все они были сердиты и друг на друга, и на лошадей и, среди молчания, изредка слышались только грубые окрики и хлесткие удары.
Обоз тащился, а кругом становилось все темнее и темнее. Как будто мелькнули где-то вдали огоньки города, как будто даже донесся до слуха протяжный звон соборного колокола, но сейчас же опять все исчезло; откуда-то со свистом и хохотом налетел ветер, закрутил в воздухе снегом, нагнал черные тучи и заиграл и запел, точно вырвался откуда-то на волю, мощный и яростный. Сразу ни стало ни неба, ни земли, ни свободного пространства между ними. Все смешалось. Всюду был только снег и снег. Падал ли он с неба, или поднимался с земли, или несся ветром по воздуху — разобрать уже было невозможно. Лошадь переднего возчика остановилась.