Взял на изготовку лук старший сын Козьма. Стоит, из сторону в сторону качается, будто осина, ветром колышимая. Силится, тужится, лук пытается натянуть. Стрела то на одного боярина укажет, то на другого, а то и вовсе на царя-батюшку. Перепужались бояре, дышать боятся, головы руками прикрыли, будто поможет это. А Козьма знай себе тетиву тянет-потянет да над боярами с царем измывается. Не специально, конечно, а просто луком никогда не орудовал, да и силушку пропил-порастратил. Но вдруг натянулась тетива, да так неожиданно, что крутнулся на месте Козьма, шлепнулся на спину и как пульнет из положения лежа. Стрела ввысь и ушла, да на купеческие дома оттуда нацелилась. Летит, гудит, будто сердится. Очухался Козьма, стянул скоренько повязку с глаз и сквасился окончательно – вот ведь не повезет так не повезет. Поднялся с земли, рукой махнул, лук бросил и ка-ак пнет его, словно виноват он в чем.
Настала очередь Ивана Царевича, младшего сына. Тот уж с участью своей смирился давно – не перечливый он был, сговорчивый: раз сказал царь-отец, то так тому и быть. Поворотился он несколько раз вокруг себя, лук вскинул, тетиву натянул да и отпустил, не мудрствуя шибко. Загудела тетива, сорвалась стрела с нее, просвистела над лесом – куда унеслась, разберись поди.
Только и махнул Иван Царевич рукой – не повезло, в лес дремучий стрела унеслась. А Козьма с Данилой от зависти лопаются, щеки дуют – вот же дурню счастье привалило!
А царь Антип уж тут как тут, хлопает сыновей по плечам да радуется незнамо чему:
– Ну, сыны мои славные, идите, ищите стрелы свои. Как найдете, так и с женами возвертайтесь.
– А коли там нет баб? – засомневался Данила.
– Как так нет? – вскинул брови царь Антип. – Не могёт того быть! – отмел он рукой сомнения Данилины. – Бабы, они везде есть.
Закручинились Козьма с Данилой, головы буйны повесили и поплелись, ногами камешки загребая да пыль поднимая, каждый в свою сторону. Один Иван Царевич стоит, на лес бестолково смотрит.
– А ты чего ж? – окликнул его царь Антип.
– Дык ведь… – указал Иван Царевич на лес рукой.
– Так и чего? Дуй в лес, значится, ищи счастие свое.
– Да какое ж в чащобе счастье-то могёт быть?
– Какое надо, такое и могёт, – подталкивает сына царь-батюшка кулаком промеж лопаток. – Дуй, говорю!
– Э-эх! – закручинился Иван Царевич, лук на плечо повесил, колчан со стрелами поправил да и потопал к лесу.
А бояре с земли уж поднялись, себя общупывают, радуются, счастью своему не верят. Кончилось все, а живы остались. Ох, царь-батюшка, удумал-удружил, едва прямиком на тот свет не спровадил – голова!..
Проснулся Андрон от шума непонятного, будто ругается кто рядом совсем. Глаза продрал, по сторонам ими лупает, в толк взять не может, где он да что. А холодища какая – аж зубы клацают, дробь отбивают да озноб бьет.
Присел Андрон на траве сырой, колени поджал и ну колотить себя руками по бокам, по мокрой от росы одёжи. А как отколотил себя порядком да сон смахнул, так и припомнил все: и прогулку свою лесную, и болото – чтоб ему пусто было! – и спасение свое чудесное, и даже глаза страшные, во тьме полыхающие. И голос необычный, от глаз тех исходивший, тоже припомнил – до сих пор в ушах стоит: «ква» да «ква»! Да нет, не в ушах то квакает, а на самом деле, поблизости.
Вновь огляделся по сторонам Андрон – деревья, кусты, болото вот у самых ног волнуется, булькает, зловония испускает. А шум из-за кустов голубики идет.
Андрон опустился на четвереньки, подполз к кустикам да руками их осторожно раздвинул. Волосы у него на голове зашевелились, дыбом встали: болотная кочка недалече, широкая да высокая, а на кочке той две лягушки росту невиданного, почитай, до колен ему каждая будет. Лягушки те мордасы друг другу лапищами начищают, за стрелу борются. У той, что помельче, корона золотая на голове сидит, махонькая такая, держится, будто гвоздиком приколочена. Кочка под лягушками проседает, вода гнилая через край ее плещется, – того и гляди, кочка опрокинется, и полетят лягушки те в воду. Ан нет, держится кочка! Да и чего лягушкам-то сделается, коли даже в болото загремят – родной дом, как-никак.
– Моя стрела! – тянет-потянет на себя стрелу та, что покрупнее чуток будет.
– Фигву твебе! – дергает другая, что в короне. – Кво мне прилетела, значвит, моя!
– Отдай, скволочь пупырчватая!
– Сама скволочь! Кворовка подлая.
Хрясь!
Бац!
Шлеп!
– Лапвы убвери!
– Сама убвери! У, образина страшная.
– Жабва лупвоглазая!
– Кворова жирная! Отдай стрелу, моя она!..
Вертятся на кочке, пыхтят от натуги, друг дружку охаживают, бранью поливают, а лягушек вокруг них – видимо-невидимо. Сидят кружком, рты поразинули.
Андрон из-за куста наблюдает, понять не может, чего лягушки не поделили. Страх его на убыль пошел, и завладело им любопытство: стрела какая-то залетная, на кой она лягушкам чудным-невиданным сдалась?
И вдруг изловчилась та, что покрупнее, да ка-ак ткнет ластом в глаз коронованной зеленой особе. Зажмурилась лягушка от подлого удара, за глаз ушибленный схватилась, а сопернице ее только того и надобно было. Крутанула она лихо стрелу, вырвала из лапки меньшой лягушки, на спину упала да задними лапами пихнулась. Слетела лягушка с короной на голове с кочки, в жижу болотную плюхнулась, выставила глаза поверх нее и пузыри от обиды пускает. А крупная скачет на кочке, приплясывает да стрелой помахивает.
– Ну, квак, – говорит, – чья взяла?
– Нечвестно этво, – подала голос из трясины коронованная – и как только корона на ей держится!
– Дурва ты, дурва, – приплясывает вторая. – Нечвестно! Нашла, где ентву чвестность исквать – в болотве! Хва!
Закручинилась лягушка в короне, крупную слезу пустила, языком ее смахнула да и погребла прочь. Жалко ее Андрону почему-то стало, но встревать в лягушачьи разборки ему как-то не с руки. Да и голос у той, что на кочке отплясывает слишком уж смахивает на тот, из ночного кошмара. Ошибиться тяжело. И пусть короны у нее нет, так власти хоть отбавляй – еще и вправду в «болотве» своем утопит, коли чего ей не так выйдет. Как спасла, так и утопит – ей-ей!
Напрягся Андрон от мыслей своих, веточку тонкую сильно перегнул, да и хрустнула та у него в пальцах.
Затих Андрон, пошевелиться боится, а лягушки все разом в его сторону головы обернули. Крупная плясать на кочке перестала, тоже на куст уставилась. Смотрела, смотрела, потом стрелу в пасть поперек вставила и в два прыжка к кусту выпрыгнула. Андрон от неожиданности на спину повалился.
– Ква-а, – разулыбалась лягушенция, завидев Андрона. Стрелу на траву выплюнула, глазищами поводит, лапками косолапыми траву мнет. – Очвухался, гвость залетный?
– Я не гвоздь, государыня, – лопочет Андрон, отъезжая на заду от лягушки. – Андрон я.
– Знаю, квак звать-квеличать твебя. Спасибвочки твебе.
– Да за что ж энто, государыня? – нашел в себе Андрон храбрости удивиться.
– За стрелу энтву.
Молчит Андрон, мысли в голове ворочает: не подвох ли какой со стрелой-то?
– Дык я ж, государыня, про ту стрелу и слыхом не слыхивал, и ведать не ведаю, – на всякий случай сказал он, отползая еще чуток.
– И то знаю, но твы твак вовремя подвернулся, на Антипа, цваря твоего пальчиквом уквазал.
– Не мой он, государыня! – пискнул Андрон, но лягушка, казалось, не расслышала.
– Послала я разузнать все про цваря твого.
– И? – насторожился Андрон.
– Обженить решил цварь Антип своих свыновей.
– Кого? – переспросил Андрон, не сразу уразумев, о чем речь идет.
– Свыновей! – топнула лапкой лягушка. – Твы никвак глухвой?
– Нет, нет, – замахал руками Андрон. – Свиновей так свиновей – разве я против, государыня?
– Да не свиновей, а свыновей, остволоп! – разозлилась лягушка.
– Ну да, я так и говорю.
– Ох, бедва с твобой, – покачалась на лапках лягушка. – В общем, пустили они по стреле, да Иквану подсобили мои поддванные чуток, под ножку ему подлезли, свебя не пожалели, – лягушка сделала вид, будто слезу пустила, сухой глаз утерла.
– Кому подсобили? – окончательно окосел Андрон.
– Иквану! Твочно глухвой квакой-то.
– Ах, Ива-ану! – дошло до Андрона.
– Твы издеваешься?
– Да вы что, государыня! И в мыслях у меня того не было, – перекрестился Андрон. – Токма говорите вы чуток странно, я не всегда уразуметь успеваю.
– Тугводум? – уточнила лягушка. – Али нечвем?
– Ага, он самый, энтот… – закивал Андрон.
– Ну и… болотво с тобой! Квобщем, идет этвот самый Икван сюда…
– Как… сюда? – побледнел Андрон. – Зачем?
– Квот же твы дурвень! – разозлилась лягушка. – Твак ведь, у квого стрела, та и жена цваревича будвет.
– А… – выставил палец Андрон, ткнув им в лягушку.
– Двошло? Я, Квака! – гордо надула зоб лягушка. – Двочь самогво Квощея Бессмертногво!
Андрон вконец побледнел, шелохнуться не может, будто к земле прирос. Надо же, угораздило его с нечистью такого ранга связаться. Шутка ли, сам Кощей-батюшка! А дочка у него…
Андрон потряс головой, сбрасывая наваждение и перекрестился – авось исчезнет лягуха. Ан нет, сидит напротив, как сидела, глаза на Андрона пучит, пасть разевает.
– Токва слышь, Андрон? – переждав, пока Андрон в себя немного придет. – Не Квака я вовсе, понял?
– А кто? – прохрипел тот. Вдруг еще в какое чудище лягушка-то обратится, почище этой образины зеленой.
– Цваревна я, Квасилиса. Понял?
– Как не понять, государыня, – закивал Андрон, облизывая губы сухие. – Вы – царевна Василиса Кваковна, дочь Кощея-батюшки.
– Дурвак! Проство цваревна.
– Ага, дурак, как есть, – промямлил Андрон заплетающимся языком.
– Толькво твы об этвом и знаешь. Цваревна-то наствоящая в болотве остванется, а я замест ее за Иквана замуж квыйду. А твы при мне будвешь, понял?
– Ага, понял. А зачем?
– Чтво – зачвем?
– При вас зачем, государыня?
– Слугвой, дурвень! Чвин получвишь квысокий.
– Чего? – разинул рот Андрон.
– Чвин!!!
– А-а-а! – смекнул наконец Андрон, в мгновение ока приободрившись. – Так энто мы завсегда пожалуйста. Это мы могём!
– Ну квот, наквонец-тво! Да смотри у меня, толькво про Квасилису наствоящую ляпнуть квому не вздумай.
– Да чтоб я! Да ни в жизь! – порывисто вскочил Андрон. – Тьфу на нее. Тьфу, тьфу!
– Молодвец! – похвалила лягушка. – А твеперь слушай сюдва…
Пока Квака Кощеевна с Андроном Не-знам-каким планы свои коварные строили да замыслы подлые вынашивали, а Иван Царевич, хмурее тучи, по лесу бродил, под кустики, за деревца заглядывал, стрелу свою сыскивал, оглянемся на дворы боярский да купеческий, куда стрелы Данилы и Козьмы угодили.
Повезло шибко в тот день боярину Трофиму, о чем молился боярин без устали, руки не покладая. Только присело семейство многочисленное Трофимово за стол отобедать, как слышат, шмелем чегой-то гудит, да все сильнее и ближе. Головами закрутили, понять не могут, откуда звук такой странный исходит, а уж непонятность – она тут как тут. Ухнула стрела в растворенное настежь окошко, кокошник старшей дочери Глафиры насквозь прошила, да и пригвоздила его к столу посредь солений всяких да блюд аппетитных. Тут уж домочадцам Трофимовым не до куропаток жареных, почек верченых да свинки, яблоками обложенной, стало, не говоря уж о разносолах. На кого икота напала, кто со скамьи рухнул в беспамятстве, а у кого сил достало, тот под стол забрался. Бабы, которых обморок не взял – те голосить принялись. Носятся туда-сюда, будто ошпаренные, визжат, руками машут. Мебель ходуном в доме ходит, сторонится, крынки да тарелки по полу скачут. Свинка – бок жареный яблоко из пасти выронила, под шкап схоронилась, почки по углам разбежались, куропатки в окна повыпрыгивали на радость псам дворовым.
Слуги прибежали – кто с ведрами, кто с дубинами да метлами, а один даже с самоваром наперехват. Стоят в дверях, сообразить пытаются, с чего переполох такой поднялся. Но в забаву боярскую не встревают, боязно – вдруг не потрафишь чем?
В общем, суета радостная охватила хоромы Трофимовы. Одна Глафира сидит на своем месте, макушку щупает, в толк взять не может, как жива осталась, и кто такую подлость сотворить с ней удумал. Никак месть чья? Мало ли у ей парней всяких было – ух, падкая до них Глафира была, аж саму жуть брала! С одним погуляет, потискается, бросит – и к следующему бежит, а глаз уж на третьего поглядывает, засматривается.
А тут еще кто-то в ворота колотить зачал, да так неистово, что екнуло сердечко девичье. Вскочила Глафира, табурет опрокинула.
– Ох, не виноватая я! – и к окну. Так слуги насилу ее оттащили от окна-то, успели-таки за юбки ухватить – второй этаж, как-никак. А Глафира рычит, вырывается, будто бес в нее какой вселился, вдобавок к тому, что в ей ужился уже.
И тут ворота сами собой распахнулись, и ступил во двор Данила – царский сын. Остановился посредь двора, вихор знатный ручкой пригладил, ножку выставил, кулаки в бока упер – стоит, оглядывается, понять ничего не может: гостя дорогого никто не встречает, по имени не величает. Бегают все, голосят. Праздник какой али случилось что? Непонятно…
– Эй, люд добрый! – крикнул он, и, словно по мановению руки, все разом стихло.
Смотрят все на царевича, глазам не верят – с чего это сын самого царя-батюшки к ним в гости заявился.
– Ну, чего зенки-то выпучили? – нахмурил брови Данила. – Баб подавайте! – А сам стрелой-то поигрывает, в пальчиках нетерпеливо так вертит.
– Да за шож, батюшка! – скатилась боярыня с лестницы и в ноги царевичу. – Не губи!
– Чаво? – заломил Данила шапку. – Да ты никак с радости-то умом тронулась?
– Пощади, Данила Царевич! – вцепилась боярыни в штаны Данилины и ну дергать их, вниз тягать.
– Да пусти ты! – насилу вырвался Данила, держа штаны рукой. – Совсем ополоумила, дура старая? Баб, говорю, подавай!
– Да на кой они тебе, батюшка? – взвыла боярыня дурным голосом.
– Жениться буду!
– Поща!.. Чегось? – медленно разогнулась боярыня, ушам своим не веря.
– Жениться хочу. Оглохла, что ль?
– Ох, батюшка мой! Что ж энто? – вскочила боярыня на ноги. – Так то знак такой был? А мы и не признали сразу.
– Какой еще знак? – разозлился Данила Царевич. – Бабы, говорю, где?
– А стрелка-то твоя, знак женильный, значится. А бабы – бабы они тута все, – указала боярыня рукой на терем высокий.
Данила посторонил ее и неспешно, с достоинством поднялся по лесенке, к собакам приглядываясь. А собаки рычат, куропаток раздирают, мослами хрупают.
– Богато живете, – хмыкнул Данила. – Мы дичь сами едим, а вы ей собак кормите! Надо будет царю-батюшке об том доложить, пусть дичным оброком вас обложит.
– Дык это ж… – испугалась боярыня, вслед Даниле Царевичу поднимаясь.
– Двумя!
– Ох ты ж… – схватилась за сердце боярыня, но боле ничего сказать не решилась. Крут царевич молодой, как отец евойный. Перекрестилась.
Вошел в избу Данила Царевич да лбом притолоку едва не вынес, как увидал боярыню молодую, у окна в окружении слуг стоявшую. Ух, лепа боярыня, чернява, уста алые, ланиты застенчиво рдеют, десницы белы да нежны, тонкие длинные персты застенчиво теребят поясок вышивной. Ресницы что опахала – хлоп, хлоп так наивно.
Схватился за сердце Данила Царевич, глаз отвесть не может. Вот она, говорит, невеста-то моя! И другой не надобно мне. А Глафира глазами хлоп да хлоп застенчиво – по сердцу, значит, жених пришелся. Ну, тут, как водится, шум поднялся, на стол собирать, жениха дорого подчевать – еще бы, счастье такое привалило! А Данила все в притолоку лбом тычется да в помещение никак войти не может. Хорошо хоть слуга, мимо проходивший, подсобил, пригнул его маленько, все и образовалось разом…
Козьмы же стрела, проделав свой долгий путь, угнездилась и вовсе в странном месте, для того нисколько не предназначенном. Будто оса шальная, налетела она ниоткуда да ужалила прямо в пышное необхватное седалище дочь купеческую Милославу, едва наклонилась та со скамеечки любовно собачонку свою погладить-приласкать. Нежная она была, Милослава.