Камыши, это высокие-высокие, густые, сыростью пахнет, слышно, как вода чуть-чуть журчит, а воды не видно. Направо степь, налево бугры. Месяц из-за бугров светит: бледный, бледный свет, а сам месяц еще за буграми — только свет идет от него через бугры. Трава на буграх, которая в свиту бледная стоит словно прозрачная.
Тихо.
Погляжу-погляжу, — говорит, будто и не на земле…
А звезды, звезды — так и горят: яркие большие…
Знаете, есть такие места, вроде как заколдованные; говорят, что есть. Там и небо, и месяц, и все-другое.
И вот вы скажите, очень хорошо я знаю все урочища, ан и не так… Бывает, вы целую жизнь прожили и везде ходили: и по полям, и по лесам, да и по болотам и все видели, а есть такое место, что вы его не можете видеть, будто его и нет… И мимо ходите, и не видите.
Со мной-то ничего этого не было, а Борода рассказывал.
Бывало, говорит, дойдешь вечером пройтись, и вот же хорошо знаешь: тут овраг, тут, попов огород и около, какие другие места — тоже хорошо знаешь — значит дома. Ходит, говорит, этак, ходит и вдруг, Господи! куда попал? Лопухи — это не лопухи широкие, зеленые — зеленые, и знаешь, что ничего кругом кроме колокольчиков не росло — никаких цветов, а, глядишь — будто и колокольчики будто и не колокольчики… И месяц светит совсем по-иному, и роса висит на лопухах, на цветах и на траве крупная как стеклянная… И место то, главное место, совсем не знакомое…
В другой раз, говорит, нарочно пойдешь искать, а нет, не попадаешь! … И хорошо, знаешь: вот тут же, тут, около оврага, — а нет, не то!
И бывает это больше на зеленые святки — около Духова дня.
Может, это русалки делают — свои сады садят, а может и так — от другого какого времени осталось, когда земля была совсем другая…
Ну, подумал-подумал это Борода:
— Так, говорит, — и есть, непременно я попал на такое место.
Только стоит приглядывается — слышит, опять откуда-то издалека — шум не шум, говор — не говор… и будто смех, и поют что-то… Слушает, слушает — нет ничего не разберешь!
И потом уж, кажется, будто это вода журчит в камышах… Прислушается, прислушается — нет не вода это: поют, поют и смеются, и разговаривают… Только далеко-далеко…
— Не без того, думает, что я где-нибудь около «Большого Болота»…
Сейчас вспомнил, что ему русалка рассказывала про «Большое Болото»…
Однако, что делать? Куда идти?
Сунулся было в камыши: точно вода хлюпает по ногам.
Раздвинул камыши — батюшки! — болото, то-есть такое болото: конца краю не видно…
Кочки это, осока; кое-где между кочками вода блестит, как окна.
И вы, знаете, это ведь действительно окна — где на болоте такие водомоины — а то разные эти водяные, которые в болоте — чтоб им делать впотьмах? Нарочно прокапывают такие окошки, чтобы к ним в болото свет с земли доходил.
Пробрался Борода по кочкам к одной такой водомоине, которая побольше, осторожно подошел, чтоб не испугать, заглянул одним глазом видит, сидит…
Ну я у него не расспрашивал какой он: водяной и водяной.
Сидит, говорит, за столом и натирает спину надошником…
Все, говорит, как следует: лавки это, стол (скатертью накрыт), валенки в углу стоят, печка; на пороге лягушка лежит: свернулась клубочком, как собака… (У нас, знаете, собаки, а у них лягушки).
С верху все видно: крыши то нет (какие у них крыши!). А стенки камышовые, глиной обмазаны и тоже беленые, как у нас.
Ну, хорошо. Сидит это, говорит, на лавке с ногами, согнулся весь крючком, кряхтит.
Вы знаете от чего надошник?
От ревматизма. Вон спросите у аптекаря: он сколько его у баб покупает. Дедушка ваш тоже потребляли; бывало, нарочно Прошку-захлопщика посылали на болото.
Хорошо. Постучал Борода ему камышинкой об воду…
А лягушка, сейчас, подняла голову.
— Ква-ква…
А водяному, видно не до того — видно, больно.
— Цыц! — говорит.
И это — трет, трет спину — и не глядит на лягушку.
Только лягушка должно чует чужого. Помолчала — помолчала, потом опять:
— Ква-ква!..
Спустил водяной ноги с лавки.
— Ох, — говорит, — чтоб вас! Кто там?
Борода говорит:
— Я, — Борода…
Почесал водяной в затылке, потому что, знает: не пойдет к нему Борода зачем-нибудь так: за пустяком.
— Что, — говорит, — тебе надо?
— Проводи, — говорит, — меня, где тут русалки…
Ничего не сказал водяной, только по лицу, говорит Борода, вижу, что выругался про себя, даже сплюнул… И на меня, говорит, не глядит, а все вниз, все вниз и — сердитый — сердитый. Только кряхает.
Слез совсем с лавки, обул валенки, обвязал шею платком, взял палку…
— Сейчас — говорит…
И только сказал это, глядь уж высунул голову из водомоины, а потом и сам весь вылез.
— Доброй, — говорит, — ночи…
Буркнул этак, тоже все равно, что выругался, а потом говорит:
— Пойдем.
Ну и пошли они.
Идет, говорит Борода, впереди, согнулся, кряхтит, кашляет. А отказаться нельзя, потому что у них такая служба, у болотных водяных: вроде как сторож: сейчас заблудился какой колдун, или русалка или еще кто из ихних — сейчас иди и показывай дорогу…
Хорошо. Вывел он Бороду за бугры, прошли там еще сколько, смотрит Борода — лес.
— Тут, — говорит водяной, свистнул свою лягушку (лягушка-то за ними скакала) взял и заковылял назад.
Остался Борода один. Сначала только и слышал, как хлюпают у водяного ноги по болоту, — потом затих водяной — слышит опять как тогда, только уж теперь много ближе, будто шум какой идет по лесу, и смех, и говор…
Смутно все-таки слышно.
Вошел он в лес.
Темно в лесу, хоть глаз коли. Темные — темные стоят деревья. Сыростью пахнет, гнилым листом, грибами. Темно.
Где-где между листьями вверху сверкнет звездочка, как глаз; ступит шаг Борода, и нет звездочки: будто мигнул глаз и погас.
Потом, смотрит, месяц должно из-за бугров стал выкатываться — засветлело-засветлело в лесу; по траве между деревьями потянулись от месяца как серебряные паутинки; роса замигала на траве и на листьях, темные были листья, а теперь — все равно, говорит Борода, будто я не на земле, а на месяце — весь лес и все, что в лесу, пни, мхи, цветы все стало темно-голубое, синее, темно-зеленое, все заблестело… А цветы стояли как стеклянные, как сквозные.
Видно он и то попал на заколдованное место. Однако, не струсил. (Колдун, конечно). Иду говорит, тихо иду, сердце только замирает — замирает и радуется…
И боишься говорит, как бы шума лишнего не сделать, будто ты тут совсем чужой и будто зашел к какому барину в богатые хоромы, и не знаешь, как ступить и не знаешь, что сейчас еще увидишь…
Блестит роса под ногами — и жалко ее давить; стоять цветы, стоят молча недвижно, а будто молят:
— «Обойди мимо»…
Хорошо. Идет он и слышит, правда где-то, только где, никак не сообразит, говорят смеются поют что-то…
Остановился. Глядь далеко-далеко впереди мелькнуло что-то между деревьями — человек не человек — так голубое что-то — все равно как зайчик от синего стекла…
Опять мелькнуло, опять… Потом присмотрелся и на дереве тоже в листьях копошится… Стал больше приглядываться видит, так и есть — русалка. Сидит на ветках, ноги вниз весила, распустила волосы; сидит, качается на ветках, листья чуть-чуть шумят, и видно, что прислушивается, как шумят листья и за ними что-то свое поет…
И сама голубая тоже как листья…
Только поглядел Борода — нет совсем не та русалка.
— Да что ж, — думает, — должно и моя тут. Взял пошел; и чем ближе, тем и слышней — совсем уж явственно слышно смех, говор, песни…
Шел, шел, глядь редеть лес стал, потом видит — поляна, а на поляне, — Господи Боже ты мой, сидит это на пенушке, старый этакий престарый — усы длинные, длинные, чуб это, брови седые, как щетина, а на бороде — мох.
Дед, это, значит, ихний русалочий. Хворостину в руках держит, строго глядит.
А по поляне русалки: ну вы видели, как бывало ребят выпустят из школы — сейчас они и туда, и сюда — рады что на волю выскочили — игры там разные… Да… Ну и тут то же самое.
И все маленькие, все маленькие, голубенькие, зеленые — всякие.
И вся поляна на месяце, вся в свету — горит роса по всей поляне; от деревьев синие тени лежат. Засохший дуб по средине поляны — весь на тени вышел с суками; с ветками, как нарисованный.
И сидит это значит дед над дубом, то туда поглядит, то туда, все равно, как учитель или дядька… Потом возьмет и погрозит хворостиной: …
Даром что старый — все видит.
Он, знаете, русалки, а тоже иной и пошалить захочется.
Борода рассказывал, выскочила, говорит одна — сейчас — хлоп в ладоши и пошла в присядку — настоящего, говорить, трепка, — и где только научилась…
А это не полагается.
Ну дед сейчас и погрозит.
Да. Увидели Бороду русалки, окружили. А дед сейчас встал.
— Что, — говорить — такое?
Насупил брови, как крякнет — будто сухой сук сломался.
Подошел — уставился на Бороду.
— Ты, — спрашивает — кто?
Потом видит — Колдун, значит — свой.
— Пожалуйте — говорит, — ко мне и будем знакомы…
Вон как.
А русалкам говорит:
— А вы говорит, дочки нам не мешайте.
— Нет, — говорит Борода, — я именно потому и пришел, что звала меня в гости одна из ваших…
— А какая? — говорит.
— А это, — говорит, — не могу знать, потому что имя не спрашивал; а, — говорит, — так ее можно узнать, что она заплыла к Кореню в пруд, а я ее выручил.
— Ага, — говорит дед, — очень хорошо; я знаю. Однако, — говорит, — покамест она разыщется, не присесть ли нам между прочим?
— Это можно, — говорит Борода.
Ну, сели под дубом. Сейчас у них разговоры, то, се.
— Как, мол, колдуете?
— Да ничего, поколдовываем…
Про других колдунов спросил, все как следует.
Видит Борода, — старик обходительный, не то что водяной…
— Дозвольте, — говорит, — узнать, как ваше имя, отчество?..
— Иван Григорич, — говорит.
— Вот, — говорит, — собственно я зачем к вам Иван Григорич, известно вам, есть такие приворотные травы?
— Как же-с, как же-с, — говорит…
Ну и сейчас у них, как скажем, сошлись два аптекаря: шу-шу-шу, шу-шу-шу…
— Так-с, так-с, — говорит. — А это как?
— А это так… Возьмите, того-то, того-то, там дурману прибавьте…
— А не знаете-ли вы, между прочим, — говорит, — чего такого поядовитей, чтоб сразу действовало?
— Мало ли что есть, много, говорит, есть…
— А примерно скажем что?
— Да много.
— Да что? …
— Это, — говорит, — не всякому колдуну положено знать: иной, говорит по неопытности возьмет и перепустит…
— Ах, — говорит, — Иван Григорич, — как это можно…
— А вот, — говорит дед, — ах ночь какая хорошая…
Сейчас, значит, разговор переменил, потому что это правда, есть у них такие колдовства, что нельзя открыть всякому. По знакомству, конечно, еще туда-сюда, а то увидел человека в первый раз — и на тебе…
Все равно, пойдите вы в аптеку: — «Ах, дескать, господин аптекарь, дайте мне купоросного масла» — ведь не даст. Так и это.
А поговорить — отчего не поговорить?
Подумал — подумал Борода.
— Иван, — говорит, — Григорич!
— Что, — говорит…
— Вы, — говорит, — извините, а я, говорит, как собравшись в гости… Между прочим, говорит, не желаете-ли закусить?
Вынул сейчас штоф, сало, коржи…
— Для первого, — говорит, знакомства.
— Что вы, что вы — говорит.
— Ах, — говорит, — вы меня обижаете…
Ну, конечно, как он постоянно между господами, — пригляделся и знал, как и что — чтобы вышло деликатно.
— Милости прошу, — говорит.
Нарезал сальца, разломил коржи… (Сало то хорошее, розовое, от Святой осталось — совсем свежее).
Русалки, они знаете, и дед ихний — щи себе варят из щавеля, а после щей — земляника или клубника…
Да ведь нынче — щи, завтра щи — надоест…
Поглядел дед на сало, поглядел на коржи.
— Сами, — говорит, — откармливали?
А сам тянется, тянется к салу. Взял, кусочек.
— Сами? — опят спрашивает.
— Сам, — говорит. — Иван, — говорит, Григорич, а по рюмочке?..
— Соблазнитель вы — говорит.
Да; так и сказал. Усмехнулся.
Сейчас вынул Борода стаканчик, вытер, его свиткой, поглядел на свет — чисто.
Налил.
— Кушайте, — говорит, на доброе здоровье.
Выпил дед, закусил сальцем сощурил глаза, потом: «уф», — говорит, потер себя по груди и опят:
— Уф…
Крепкая была водка.
Выпил и Борода.
Тут откуда ни возьмись и та самая русалочка.
Видит Борода: веселая, разыгралась: глазки блестят, волосы разметались.
— Здравствуй, — говорит, — дедушка.
А дед сейчас:
— Поди-ка, — говорит, — дочка, принеси нам брусничного квасу…
Сбегала русалочка за квасом.
— Ну, — говорит дед, — теперь позвольте между прочим и мне потчевать.
Стали они пить квас; тут Борода и говорит:
— Ах, — говорит, я несчастный…
— А что, — говорит, — такое?
— А так — говорит, все равно вы не поможете.
— Да я для вас, — говорит, — что хотите!..
А тут сейчас русалочка:
— Когда бы, — говорит, — не Борода, так бы и осталась я в пруде у Кореня…
Вспрыгнула к деду на колени.
— Иван Григорич! — говорит, а сама обняла его за шею руками. — Иван Григорич!
Закрякал дед, задвигал бровями…
— Ну? — говорит. Представляется, что сердитый, а сам ничего: не гонит от себя.
— Он, — говорит, — Иван Григорич, добрый не то что другие колдуны…
— А, — говорить дед. Поглядел на Бороду.
— Дайте, — говорит, — мне вашу руку…
А Борода сейчас:
— А как же, — говорит, — насчет приворотного?
— Да видите, — говорит, — сказал бы я вам, да кто вас знает…
Однако, поглядел-поглядел на Бороду, усмехнулся.
— Ну, — говорит, — слушайте…
Перепрыгнула русалочка к Бороде, тоже шепчет.
— Слушай, дедушка!..
— Вот что, — говорит дед, — найдите вы дуб и березу, чтоб они вместе срослись, ну и пойдите туда ночью и отсеките топором коры, так чтобы топор сразу ударил по дубу и березе — чтобы одна кора вышла, только чтоб одна половина дубовая, а другая березовая… А когда будете рубить, то говорите: —«Як дуб з березою в корени ридно жывут, не разлучно, так щоб и вы дитки жылы й не тужылы, и щоб тоди тилько разлучылысь як дуб з березою в корени».
Рассказал все, как следует.
— Ну, а как, — говорит, — отсечете кору, сейчас ее оттопить и дать выпить кому нужно.
— А где ж, — говорит Борода, — такой дуб с березой найти?
А уж русалочка ему шепчет на ухо:
— Не бойся, — говорить, — дедушка, есть такой дуб, дескать, там-то и там-то…
Известно, они, русалки, везде бегают, все знают…
Ну, поговорили — договорили еще там сколько…
— Не хотите-ли, — говорит дед — отдохнуть? Прекрасная говорить тут есть полянка… Постели-ка, говорить, нам, дочка! …
Борода было туда-сюда, некогда дескать домой надо — куда тебе!
— В такую-то поздноту, — говорит, — еще ногу сломаете…
Подумал-подумал Борода.
— Что-ж, — говорит, — так и так… Спать, говорит, не хочется, а так полежать — отчего ж?
Лег, да и заснул…
И не помню, говорит, как заснул. Только лег ночью, а проснулся днем… Чувствую, — говорит, что-то горячо стало.
Открыл глаза, глядь день.
Блеск это от солнца, сиянье, даже глазам больно: прямо в глаза светить…
А погляжу-погляжу кругом — ни леса, ни русалок, ни деда — ничего! Одно поле… И лежу, говорит, около межничка, где вчера сидел… Что такое?..
Стал припоминать, как и что было. Ну хорошо, ну с дедом разговаривал, русалок видел, свою русалочку видел, квас пил, потом отдохнуть лег, а потом?..
Помню, говорить, как сквозь сон, будто качало меня что-то как в люльке или в лодке и будто пели около что-то, а больше ничего не помню…
А это, я думаю, как он заснул, его дед и велел русалкам вынести на поля…
Вы спросите: зачем?
А Бог его знает зачем. Может у них в ту ночь какая ревизия была — ну дед и боялся, чтоб не нашли чужого человека…