А тут, откуда ни возьмись, неприятность такая нарисовалась. Стыдно и больно. Еще бы, обидная подлость какая!
И принялась Милослава от стыда и обиды крушить все, что под руку ее крупную подвернется. Медведем ревет, по двору носится, стрела у ей в заду что твой хвост виляет, да вытянуть ее никто не решается. Боязно к Милославе приблизиться: а ну как затопчет и не заметит. Но исхитрился отец ее – купец Борис, на осьмом круге изловчился, да и дерг за стрелу. И в дом. Потому как совсем разошлась Милослава от болей: скамеечку в щепки разнесла, будку разломала, бочки по воздуху летают, вилы да лопаты пополам переламываются. Так разошлась, даже бобика любимого едва вусмерть не истоптала. Успел тот забиться под дровни, у сарая стоявшие. Ан глянь, и Козьма вовремя объявился. Ворота ножкой приоткрыл, привалился к ним плечом, пальцы за пояс заткнул да ножки важно скрестил: «не здесь ли, чай, стрела-то моя?» Ну, Милослава ему все, как водится, на пальцах-то и разъяснила…
У Козьмы – старшего царевича, конечно, припадок тут же любовный случился. Всем семейством опосля откачивали да отпаивали, а особливо к тому свою нежную ручку Милослава приложила, как только в себя от радости-то пришла. Жив Козьма остался, разве помялся немного, но это ничего – до свадьбы заживет. В общем, совет им да любовь, как говорится: чего промеж любящих сердец не случается?
А что же Иван Царевич – младший сын?
Долго блуждал он по лесу, уж и отчаялся стрелу-то найти. Пригорюнился, присел на дерево, ветром поваленное. Сидит, ножкой покачивает, волосы от безысходности пальцами ворошит. Можно, конечно, воротиться и так, показать царю-батюшку другую стрелу и сказаться, мол, стрела вот, а девицы молодой так и не сыскал, не было никого при той стреле. Да не таков Иван Царевич, лгать сызмальства не приучен – на сей счет царь Антип уж расстарался. Остается одно: искать стрелу, покамест не найдется она али ноги в этой чащобе с голодухи не протянешь.
Про ноги – оно, конечно, неприятно думать было, потому Иван Царевич раскрыл заветную котомку, что на плече у него висела, вынул из нее ломоть хлеба, шмат сала, соорудил наскоро бефф-брод, достал флягу и, вынув пробку, отпил пару глотков воды. И вдруг почудилось ему, будто зовет его кто, тоненько так да слова при том коверкает, словно издевается: «Икван Цваревич…»
Мотнул Иван – царский сын головой: послышалось, что ль, али во фляжке вода булькнула. Сызнова прислушался – тишина, ни живой души. Плечами пожал, взял с колена бефф-брод, рот раскрыл, есть, значит, изготовился, а тут опять: «Икван Цваревич… где твы? Обождвалась я уж вся…»
– Тьфу ты! – обозлился Иван Царевич и с тоской уставился на бефф-брод в руке. Потом опустил его обратно в котомку. Ну не дадут человеку спокойно поесть! Спрыгнул с дерева, оправил рубаху да огляделся. – Эй, кто здесь шутки шуткует, отзовись-покажись!
– Твут я-а-а! – протяжно так проквакал кто-то.
– Где?
– Твут! Твы чтво, слепвой? – возмутился голос.
– Не вижу! – завертелся Иван Царевич на месте. Вроде и нет никого. Может, на болоте кто сидит? – Ну, погодь у меня! – процедил он сквозь зубы и двинулся к болоту, треща ветками и хлюпая мягким мхом. И тут…
– Здравствуй, Икван Цваревич!
Замер тот, словно в стену лбом уткнулся. Глядь – сидит у самого болота лягушка по колено ростом, глазки ему строит да стрелу его в лапе вертит.
– Бр-р-р! – помотал Иван Царевич головой, глаза протер. Ан нет, не привиделось ему: сидит, проклятая, где сидела.
– Квак твы неквежлив, Икван Цваревич! – пожурила его лягушка.
– Я?! – опешил от подобного Иван – царский сын.
– Твы!
– А… ты кто?
– Любовь твоя, Квасилиса Ква… Кощ… тьфу, ирод бестволковый, совсем запутвал! Цваревна я, Квасилиса.
– Да ну?! – не поверил лягушке Иван Царевич. Больно уж на Василису не походила эта мерзкая жаба. Конечно, Иван Царевич, не знал, как выглядят Царевны Василисы, но эта образина уж совсем на нее непохожа была. Вот ни столечка! – А не врешь?
– Да чтвоб мне проквалиться в болотво! Твоя стрела?
– М-м-м, – в сомнении замялся Иван Царевич, дергая нижнюю губу. Вроде как его – не отвертишься. Вон и меточка на ней закорючкой, наподобие «И» вычурной.
– Твоя, твоя! – сунула ему в руки лягушка-Василиса стрелу. – Бвери!
– Ох, спасибо! – обрадовался Иван Царевич и поклонился лягушке в ноги. Может, и обойдется еще все. – А я уж ее обыскался, беда прямо!
И пошел прочь от болота.
– Эй, твы квуда? – окликнула его лягушка.
– Э-э, туда, – отозвался Иван Царевич, оборачиваясь через плечо и указывая пальцем вдаль от болота.
– А квак же я?
– А что ты?
– Квак чтво? – глаза у лягушки стали еще больше и круглее. – А жениться?
– На ком? – Иван почуял, как ноги его становятся ватными.
– Да на мне же, на мне! – царевна-лягушка потыкала себя в зоб лапками.
– С какого это перепугу? – пробормотал Иван Царевич. Дело принимало очень дурной оборот.
– Тво есть квак энвто с квакого? – раскрыла пасть лягушка. – Я те стрелу квозвернула?
– Ну?
– Твак женись, коли твы чвестный чвеловек!
– Э-э, нет! – опомнился Иван Царевич. – А вдруг ты ее нашла где да в дело решила пустить.
– А у меня сквидетель есть!
– Какой еще… – не договорил Иван Царевич, уставившись на вывалившегося из кустов Андрона. – Ты!..
– Я, царевич, хе-хе! – довольно потер ручки Андрон. – Вот и свиделись. Дело-то, вишь, квак… то есть как обернулось.
– Подлый ты человек, Андрон, – покачал головой Иван.
– Почему ж энто я подлый? Усю правду скажу: я тута был, когда евойное царское, – указал он на лягушку, – стрелу твою изловила.
– А может, то не она вовсе, – уперся Иван Царевич.
– Как так, не она? – почему-то перетрусил Андрон.
– Ну, в смысле, он это, а не она.
– Ты чего, царевич! – потряс руками Андрон, указуя на лягушку. – Как же он, когда форменная она. Кваси… тьфу, пропасть! Василиса ведь.
– А вдруг Василий? – упер руки в бока Иван Царевич, не желая сдаваться.
Лягушка, наблюдая за их пререканиями, начинала потихоньку приобретать бурый оттенок.
– Да ты глаза-то разуй, вашество! – продолжал гнуть свое Андрон. – Какой же это он, когда она в чистом виде!
– А я-то почем знаю. Докажи! – Иван Царевич вздернул подбородок и сложил руки на груди.
– Чего доказывать-то, токма глянуть повнимательнее: вон, гляди – нету!
– Чего нету?
– А того, чего надо. Чего должно быть! Вишь?
– Ты энто об чем? – насторожился Иван Царевич, всем своим видом выражая недоумение.
– Да все об том же. Нету его! Коня видал? А быка? Даже у кота имеется, ан здеся нету ни шиша! – Андрон в запале потянулся к задней лягушачьей лапе.
Лягушка с перепугу отпрыгнула от него и часто задышала, утеряв дар речи, только что пасть разевала. Разинет да опять смежит. И булькало что-то в ней да сипело, словно кипяток в самоваре.
– Во, видал!
– Да ты чего, Андрошка, умом, что ль, тронулся? – Иван Царевич покрутил пальцем у виска, краснея, будто рак вареный.
– Ты того, без оскорблений тут, – погрозил ему пальцем Андрон.
– Да где ж это видано, чтоб у лягушек энто самое имелось!
– Тоже мне, энтот, как его… Кювье выискался! – фыркнул Андрон, презрительно сплюнув. – Много ты о лягушках знаешь.
– А вот ты скажи, как они, к примеру, скакать-то с энтим самым станут, как у коня. Ну а вдруг коряга какая?
– Э-э, – почесал макушку Андрон. – Ну, ежики как-то обходятся. И коты.
– Да при чем здесь ежики-то?
– А при том!
И вдруг пришла в себя царевна-лягушка, опомнилась, да как гаркнет:
– Ква-а-атит!!!
Глаза ее светились гневом, зоб раздувался, того и гляди, лопнет, а лапы неистово молотили по траве.
Андрон с Иваном Царевичем враз примолкли.
– Твы… твы!.. – обернулась она к Андрону.
– Что? – часто заморгал тот, пятясь к березе.
– С твобой я потвом разберусь, раскваквитаюсь. А твы! – повернулась она к Ивану Царевичу.
– А чего сразу я? Это он про енто самое начал.
– Твы стрелу пусквал?
– Пускал, – повесил голову Иван Царевич.
– Твебе стрелу квернули?
– Вернули, чего уж, – обреченно кивнул тот.
– Твак жвенись на мне!
– Ла-адно, – обреченно выдохнул Иван Царевич сдаваясь. – Женюсь, коли так.
– Неси меня! – приказала лягушка.
– Ну уж дудки! – показал Иван Царевич дулю лягушке-Василисе, расплываясь в широкой улыбке. – Сама пойдешь, своим ходом!
– Хворошо! И токва попробвуй у меня сбежать, – грозно предупредила лягушка.
– А смысл? – спросил Иван Царевич, вновь расстроившись.
– И то кверно, – согласилась с ним лягушка. – Эй, твы! – кликнула Андрона Ее Лягушачье Высочество.
– Чегось изволите, государыня? – ужом подлез к лягушке Андрон.
– Неси меня!
– О-хо-хо, – только и выдохнул Андрон. Покрутившись вокруг лягушки, взгромоздил он ее себе на спину и на дрожащих полусогнутых ногах поковылял следом за Иваном Царевичем, вихляя из стороны в сторону. – Эт-то не лягушка, уф-ф! Это – ох! – боров какой-то… Вот же напасть!..
– Чвего твы твам бормочвешь?
– За вас радуюсь, государыня, – льстиво откликнулся Андрон и тихонько так буркнул себе под нос: – Чтоб тебя черти побрали вместе с твоей женитьбой, корова жирная!.. Ух, Ивашка, ну погодь у меня…
Глава 5. Невестушки дорогие
Царь Антип места себе не находил, мерял шагами неширокую залу, заложив руки за спину. Посох его стоял прислоненный к трону. Иногда он останавливался, уставившись в узкое окошечко, и щурил глаза на яркий солнечный свет, грустно улыбаясь каким-то своим мыслям. А потом, будто очнувшись, вновь принимался бегать туды-сюды.
Бояре сидели в своем углу, наблюдая за царем-батюшкой. Головы их синхронно поворачивались вослед ему, словно за бороды привязанные. Ожидание было тягостно. Никто из бояр слова молвить не мог, словно боялись спугнуть счастие свое. Ведь еще вовсе не известно было, на чей терем стрела-то заветная указала. По направлению, вроде как, выходило, терем боярина Трофима али Семена. Хотя, как знать, как знать. Глаз – он ведь видит то, чего хочется, а не то, что на самом деле есть. Хитрый он, глаз-то.
Первым не выдержал боярин Семен. Повозившись на месте, нахмурил он брови, пожевал губами и посохом так легонько пристукнул.
– Да чего ты мечешься-то, отец родной, аки зверюга загнанная? Ужо голова от тебя кругом идёть.
Царь Антип остановился посредь залы, обернулся к боярину, одарил его долгим взглядом и палец воздел.
– Но-но! Я те дам зверюгу, Потапыч.
– А чего я сказал-то? – подивился боярин Семен.
– А того!
– Да будет вам, – тяжко вздохнул боярин Филимон. – Перемелется, мука будет, пирогов отведаем.
– Это ты к чему опять? – уставился на него царь Антип.
– Да все к тому. Образность такая, мол, все нормально будет.
– Странная у тебя какая-то образность, однообразная, прямо скажем, – повертел пальцами царь-батюшка. – То груздёв тебе подавай, то пирогов.
– Так энто я к тому, что свадебки намечаются.
– У Андрошки что ль научился, ась? Тот тоже все образностями своими блистал.
– Чур меня, чур! – перекрестился боярин Филимон, будто намек уловил какой.
– Во-во! Пироги ему свадебные… – покачал головой царь Антип. – Рано-то пирогов вкушать. Их наперво замесить надоть да испечь.
– Голова! – цыкнул зубом боярин Трофим.
– Цыц, Фимка! – топнул ногой царь Антип.
– Трошка я.
– Един хрен.
– Дык я про пироги-то: а не пора ль и вправду месить их да печь, – боярин Трофим важно огладил окладистую бороду с вкравшейся в нее сединой.
– Знамо, пора. Токма дождемся сынов моих с невестушками.
– Да чего ждать-то? – спросил Филимон, нетерпеливо ерзая задом по скамье. – Дело-то, чай, к ужину. Жрать ужо пора, ан пирогов-то и нет!
– Будут те пироги, утроба твоя ненасытная, – заверил его царь-батюшка. – Енто только в сказках пироги-то сами на столы ставятся, а оттендова в рот прыгають.
– Галушки, – поправил царя-батюшку боярин Семен.
– Чего – галушки? – обернулся к нему царь Антип.
– Я про галушки слыхивал, будто те сами в рот прыгали.
– Бред у тебя голодный, что ль? – покрутил царь-батюшка у виска пальцем.
– То не бред – то притча.
– Да ну тебя, Потапыч, – отмахнулся от него царь Антип. – Глупости все енто. А мыслю я так…
– Голова! – опять вставил боярин Трофим, который сидел будто на иголках да ни о чем другом думать не мог, как о мечтаниях своих.
– Да погоди ты! Зарядил одно и то же. Я и слова-то молвить не успел.
– А у тебя, надёжа-царь, что ни слово, так мысль глубокая, – заискивающе брякнул боярин Трофим.
– Ан верно глаголешь, Трошка! – приосанился царь Антип и плечи старческие расправил. – Так вот вам мое слово, коли так: невестки должны будуть показать, каковы они из себя стряпухи да рукоблудницы.
– Рукодельницы, – поправил его боярин Семен Потапыч перекрестившись.
– А я чего сказал? – рассеянно глянул на него царь Антип.
– Повторить боязно да грешно, отец родной, – кхекнул в бороду боярин Семен.
– Разве? Не помню, – царь Антип задумчиво почесал ладонь пальцами, снял с головы корону, поскреб макушку и водрузил корону на место. – Послышалось тебе, чай. Так вот, пироги есть будем, кады невестки-то спекут их.
– Так это ж… – лицо у боярина Филимона сильно вытянулось.
– Чего?
– Дык… – боярин Филимон все мялся, не зная, как свою мысль выразить-изложить так, чтоб царя-батюшку не обидеть да под нагоняй новый не попасть.
– Боярин Филимон сказать хочет, – быстро смекнул Семен Потапыч в чем тут дело, – что голодом нас всех уморить хочешь, отец родной. Да во первой черед себя.
– Истинно так! – разулыбался Филимон, так все хорошо вышло: и гроза миновала, и мысль свою до царя-батюшки мудрую донес.
– Энто с чего ж, позволь спросить?
– А с того, надёжа-царь, что дочери наши не приучены работу холопскую справлять – не дело то! – пристукнул посохом боярин Семен.
– Во как! А чего ж они приучены у тебя? – прищурился царь-батюшка. – Пузо набивать да в потолок плевать?
– Знамо, на том стоим, – гордо ляпнул боярин Филимон.
– Рожать еще, – добавил боярин Трофим.
– Ишь ты! Ужо приучил?
– Э-э… о будущем мыслю, царь-батюшка, – у боярина Трофима щека так и дернулась: намекает на что царь-батюшка али так, к слову ляпнул?
– Ну-ну, мыслитель. Так энто вы что ж, мне дармоедих своих подсунуть решили, мол, пущай теперича государственные харчи жрут да в носу ковыряють?
– Не обеднеет, чай, государство-то! – буркнул, окончательно разобидевшись на царя, боярин Трофим.
– Э не-ет! – покрутил царь Антип пальцем. – Не пойдеть, господа дерьмократы. Коли у них руки из вон откендова растут… Мне и своих дармоедов хватает.
– Это ты про кого, царь-батюшка? – насторожился боярин Семен.
– Да все про них, про дармоедов-то. В общем, пустое все это, – царь Антип прошел к трону, взобрался на него, смерил бояр думских решительным взглядом и посохом пристукнул. – Будет так, как сказывал. Нет пирогов – нет свадьбы!
– А… – поднял руку боярин Филимон.
– Ты, Филька, по делу али опять о пузе своем печешься?
О чем пекся боярин Филимон, узнать царю-батюшке так и не привелось, поскольку на дворе загрохотал колесами возок, и бояр будто ветром сдуло. Смотреть рванули, кто приехал.
– Э-хе-хе. – Царь Антип сполз с трона и заковылял вслед за боярами на двор царский гостей встречать.
Трое бояр – Семен, Василий да Филимон – сгрудились на крыльце. Щурясь от яркого солнца после темной залы, с завистью взирали они на возок, груженый сундуками. На сундуках гордо восседали Данила с невестой своей Глафирой. А платье на Глафире новое, шелковое, пальцы в перстнях тяжелых, шею лебяжью тяжелые бусы к земле гнут. На голове кокошник простреленный красуется, как символ счастия привалившего. А вокруг возка боярин Трофим вьется, посохом сундуки обстукивает, понять пытается, чего в них да не много ль из дому вывезли – не одна ведь дочка, а цельных четыре, и всем приданого подавай!