— Чего это, — бубню, — в колхоз ехать, когда я — школьник. У меня теперь школьные каникулы, а в каникулы я должен отдыхать.
Но отец — мы в это время уселись завтракать — фыркнул до того презрительно, что я чуть не поперхнулся вчерашними щами.
— Отдыха-ать… — передразнил отец. — От чего отдыхать-то? От полосы?
И я опять скис. А он вновь замолчал. И так, без единого слова, мы вышли. Молчал отец и в трамвае, пока мы ехали по пустым зябким улицам, молчком он поздоровался и с вахтером в гараже, молчком осмотрел да завел свой старый грузовик, который называл в добрую минуту «газончиком», а в хмурую — «газоном».
И только когда мы прикатили на строительный склад, то отец поговорил с грузчиками, да и то безо всякой охоты.
Я сижу в кабине, он зачем-то полез опять к мотору под задранный капот; грузчики кидают к нам в полураскрытый кузов длинные водопроводные трубы, на меня мимоходом поглядывают, кричат весело отцу:
— Смотри-ка, у тебя настоящий помощник-стажер подрос!
— Подрос… — пыхтит из-под капота отец.
— И рыжиной весь в тебя!
— В меня… — пыхтит все так же отец.
— И, поди, деловой такой же?
— Куда-а как деловой… Деловитее не бывает… — совсем глухо, даже с насмешкой отвечает отец, а я в кабине ерзаю, голову от этих надоедных грузчиков отворачиваю, не могу дождаться, когда они трубы уложат, увяжут да и отпустят нас в дорогу.
Но вот наконец и дорога!
В полях под рассветным солнцем ослепительно полыхают снега. В каждой лужице по обочинам пути будто горит электросварка. И смотреть, не жмурясь, можно только на асфальтовую ленту шоссе, которая к нам под колеса так самоходом и стелется.
Она встречь нам бежит, а мы с отцом едем, помалкиваем опять.
За кабиной тонко звенят стальные трубы: мотор, глотая прохладный воздух, фырчит бодро, а мы снова ни гу-гу.
Отец разговоров не заводит, потому что не желает, а я опасаюсь.
Я думаю: «Начни, а он мне вновь как чего-нибудь этакое ответит — и хоть сиди тогда в кабине, хоть падай… Да и зачем он в рейс-то меня все-таки забрал? Ведь не покатать же! Прокатиться, хоть и до какого-то там неизвестного колхоза, любой мальчишка был бы не прочь, даже Эдя, и вряд ли отец задумал мне устраивать такое увеселение… Нет, наверняка тут затеян какой-то очень и очень крепкий подвох!»
В общем, еду я, тревожусь, а отец, должно быть оттого, что и дорога хороша, и погода светла, начинает как будто бы маленько отмякать. Он даже усмехнулся, когда ловко обошел одного совсем по-цыплячьи желтого «Жигуленка», помахал встречному на чумазом, тракторишке «Беларусь» трактористу, ну а я, пользуясь моментом, пробую к отцу подольститься:
— Трубы в колхоз для чего? Разве там тоже есть, как в городе, водопровод?
— Строим… — кивает отец, но мигом снова строго поджимает губы.
А я и такому началу рад. «Ага, — думаю, — по делу-то он мне отвечает! Сейчас подкину еще какой-нибудь умный вопрос…»
Но тут стало не до вопросов. Подкинуло и мотануло весь наш грузовик.
Трубы в кузове загремели — мы свернули с асфальта на разбитый в пух и прах проселок. Колея тут в глинистых рытвинах, в мутных лужах, и только белые поляны меж голубых вдоль дороги перелесков сверкают чистым снегом, горят подплавленным на солнце настом.
Но и на этой дороге мы тоже не одни. Впереди идут, ныряют по ухабам в солнечных снегах два больших автомобиля, два ярко-красных «Урала». Их — могучих — нам, конечно, не нагнать. Да отец, похоже, и рад, что они — первые. Они нам по талому льду, по весенней грязи дорогу обминают, и мы по их следу катим смело. Правда, фонтаны поднимаем тоже — куда там! Но все равно идти нам за «Уралами» полегче, и теперь отец заводит со мною разговор сам:
— Вот, глянь… Не хуже танков прут! Это — леспромхозовские… Они нам попутчики почти до самого конца.
Я подхватываю взахлеб:
— Ага, ага! Как танки, как бульдозеры, как ледоколы… Мощнецкие, будь здоров! И это, папа, хорошо. Это выходит: у нас сегодня полоса удачи!
Ляпнул я такое на радостях и вновь все испортил. Отец сразу: «Хэх-х!», и опять доброе меж нами как ветром сдуло. Запутался я с ним, с отцом-то… До того запутался, что и сам злюсь: «Ну, коли так — довольно перед папаней юлить! Пускай меня везет куда желает, как желает — спрашивать больше не стану ничего!»
Ну, катим мы дальше за «Уралами».
Их алые кабины мелькают теперь на самом краю белого поля. За тем полем, по всему видно, крутой спуск и овраг. Из оврага темные макушки елок, голые вершины берез торчат. «Уралы» бесстрашно ныряют под них — отец, понятно, жмет в том же направлении.
Да вдруг видим: передовые наши пятятся.
Выползли, стали поперек пути.
Мы к «Уралам» подлетели — наш старенький «газончик» возле них, как запыхавшийся моська рядом со здоровенными, странно краснобокими слонами, — из передней кабины высунулся тоже здоровенный водитель. Рукой нам, большим пальцем показывает через плечо, за свою кабину: «Смотрите, мол, смотрите вниз!»
А сам кричит:
— Прорва вздулась!
Что за прорва, мне не понятно. Я вылезаю на скользкую подножку, встаю за приоткрытой дверцей на цыпочки, по-за макушки елок глазами тянусь, да так и отшатываюсь.
Елки-то держатся за обрыв чудом и сбегают отвесно в самую настоящую пропасть. А там, в пропасти, река. Лед на реке дымится черными разводами. По ледовому закрайку взъерошенный — крохотный издали — ворон ходит, и сразу видно: глубина под ним тоже непомерная. Название — Прорва кто-то придумал реке точного точней!
Отец тому здоровенному водителю и его товарищу кричит:
— Да уж! Ход — на тот свет, к водяному в омут! Но и обратно поворачивать нельзя… Меня с моим грузом люди ждут. Неужели другой переправы нигде больше нету?
Водители отвечают:
— Есть… Через кордон Незабудку. Крюк — километров двадцать, да там сплошняком леса. Прорва мельче. В лесах река и дорога должны еще стоять. Жмите, мужики, и дальше за нами!
Это они, значит, и меня как бы называют мужиком. Причем глядят в мою сторону безо всякой усмешки, не то что в городе грузчики, не то что отец.
Я сразу привстал на цыпочках на подножке еще повыше, да тут они заторопились, торопят и нас: «Не мешкайте! А то скоро и Незабудку не проскочить…» — и поддали газу, погнали тяжелые свои «Уралы» вдоль высокого берега к дальнему лесу.
Мы тоже к лесу рулим. А они там уж скрылись, только, уходя, помаячили нам красными кабинами да оставили рубчатый, на лесных просеках-перекрестках четкий след. Но и за это им — благодарность! По такому следу не собьешься, где, в какую сторону свертывать, заметишь вмиг.
А еще я еду, радуюсь, что водители таких серьезных машин так вот запросто назвали меня мужиком.
А что? Почти все верно… Ростом я не коротышка, силенки какие-никакие имею, в рейс еду с отцом, можно сказать, чуть ли не на равных, и если бы он на меня не хмурился, то я бы даже мог подержаться и за руль.
Но с рулем — потерпим. Перво-наперво надо проскочить эту самую Незабудку. Отец хотя и не очень ко мне улыбчив, да я ему плохого не желаю. Пускай груз свой доставит вовремя и куда надо, а там, глядишь, и прояснится: зачем он потащил и меня в эту поездку.
В общем, еду — все настраиваюсь на хороший лад. А с обеих сторон мелькают теперь сосны да сосны. Их лохматые макушки над дорогой сомкнулись, как сплошная крыша. Синие, в холодных тенях сугробы здесь держатся почти еще крепко. Но влетающий в кабину ветер и тут уже не зимний, а весь он пропитан воздушною влагой, промыт свежестью, пахнет подталой сосновой корой и даже — как будто после грозы — дождиком. Так и кажется: выскочишь сейчас из-под сосен, а там впереди — чуть ли не распрекрасный месяц май.
И вот через часок-полтора просека распахнулась, а навстречу и впрямь — золотое с голубым!
Золотятся под ясным небом на снегу тонкие кусты ивняка. Играет золотом в снегах за ивняком узкая речка, которая и на Прорву-то не похожа. Через речку — мостик. А за мостиком дорога взлетает мимо крутых сосен чуть ли не в небо, а оттуда — навстречу нам — золотыми под солнцем водопадами прыткие ручьи.
Я на всю эту красотищу ахнул:
— В самом деле — Незабудка!
Отец — стоп! — машину на тормоза:
— Черт! Опоздали!
Он хлопнул дверцей, пошел по следам «Уралов» к мостику.
На мостике потоптался, побил каблуком одно бревно, другое бревно, полез на тот, на весь в ручьях, берег. Там, придерживая шапку, долго снизу вверх разглядывал уходящий в крутую гору и весь измолотый колесами «Уралов» путь. «Уралы»-то сами здесь, наверное, вскарабкались едва — вот отец и думал, прикидывал, как быть теперь.
Наконец на что-то решился, пришагал обратно, сел за руль, спрашивает:
— Штурманем высоту?
А мне — что? Мое дело — подчиненное. Тем более вижу: он и сейчас со мной беседовать не шибко рад, не до беседы ему, — и отвечаю коротко.
— Штурманем.
— Тогда держись! — буркает отец, врубает скорость.
Речная ложбина, мостик, крутой подъем двинулись нам навстречу.
Трубы у нас в кузове загремели, опять друг по дружке захлестали.
И вот этот берег под нами — долой, мостик под нами — долой, еще миг — и «газон» со всего маха так и прет, так и лезет в гору.
Лезет — да на промоинах его мотает, по раскислой глине уводит то влево, то вправо. Мотор стонет, чуть не захлебывается, и я чувствую, и отец наверняка чувствует: силенок у нашего грузовичка до самого верха, до перевала, ну никак все равно не хватит.
И тут вдруг за самой кабиной да за кузовом как грохнет что-то. Вдруг будто какая держалка как оборвется, как выпустит нас, так мы тут на гору-то и вылетели…
Отец — скорость долой, дверцу настежь:
— Что такое? Почему полегчало?
И вот мы уже стоим рядом с нашим бедолагой-грузовичком на дороге, смотрим под гору, и — не знаю как у отца, а у меня пошел под шапкой мороз.
Вся наша стальная поклажа валяется на скате горы в грязи, и как ее вызволять да обратно в кузов укладывать, представить невозможно. Обстановка — хоть кричи караул.
Да и что тут кричать? Стоим мы под светлым небом лишь в компании тихих у дороги сосен, рядом с нами только опустелый «газончик» пофыркивает устало да слышно, как вокруг нагретых солнцем древесных стволов оседает снег. И сочится из-под снега в колеи, собирается в светлые струйки, катится под гору по мелким камушкам с торопливым бормотанием талая вода.
Она заплескивает раскатившиеся по дороге трубы, ныряет в них, булькает пузырями, словно радуется нашему несчастью.
И вся просторная у нас под ногами долина будто смеется вместе с солнцем: «Что, мол? Штурманули Незабудку? Вот то-то! Потому она и называется Незабудкой, а не отчего-либо иного…»
Мне в голову опять лезут мысли про везение-невезение, да я уж молчу.
Отец сердито сплюнул, заругался на грузчиков. На то, что они играли за работой в хаханьки, трубы покидали кое-как, увязали проволокой на живую руку. Потом забранился на «Уралы», на то, как они избуровили весь подъем, а тут принялся костерить и самого себя:
— Нет чтобы перед броском слазить в кузов да все проверить!
При этом он и на меня поглядел с досадой, будто я тоже был обязан проверить, и я чувствую себя виноватей всех. Чувствую, а что делать не ведаю.
Только вдруг вижу: отец сам пошел по колее, по ручьям под гору к трубам. Выудил сразу три штуки — с них, длинных, гибких, коричневая грязь, прямо как масло, льется, да он все равно взвалил их концами на плечо и зашлепал наверх, на перевал, к машине.
«Ишь ты! А меня даже не зовет!» — возмутился я. И хочу кинуться на подмогу, да однако еще смотрю и на свои полусапожки.
На отце — все рабочее, а у меня полусапожки из тех, что называют «фирменными». Я их приобрел по совету Эди. Вернее, выревел эту покупку у матери и вот теперь топчусь, «фирму» свою жалею, и новую курточку жалею. На ней, на курточке, тоже наклейки вроде «фирменных».
Но жалей не жалей, а отец — работает! И я на «фирму» машу, выуживаю из ручья скользкую трубу, волоку в гору. Я теперь вполне могу отцу сказать: «Гляди, мол! Хотя ноша моя не так велика, как твоя, а стараюсь я ничуть не меньше».
Отец же таскает трубы чуть ли не бегом. В переговоры со мной не вступает по-прежнему. Лишь нет-нет на ходу в мою сторону глянет, и опять — вприпрыжку через ухабы да за дело.
Он — вприпрыжку, ну и я — трусцой. И хоть уплескался я весь, как утка, хотя руки болят, а ноги заплетаются, да я понимаю: спешим мы не просто так. Время теперь не за нас. Вернее, солнце жарит, как нанятое, — лесные дороги впереди за горой рушатся тоже.
Но вот трубы все до единой улеглись на место. Мы лазаем вокруг кузова и по кузову: утягиваем борта и поклажу обрывками проволоки. От ее колких концов ладони мои в глубоких ссадинах, но я терплю, не охаю. А тут и отец начинает на меня поглядывать почаще. Более того, он даже просит:
— Вот здесь, Пашка, помоги подтянуть… Вот тут, сынок, давай еще закрутим… Ехать нам теперь придется еще быстрей, а то заведуем на этой горе среди водополья, как дед Мазаевы зайцы.
А когда он отошел чуть в сторону от машины, когда оглядел увязанную поклажу, то, довольный, и ко мне обернулся всем лицом.
Обернулся, тут же встопорщил испуганно брови:
— Ёжки-ложки! На тебе ведь сухой нитки нет!
— Одна, может, есть… — пробую я пошутить и, держась за крыло машины, силюсь расстегнуть левый, полный воды, полусапожок.
А самого так вот и покачивает, так вот из стороны в сторону и водит… А в глазах — то ли от солнца, то ли еще от чего — золотые комарики. Они ходят кругами вместе с солнцем, вместе с соснами, вместе с отцом туда-сюда, туда-сюда.
— Стой! — кричит мне отец. — Стой!
«Стою, — хочу я ответить, — стою…» А он уже распахивает кабину, хватает меня под мышки, бухает на мягкое сиденье — срывает с моих ног «фирменные», а теперь похожие на осклизлые чуни, обувки.
— Что ты, как маленького! — порываюсь я вывернуться, а он все равно полусапожки с меня сдернул, мокрые носки сдернул, ватную стеганку с себя смахнул, под босые мне пятки подсунул, прямо орет:
— Грейся! Сейчас костер еще запалим!
— Какой костер? Сам говоришь: надо ехать поскорее…
А он не слушает, скачет вдоль дороги, вдоль опушки по влажным сугробам, корежит там сучья, пеньки, валежины. Я глазом моргнуть не успел: на проталине под сосной полыхнуло розовым столбом пламя.
И опять отец сгребает меня в охапку, тащит к сосне, сажает на опрокинутый, горячо нагретый близким огнем пенек:
— Теперь штаны скидывай!
— Штаны-то зачем? Высохнут на мне… Вдруг кто по дороге все же и проедет…
— Не проедет. Одни мы тут. И будем сидеть тут, пока ты у меня не прожаришься насквозь.
Я так и присвистнул. «Вот, — думаю, — допомогался! Опять, выходит, не столько пользы отцу от меня, сколько незадачи. Нет, Эдя прав совершенно: когда не везет — лучше не ворошись».
И я сижу — не ворошусь. Сижу, укутанный в отцову стеганку, как грудное дитятко, а все мое барахлишко висит, исходит паром перед жарким костром.
Но отец — удивительное дело! — теперь совсем как подмененный. Он теперь будто сказочному сивке-бурке в одно ушко влез, из другого вылез. И сам переменился, и слышит все мои мысли.
— Ничего, Пашка, ничего! Зато подсобил ты мне расчудесно. Без тебя я трубы-то все еще таскал бы да таскал, а ты — раз! — и помог. И давай, Пашка, если у нас с тобой что было до этой поры не совсем так, то теперь пускай будет так.
— Пускай! — в один миг воскресаю я.
У меня даже из головы вон, что на мне нет ни куртки, ни штанов, я так и прыгаю:
— Давай тогда и дальше держаться заедино! Давай тогда теперь же и поехали. Ты вон сам весь измок, а сидишь, ожидаешь только меня…
И так мы вдруг у костра-то помирились, что и отец со мною — словно в самые лучшие наши денечки, и я с ним — душа настежь.
А когда подсохла моя обувка-одежка, то отец глянул на яркие под солнцем лужи, на прямо уходящую вперед просеку, сказал: