— Счас, мужики, определю и вам местечко… — заулыбалась довольная похвалою нянечка.
И вот она этакой башней стоит, поверх ребячьих голов глядит, медленно поворачивается в ту сторону, где Володька.
Тот полного ее разворота дожидаться не стал. Мигом вместе с пальто, с шапкой съехал под столешницу, нырнул за свешенную скатерть, а нянечка ведет мужиков именно сюда.
— Вот здесь будет спокойней… Вот тут присяду и я с вами.
И начинает с грохотом передвигать стулья, устанавливать их перед самым Володькиным укрытием.
«Все! — охнул про себя Володька. Теперь ничего не увидеть, вот влип так влип!»
И — верно. Как бы ни пригибался Володька к единственной светлой полоске меж полом и краем скатерти, а все равно, кроме ножек стульев, кроме мокрых от обтаявшего снега валенок отца, да меховых бурок возчика, да нянечкиных толстых пяток в широченных шлепанцах, ничего разглядеть теперь уже не мог.
Разглядеть не мог, но — слышал. Грузная нянечка скрипела хлипким стулом и, все еще гордясь тем, что ее недавно похвалили, мужикам разъясняла:
— Вы, мужики, не сомневайтесь… Жанна Олеговна хотя в учителях первую зиму, а тоже на школьную работу шибко способная. Сам Иван Иваныч говорит: «Способная!» Только вот ребятишки что-то нисколь ее не боятся, а так она у нас — ку-уда там! Весь концерт нынче поведет. Да вы и сами скажете: «Молодец!», как только на все глянете.
Возчик с отцом весело поддакивали, а Володька приуныл пуще. «Глянешь у тебя… Кто глянет, а кто нет!» — думал он про нянечку, но та уже забухала в ладоши:
— Артисты идут! Артисты идут!
Захлопал, зашумел весь зал. И там от дверей к елке началось, по всей вероятности, какое-то очень интересное шествие. Бух! Бух! — плескалось в зале, и Володька опять пригнулся к бесполезной щели: «Вдруг да это Иван Иваныч с трубой?»
Но заслышался голос Жанны Олеговны:
— Выступает праздничный хор мальчиков и девочек нашей школы!
И хор под управлением Жанны Олеговны грянул: «Бусы повесили, встали в хоровод!»
Отец, нянечка, возчик принялись рядом с Володькой натопывать, принялись подпевать, потом, конечно, зазвучали и другие песенки. И все они тоже были праздничными. То про Снегурочку, то про Деда Мороза. Да Володьке и самые лучшие из них показались не слишком-то. Он ведь сидел тут в полутьме, в духоте, под этим несчастным столом снова один-разъедин. А кроме того, почти каждую песенку он знал, дома с сестренками певал; и раз теперь на хор глянуть сам не мог, долгожданную трубу услышать не мог, то и концерт ему стал казаться совсем не интересным.
Его сморила усталость после дороги. Под знакомый мотив про лесную елочку он клюнул разок-другой носом. Он даже увидел и самого себя опять в сугробном бору, да тут словно бы ветер налетел.
Володька поднял голову, а Жанна Олеговна под новые аплодисменты заканчивала говорить про какую-то грозу.
«При чем тут гроза?» — удивился Володька, но вслед за учительницей прямо-таки вскудахтала нянечка:
— Ох, Петрова! Ох, Петрова! Ох, слушайте, мужики, слушайте! Наша Петрова будет стишок читать!
«Ну-у… Опять эта ее Петрова. Лучше бы Иван Иваныч…» — нахохлился Володька, и все же когда «эта» Петрова нежданно звонким, нежданно чистым голосом повторила название стихотворения: «Весенняя гроза!», то Володька очнулся окончательно, навострил уши.
Навострил, а в зале свободно, громко раздалось:
У Володьки мурашки побежали от таких сразу простых и таких сразу удивительно светлых слов. Он таких радостных слов никогда не слыхивал. Он даже не поверил, что читает их, произносит самая обыкновенная девочка с обыкновенной фамилией Петрова. Он шагнул на коленях вдоль обвисшей скатерти, пополз в обход возчика, отца, нянечки.
А стихи звучали все светлей да светлей:
И тут стряслось чудо.
С каких-то неведомых высей как бы рухнул, по всем закоулкам школы раскатился настоящий весенний гром!
Он раскатился, опять взлетел, он обернулся ликующим голосом-песней и вот теперь без слов, но как на крыльях, поплыл над елками, поплыл над ребятами. И, боясь, что этот голос, этот торжествующий звук так же мигом пропадет, как мигом родился, Володька, забыв про отца, про нянечку, приподнял край скатерти, выглянул из-под стола.
Он выглянул, увидел крохотную с рыженьким, синеглазым лицом девочку, подумал: «Да неужто это Петрова и есть?» И только подумал — а рядом… А рядом под елкой стоял в темном пиджаке и в светлой рубахе Иван Иваныч!
Его-то Володька признал в момент. Над высоко запрокинутой головой Ивана Иваныча, в его легких руках пела, звенела, смеялась та самая серебристо-серебряная труба, и была она куда прекрасней, чем ясный месяц в ночном окошке.
Труба звала Володьку, и он — встал, пошел.
Он прижал к себе шапку и пальто. Он шагнул напрямик, и никто его не остановил, да подвели мамкины сапоги. Он заступил висящую в руках одежку и — повалился.
Володька упал, черная лохматая шапка по скользкому полу подъехала под самые туфельки Петровой ежом. Та в голос ойкнула, труба смолкла, и все на Володьку уставились. На него теперь изумленно глядел Иван Иваныч. На него глядели нянечка, возчик, Марфуша, Танюша, все ребятишки.
Отец сорвался с места, чуть не сбил Жанну Олеговну, которая тоже бросилась на подмогу Володьке. Отец стал Володьку поднимать, стал растерянно приговаривать:
— Да что хоть ты, братец мой, натворил-то? Да как хоть ты здесь очутился-то?
— Откуда? Как? Мы его раньше не видели! — опомнился, шумнул весь зал. И отец от этих своих, всеми подхваченных слов растерялся больше, Володька напугался еще хуже, хотел кинуться в коридор, а там — на улицу, но тут его ухватил за рубашку Иван Иваныч:
— Стоп!
Володька зажмурился, присел. Ребятишки в зале тоже испуганно застыли. А Иван Иваныч всего лишь и сказал:
— Вот так «клю-клю-клю»…
— Что? — не поверил своим ушам Володька.
— Я говорю: «Клю-клю-клю! Вот так клюква!» Это с тобой мы летом на скамеечке насвистывали?
— Со мной! — взвился, воспрял Володька. Даже сам ухватил Ивана Иваныча за рукав: — Со мной! Со мной ты насвистывал! У нас в деревне. А теперь вот и я к тебе прибежал. На твою серебряную трубу посмотреть прибежал. И ты уж разреши мне ее потрогать!
Отец только руками развел и тоже стал глядеть на учителя: «Вы, мол, нас извините и не ругайте… И пусть, если можно, мальчик трубу потрогает…»
А Иван Иваныч и без этого знал, что ему делать.
— Ну, друг ты мой сердечный, Володька, — сказал он, — если произошло такое дело, то, конечно, трубу возьми и в нее подуй.
И он трубу подал и даже показал, куда дуть.
Володька задрожал от счастья. А по залу прокатился тоже счастливый гул, потому что все теперь ребятишки и все взрослые сразу стали переживать за Володьку.
— Начинай! Не трусь! — махали ему знакомые деревенские мальчишки, махали Марфуша с Танюшей и Жанна Олеговна. А нянечка поднялась, сама словно бы протрубила:
— Раз велено дуть, то и дуй! Не бойся!
— Не бойся… — подтолкнула Володьку под локоток, шепнула конопатенькая славница Петрова.
И вот он, подражая Ивану Иванычу, запрокинул голову, наставил трубу вверх и подул.
Он дул очень старательно. Он дунул изо всей силы. Он ждал, что взовьются сейчас над ним и откликнутся повсюду прекрасным эхом звонкие раскаты, но в трубе лишь что-то тоненько пискнуло.
Он дунул опять, но труба лишь вновь пропищала.
— Что такое? — упали руки у Володьки, и он посмотрел на учителя. — Ты дуешь — у тебя весна с громом, а у меня…
И тут впервые за весь прошедший, очень трудный день и у всех на виду Володька чуть не заплакал.
Он сунул трубу Ивану Иванычу, он нашарил на полу шапку, принялся натягивать пальтишко. Но и вновь Иван Иваныч его остановил.
— Не спорю… — сказал Иван Иваныч. — Я, Володька, не спорю ничуть… У меня, возможно, и весна, и весенний гром, но у тебя, дружище, зато — жаворонок.
— Где? — опешил Володька, натягивать пальто перестал.
— Здесь! В тебе самом… — коснулся Володькиной замусоленной рубашонки, Володькиной груди Иван Иваныч. — Вот здесь… Его, конечно, не всем пока еще видно, не всем слышно… Он еще маленький, но без него ты бы сюда по морозу не прибежал.
— Правда? — так и уставился на Ивана Иваныча Володька.
— Вы — что? Всерьез? — переспросил озадаченно отец.
А Иван Иваныч и ему ответил:
— Куда уж серьезней!
И тут широко улыбнулся, повел рукой на тот, с пакетами, с белой скатертью стол:
— А теперь, давайте-ка, завершим весь наш праздник совместным чаепитием. Девочки, няня, Жанна Олеговна! Несите кружки, заваривайте чаек… Мальчики! Помогите мне подвинуть поближе к елке стол, расстанавливайте стулья.
Володька, огорошенный всем, что произошло, единственный теперь не знал, что ему делать. Он засовался:
— А мне с кем? А мне — куда?
— И ты мне помогай. Ведь мы давно — приятели.
И Володька стал помогать. А потом вместе со всеми, вместе с Иваном Иванычем сидел под елкой за общим, раздвинутым во всю ширь столом. Он пил чай из такой же точно, как у Ивана Иваныча, эмалированной кружки, пил чай с конфетами, с печеньем и все у Ивана Иваныча спрашивал:
— А ты опять когда-нибудь на трубе играть будешь? А ты меня на какой-нибудь праздник опять позовешь?
И учителю отвечать не надоедало. Он каждый раз кивал:
— Буду! Позову! Непременно!
Отхлебывая из своей кружки горячий чай, отец кивал тоже. Он тоже как бы подтверждал: «Тебя, Володька, позовут, а уж я теперь и доставлю тебя к Ивану Иванычу безо всяких промедлений».
Таращились через стол и Марфуша с Танюшей. Марфуша даже не вытерпела, стол кругом обошла. Володьке шепнула:
— Ну, а мы, если надо, тебя и разбудим хоть в какое время. И ты за сегодняшнее, Володька, на нас сердца не держи…
И счастливый Володька сердца ни на кого не держал.
Он лишь, когда стали вылезать из-за стола, глянул на красные сапоги, ойкнул:
— Маме про все как теперь станем говорить?
— Так, как есть! — совсем легко рассмеялся, встал, погладил Володьку по голове отец. — Так и доложим: отбыли вчетвером, прибыли впятером… С маленьким у тебя жаворонком! Давай, прощайся, кланяйся Ивану Иванычу, Жанне Олеговне, тете Дусе… А я побежал запрягать. Да попрошу у сватьи какие-никакие для тебя валенцы. Глянь, — за окошками-то к ночи так все и вызвездило, месяц так и рассиялся на новый мороз!
ПОЛОСА НЕВЕЗЕНИЯ
ил я до нынешней весны, не тужил, в школу бегал, и все у меня там шло — о’кей.Да вдруг это «о’кей» кончилось.
Урок выучу, а меня не вызывают. День не вызывают, два не вызывают, на третий день уроков не учу, а тут — хлоп! — к доске. И конечно, двойка. А потом снова двойка, и что дальше делать, не знаю.
Но вот мой лучший друг Эдя — он уже в седьмой класс ходил, его в нашем подъезде все мальчишки уважали — мне все как следует и растолковал.
— А ничего, — говорит, — делать не надо. Надо лишь знать, Паша, что жизнь — всегда в полоску. То тебе везет, то не везет… Вот и сейчас у тебя наступила полоса невезения. Ну, а раз она наступила сама, то и отступит сама. Твое дело — ждать, не расстраиваться. Я лично, — говорит Эдя, — не расстраивался из-за двоек никогда, а, видишь, все равно в седьмом классе. Понял?
И я, конечно, понял.
И жил опять нормально до той поры, пока в самый что ни на есть канун весенних каникул не вызвали в школу мать.
Она из школы вернулась, шумит:
— Это все компания твоя! Это все на тебя влияет твой Эдя!
Я за друга заступаюсь:
— Эдя здесь ни при чем…
И сам объясняю про полосу невезения, да мать не желает слушать.
— Нервов, — говорит, — моих с тобой разговаривать больше нет… Вот приедет отец, пускай — он!
А отец тут возьми да в тот же вечер и нагрянь домой.
Он у нас — шофер. Он от строительной конторы всю нынешнюю зиму, а теперь и весну в дальние рейсы в подшефный колхоз ездил, дома, бывало, не ночевал сутками, а тут — привет! — прибыл. И мать, ясно-понятно, с полным к нему докладом про меня.
В общем, все в точности как Эдя говорил, все одно к одному. Да я-то уж знаю: пройдет и это. Отца, понятно, боюсь, но не слишком боюсь — сам первым перехожу в наступление.
Мать после доклада своего суетится, на кухне перед отцом хлеб, соль, горячие щи ставит; ну а я устроился на всякий случай поближе к двери, поближе к выходу в коридор, и оттуда этаким соловьем заливаюсь про полосу невезения.
Заливаюсь, а отец хлебает, слушает.
Внимательно так слушает, но все молчит.
Только когда откусывает от краюхи, зеленоватые из-под рыжих бровей глазищи поднимает на меня, лоб морщит, жуя хлеб, шевелит усами.
Шевелит и все помалкивает.
И таким вот манером он до того молчал, что и я замолчал.
Я подаюсь теперь подальше, в самый коридор, а отец откладывает ложку, утирает усы да вдруг совершенно спокойным, но ужасно твердым голосом и объявляет:
— Завтра в шесть ноль-ноль утра собирайся в путь-дорогу.
— В какую дорогу? — опешил я.
— Куда ты его? — напугалась больше моего мать.
А он нам так и отрубил:
— В колхоз!
Отрубил, встал, шагнул из кухни в комнату. Мать тоже вскочила:
— Опомнись! Ты что? Зачем Паше в колхоз?
— За умом! — отрезал еще круче отец, ушел в комнату, повалился там на оттоманку да и захрапел.
После дальнего рейса он всегда так. Навернет тарелки три, а то и четыре горячих-прегорячих щей, на оттоманку повалится, и хоть стреляй над ним из пушки.
Он нахрапывает, а мы с матерью на кухне сидим, друг на друга смотрим. И если честно говорить, мне даже страшновато. В другое-то время, если бы мне сказали по-хорошему: «В колхоз!», я бы, может, и обрадовался, а тут, чувствую, дело неладно, и едва не реву.
— Что это, — говорю, — мама? Неужели он меня насовсем в колхоз-то? Полоса ведь у меня пройдет…
Мать такому обороту не рада и сама. Она тоже разводит руками:
— Ох не знаю, Паша… Подождем утра, голубчик, может, утром папа поотмякнет…
Наутро отец не отмяк, но кое-что прояснилось.
Встали мы по трескучему нашему будильнику в шесть ноль-ноль: в окошках еще темь-распротемь, холод.
Отец включил свет, со мною по-прежнему ни слова, но матери говорит:
— Выдай ему — это мне, значит: «Выдай!» — носки потолще да свитер потеплей. И положь в сумку еды на двоих. Раньше, чем через сутки, нам не вернуться.
Ну, а раз он так говорит, то, стало быть, вернуться мы все-таки вернемся, и я — ожил.
Настолько ожил, что пробую от поездки даже увильнуть.