Вы думаете, у них не бывает ревизии? Бывает. Есть тоже и над этим дедом, который постарше. Вроде, как скажем: вот Иван Иваныч у нас становой, а то есть еще исправник, а то еще губернатор…
Может тогда этот ихний губернатор и заехал: «дай, дескать, погляжу, все ли благополучно…».
Вечер третий
у, на чем, бишь, остановились? Да! Так значить так. Хорошо. Пришел это, значит Борода после всего домой, все как следует — пообедал, лег отдохнуть, а никому ничего не говорит… Потом проснулся, ну и как дело к вечеру, сейчас взял топор и пошел, куда говорила ему русалка…Да… Сколько там не ходивши, не искавши — видит точно — стоить дуб с березой, вместе срослись, все равно как от одного корня.
— Эге, — думает.
Сейчас это, Господи Иисусе Христе, (поплевал на руки), топором: тюк — отсек.
Ну, конечно, рад. Приходит домой, не долго думавши, взял и сварил. Накрыл это сковородой или еще чем, поужинал, лег.
На другой день — к Шапке… Сам пошел.
Приходит — нет дома.
— Ну что-ж, — говорит, — нет и нет, а это, говорит, тетушка, (кухарка его встретила) возьми, говорит этот горшочек, поставь в какое такое, место, чтоб кошки не нашкодили, и как придет барин — отдай; скажи, мол, Борода принес…
Потом подумал, подумал — нельзя ж всего сказать кухарке. — «Вот что говорит, это, мол, от зубной боли, скажи, мол, пусть сам выпьет и тому даст, от кого к нему зубная боль перешла…».
Думает — догадается.
Взял и ушел.
Хлоп, там через сколько времени, — Шапка. С поля приехал.
Ну уж я не знаю, как там и что, только кухарка ничего ему толком не рассказала.
Знаете, баба, дура — ну что с ней?
— Был, мол, Борода, зубные капли принес…
— Какие капли.
— Капли, — говорит… на ваточку и на зуб…
— До кому капли? …
— А вам, дескать, батюшка барин…
Покричал, покричал; плюнул.
— Иван! запрягай опять лошадь.
К Бороде поехал. А того дома нет: еще куда-то зашел. Ну искать: туда — сюда — как сквозь землю провалился — нету!
И, знаете, не догадался он в шинок заехать: как — раз он там сидел.
А пока он ездил — к одному барину, к другому (может, думает зашел зачем, да и сидит — чай пьет в людской) такое случилось происшествие.
Вы помните, я вам говорил про Кореня? Тоже колдун был, только уж совсем, можно сказать, не дай Господи: знаете есть такие колдуны, что с ними даже приятно посидеть, поговорить, а то посудите сами, — вы с ним-то, се, а у него уж непременно где-нибудь под печкой или в подполье, или на потолке — либо домовой, либо еще хуже…
Да… Как вам сказать, может и неправда, а говорят точно — привадил он к себе черта…
Ну и значит, как раз в тот самый день сидит он себе с чертом; черт на порожке, а он на лавке — лапти плетет.
А черту (не из важных был, может и не черт, а так бесенок) налил в чашку молока, накрошил хлеба, ложку дал; притулился черт около притолки — молоко хорошее, хлеб ситный — уписывает себе, про все забыл…
А уж, знаете, темно, вечер… Вдруг: гррр… — гром, сколько там погодя — опять; молния сверкнула. Выглянул Корень в окошко: видит нагнулись деревья от ветра, лоза, камыши рябь идет по пруду… Ворота на двор распахнулись, топорщит ветром крышу на сарае, птичий пух кружит по двору…
— Ну; думает, — настоящая гроза собралась.
Сейчас к черту:
— Ты-ж это что, братец?
А нужно сказать вам, когда гроза, и молния знаете — туда ударит, сюда — может когда видели? — так это молния, гонятся за чертом…
Бывает и так молния: посверкает, посверкает между облаков — ну это ничего, а когда бьет в землю — это уж, значит, непременно тут где-нибудь черт схоронился…
Да. — «Ты-ж, — говорит, — что тут сидишь?»
Потому что, знаете страшно: черт-то может увернется от молнии, а она как раз либо в стену, либо в тебя…
— Сейчас же, — говорит, — уходи…
Черт туда-сюда: —«Батюшка, такой-сякой…»
И молоко забыл, забился под лавку хвост поджал, воет потихоньку.
— Я ли, — дескать, — тебе не служил я ли не старался.
Да с ним, знаете, разговоры коротки: вытащил его сейчас из-под лавки, отворил дверь, — «иди» — говорит…
Выкинул.
Как порснет черт по кустам, по ракитам; побежит, побежит — присядет; тут молния — он опять… Бежал-бежал, добежал до деревни — шасть за церковную ограду…
Черту, знаете, от грозы одно спасенье: если есть где по близости церковь — так около колокольни, потому что, молния никогда в колокольню не ударить…
А сторож у нас тогда при церкви Герасим был, царство ему небесное;—«стою, говорит, у себя на крыльце, дождь, это, — ветер затих, — крупный дождь идет, тепло хорошо; вот, думаю, Господь благодать посылает; думаю так, вдруг, говорит, смотрю: собака не собака, волк не волк — велик для волка, лохматый, говорит, мокрый, сидит около колокольни, трясется»…
Ну, взял он метлу, пошел.
«Подхожу, говорит, — что такое? — лицо как будто человечье, а не человек; и не обезьяна опять-же, и не волк, и не собака…»
«Стал, — говорит, — смотрю, даже жутко стало. И он, говорит, смотрит… Я в него это, говорит, поднял камушек — камушком, а метлу не выпускаю: еще кинется…
— Пшел, — говорю.
Сидит.
— Господи Иисусе Христе… (думаю, что такое)?
Только сказал, „Господи Иисусе“, как, говорит, хватит через ограду, через выгон, через дорогу — прямо в поле; а молния в след, в след… То было затихло, а то опять гроза разыгралась…»
А он, знаете, Герасим, никогда не врал… Да. Так черт, куда вы думаете кинулся?
В рощу, к дедушке вашему. Была тогда у дедушки, где ихняя межа прошла, капличка поставлена — как раз на опушке. Столб это, иконка и постоянно перед иконой лампадка горела…
Так он туда и норовил, не к самому столбу, конечно, а хоть где по близости. Да, знаете, ветер был, дождь: лампадку и задуло; темно, значит, и ничего не видать. Ну он нырял, нырял по кустам, по деревьям, запутался; и не далеко от каплички, а каплички не видит; покружился, покружился, взял и сел под тем самым дубом с березой, где вчерашней ночью колдовал Борода…
Тут молния как хватет: дуб в одну сторону, береза в другую…
Черт, конечно, в землю, молния за ним… Такую дыру прожгла: ребятишки потом пробовали ниткой аршин в двадцать — дна не достали…
Так, значит, ничего и не вышло из того, что Борода колдовал, потому что вы помните, как там сказано: «щоб тоди тилько разлучылысь, як дуб с березою?»
Раскололся дуб с березою, значит и колдовству конец…
Говорят Шапка потом чего-чего ни придумывал, как ни старался — нет не помогло. А барышня та тот же год в Петербург уехала и там замуж вышла…
Дедушка ваш долго потом Бороде смеялись:
— Все это, — говорят, Борода, тебе во сне снилось: и русалки, и ихний дед, и водяной…
Под конец даже Борода к ним ходить реже стал…
— Вам, — говорит, батюшка Николай Петрович, все смешки, да мне-то каково?.. И когда б, говорит, я в чем проштрафился, а то всему вина — Корень: зачем он тогда черта выгнал?…
Ну что ж, может оно и так. Борода-то говорил, что так. А откуда он узнал про черта уж этого я не знаю — должно сторож Герасим рассказал.
СКАЗОЧНИК НИКОЛАИЧ И ЕГО ЛЕГЕНДА
(Сказание о Днепре, Десне и Сейме)
у, слушайте, Васенька, я буду вам рассказывать.Было это, как вам сказать… Давно-таки было.
Может тогда еще и нашего города не было… А? Или вы думаете, — был? Ну, я не знаю.
Да вы не смейтесь я уж так привык рассказывать: неправду, как правду. А может и правда.
Ну, слушайте.
Жил богатырь Днепр. Днепром его звали.
Ну, известно, богатырь; скажу вам так: теперь что? Теперь вон, говорят, ваш дедушка через забор пудовые гири швырял, только куда же ему до Днепра, далеко кукушке до сокола.
Может оно нынешним и обидно, а прямо скажу вам, он бы вашего дедушку в карман посадил.
Такой был сильный!
В старину, вы знаете, табак нюхали; так он раз подошел на базаре к одной торговке, потянул носом, и весь табак, который у нее был, у него в носу очутился вместе с мешками, в которых продавался, (тогда, вы знаете, этих восьмушек не было, а продавали табак так, в мешках).
Ну, сейчас скажем по-теперешнему, — его потащили к исправнику… Вышел это исправник в халате, сам трубку курит (может помните, у дедушки была в роде этой). — Ты, говорит, что это? Посадить его в чулан!
Посадили. А он взял, да и ушел вместе с чуланом: на себе его унес.
А то раз подступили к городу турки, или какое там другое войско; войной пришли. В трубы играют, в барабаны бьют. Выскочили это некоторые, саблями машут, пистоли наводят.
Ну, воевода туды-сюды, сбил какой был народишко, послал к тысяцкому (в роде нашего полковника), а тысяцкий об одной ноге сидит на балконе, мед попивает и трубку покуривает. — «Напрасная, говорит, тревога — позвать, говорит, сюда богатыря!»
Что же вы думаете: они на него с саблями, а он вывернул из воза оглоблю, да их оглоблей, оглоблей — так всех и разогнал.
И была у Днепра дочь. Батюшки вы мои! Волосы это русые, русые, длинные и в кольцах — красавица. И звали ее Десна.
Ну, тогда, конечно, институтов не было. Жила она себе с отцом.
Бывало, отец на войну уйдет, а она за домом смотрит; приедет отец домой, она яичницу сейчас ему на коровьем масле состряпает: тоже не бедные они были люди и всегда уж если у них яичница, так яичница непременно из гусиных яиц: оно, знаете, больше.
Отец ляжет на кровать отдохнуть, а она за пяльцы сядет, либо книжки начнет читать.
Проходил раз мимо один живописец. Ну, вы сами знаете, одежонка у него рваная, нос в красках. Может где-нибудь иконостас поправлял, может у кого-нибудь купца потолки расписывал, а может так шел, потому что это такой уж народ шляющийся.
Хорошо.
Увидал он Десну.
— Дозвольте, говорит, прекрасная девица, с вас портрет написать…
Ну, может он и не так сказал, да это так говорится. Вынул краски и кисти, а та:
— Ах, нет, как папенька прикажут.
Вышел Днепр на улицу, заложил руки за пояс, трубку курить. Шаровары, как у вашего кучера, только красные (тогда шаровары все красные носили). Поглядел на живописца.
— Пиши, говорит.
И скажу вам, писал он три года; сколько краски извел, карандашей там, бумаги — нет числа. На третий год говорит:
— Нельзя, говорит, такую красоту написать!
Поломал кисти, бросил шапку о землю и ушел. И разнес он по всей той стороне славу о ней: есть-де красавица красоты неописанной.
Стали звать живописца разные знатнейшие господа.
— Правда? спрашивают.
— Правда, говорит, ваше скородие.
И стали к Десне женихи свататься.
Понаедут это в каретах, в колясках — теперь уже таких экипажей нету. Вот стоит у вас в каретном сарае старая карета; так у этой кареты была бабушка, а у той опять бабушка, а у той опять бабушка: так вот эта последняя бабушка и была тогдашнею каретой.
Кузова это зеленые, с золотом, колеса красные, а верхи с узорами.
Тогда фонарей еще не было, а бегут, бывало, с факелами два молодца, один с правой стороны, другой с лавой, а сзади опять молодцы верхами.
Проезжали и графы, и князья, и какие поважней из купечества.
Крутят усы, глядят на Десну; ну там комплименты разные говорят, пряники, конфекты, другие подарки привозят, — народ все богатый был, не жалели.
Бывало и повздорят; сейчас за сабли.
— Вы, мол, кто?
— А вы кто?
Только все больше миром кончалось, потому что, знаете, не хорошо в чужом доме драку заводить.
Походят, походят, друг около друга, и спрячут сабли.
Ну, глядел, глядел Днепр.
— Что ж спрашивает, дочка, который тебе нравится?
А та, известное дело, скромная барышня, вздохнула.
— Никто.
Услышали это женихи, сели в свои кареты и уехали.
А потом приходит Десна к Днепру.
— Папенька, говорит.
Конечно ручку у отца поцеловала.
— Папенька.
— Что, говорит, дочка?
— Нашла я себе, говорит, жениха, папенька.
— А кто такой? спрашивает Днепр.
А жил у них по соседству, знаете, один паренек, Сейм прозывался.
— Хорошо.
— Кто?
— Сейм, говорит.
А был этот Сейм бедный и совсем неважного рода. Хлопнул Днепр себя по коленкам, бровями задвигал.
— Как же это так? говорит, без моего позволения. А?! Сердитый был старик. Конечно, — отец. Да… жалко свое детище.
— Да разве он тебе пара? говорит.
Долго не отвечала Десна. Стоит, глаза опустила и фартук с уголка крутит. А потом говорит:
— Вот вам, папенька, мое последнее слово: ни за кого не пойду, кроме него.
Как ножом отрезала.
Старик и так, и этак; нет, уперлась на своем, да и кончено.
— Ну ладно ж, говорит, когда так сиди в девках!
Заплакала Десна, ничего не сказала. Заскучал и Днепр, потому что, что ж тут хорошего?
Хорошо. Прошло сколько там времени — кличет опять Днепр Десну.
Скучный сидит — сумует.
— Вот что, говорит, дочка моя милая, скучно мне стало жить на свете, разольюся я рекой до самого моря, буду города и села омывать, луга и степи буду поить, кормить мать-Украйну. А ты, доченька, тоже разлейся рекой близ сердца моего, омывай луга и степи, города и пригороды, и будем мы с тобой, как прежде, жить в мире и согласии.
А Десна все свое:
— А как же Сейм, папенька?.. Жалко мне его…
— Ну что ж, говорит Днепр, кликни его.
А Сейм тут как тут.
Известно, сердцем учуял. Снял шапочку.
— Здравствуйте, говорит, добрые люди.
А Днепр ему:
— Вот что, говорит, разливаемся мы сейчас с дочкой реками быстрыми и широкими; хочешь мне сынком быть, в таком случае и ты разлейся рекой, только отправляйся сперва отсюда за пятьсот верст и оттуда догоняй нас… Догонишь — твое счастье, не догонишь, не видать тебе и Десны. И дам я тебе сроку три недели.
И стало, Васенька, три реки: Днепр, Десна и Сейм.
Только не сразу это вышло.
Днепр-то с Десной прямо к морю кинулись.
Вы, может, когда видели Днепр? Ну Десну? Нет? Большие реки. Конечно, хорошая река и Сейм, а все-таки где ж ему было угнаться за Днепром да за Десной? Днепр уж к морю подходит, а он еще вон где, только под Курском роется; лес тогда на месте Курска рос, болота были, горы, овраги… Тяжело было Сейму, да, как на грех, еще заблудился… То туда, то сюда кидается, а моря все не видать. Сбился совсем с дороги.
И бросилась тут Десна его разыскивать, назад кинулась (так оно и на карте показано). Долго путалась, однако нашла.
Подошел Днепр к морю, оглянулся назад, заклубился белой пеной и слышит, зашумел прибережный камыш:
— Здравствуй, Днепр-батюшка, с зятем и с дочкой!
Еще выше взметнул Днепр брызгами и заблестели брызги на солнце… И видит старый: смеются ему издали мелкой рябью Десна и Сейм и уж вместе бегут, роют русло.
Тут и влилась Десна в Днепр.
Вот вам и вся сказка. Э! Да вы уж дремлете… Ну спите себе, спите. Может одеть чем вас потеплее? А? Ну не надо, спите себе. А я посижу… Ишь сапожонки-то свои бросили, ножки то, небось, за день набегались: где-где не были…
Тихо в детской. Месяц светит в окно со двора и ясно видны на дворе оставленные с вечера у сарая телеги с поднятыми оглоблями, дуга, прислоненная к стене сарая, белые столбы под навесом; блестят сошники на сохах…
Только ничего этого не видит сказочник Николаич… Он еще в детстве ослеп.