Хана, который до того испугался, что лишился языка и только мычал по-коровьи, увезли в пустыню и бросили там среди раскаленных песков. А Шойтас стал ханом.
Степные богатеи сначала радовались: вот, решили они, стал богатырь ханом, теперь и будет вести себя по-хански, забудет о нищих, станет привечать баев да мулл.
Но их мечтам и надеждам не суждено было сбыться. Шойтас остался прежним.
Он сразу же отменил налоги и поборы, начал помогать беднякам. Соседние ханы, узнав о том, что степью правит бедняк, испугались. Ведь бедняки из их аулов тоже могли в таком случае стать ханами!
Пять, а может, десять ханов, султанов и эмиров собрали своих жигитов и объявили войну Шойтасу.
Шойтас не боялся битв. Но ведь от них пострадали бы прежде всего бедные казахи! У них сожгут юрты, разграбят их стада, потопчут поля и пастбища.
Золото не ржавеет, умный не зазнаётся.
Не захотел приносить своему народу горя богатырь Шойтас.
И Шойтас бросил дворец, ускакал в степь, чтобы снова мчаться по ней от края и до края, помогать бедным, не давать их в обиду…
…Однажды в одном из аулов встретил богатырь старого акына.
Он спел насмешливую песню о Шойтасе, который думает, что он богатырь, а на самом деле — слабая былинка.
Шойтас разозлился, но акын продолжал его высмеивать.
— Ты думаешь, что можешь один перевернуть землю, — сказал он богатырю. — Ты был ханом, но не смог помочь народу… Потому что ты был один…
И акын рассказал богатырю притчу о перепелках.
…Охотник ловил в степи перепелок. У него была большая сеть, которой он накрывал стаю. Пока птицы испуганно метались под сеткой, охотник по очереди убивал их. Старый мудрец перепел посоветовал птицам: если уж попались, то пусть каждая просовывает голову в ячейку сетки, и все вместе поднимают сеть в воздух и летят куда-нибудь подальше. А уж там, вдали от охотника, спокойно распутываются.
Так птицы и делали. И часто спасались от беды. Спасались до той поры, пока не начали ссориться между собой, куда лететь. Одни рвались в одну сторону, другие — в другую. А сетка оставалась лежать на месте, и охотник настигал птиц.
— Ты, богатырь, как перепелка, — закончил акын. — Летишь куда придется. И другие палуаны летают по степи тоже сами по себе… Если вы хотите помочь народу, летайте вместе!..
Говорят, будто после этой встречи с мудрым акыном Шойтас собрал вокруг себя тысячу силачей, стал жить в Дальних горах и оттуда — с поднебесной высоты — смотреть за тем, чтобы баи не обижали бедняков.
С той далекой поры жигиты Шойтаса лишь однажды спустились в степь. Это случилось тогда, когда у жатаков-бедняков уже не стало мочи терпеть обнаглевших богатеев.
Чтобы сделать бедняков совсем нищими, заставить их работать на себя, баи шли на любые злодейства.
На тощие хлебные поля казахов совершали набеги тысячные байские табуны; после них вместо нивы оставалась голая земля.
Угонялись стада бедняков — это называлось барымтой. Баи даже особо награждали тех жигитов, которые успевали угнать больше скота у бедняков. Такие жигиты — барымтачи — наводили страх на аулы, ими матери пугали детей, как шайтаном — чертом.
Часто у бедняков отбирались пастбища, выпасы — баи просто забирали себе эти земли и не давали жатакам пасти там свой скот.
А если жатаки объединялись, чтобы защититься от бесправия, то такие непокорные аулы баи сжигали.
— Видно, забыли злодеи о Шойтасе, — все чаще говорили обездоленные казахи. — Нужно послать весть нашему защитнику…
И жигит с перьями филина на шапке — знаком того, что он несет срочное известие, — был отправлен в Дальние горы.
Баи узнали об этом и долго потешались над бедняками:
— Сколько лет прошло. Вашего Шойтаса давно след простыл. Он или за горы ушел или погиб со всеми своими палуанами… Лучше молитесь аллаху — он скорее поможет!
Но посланец бедняков доскакал до Дальних гор. И хотя не видел самого Шойтаса, но встретил там одного из его жигитов.
Долго рассказывал гонец о горе казахов: сколько людей погубили баи, сколько юрт сожгли, сколько скота угнали, сколько полей потравили.
Ничего не сказал горный жигит, вскочил на коня и скрылся в ущелье.
А через несколько дней загорелись юрты богачей.
Пропали лучшие байские табуны: кто-то угнал их в далекие Калмыцкие степи.
Исчезли и те баи, которые особенно лютовали.
Остальных предупредили: если кто-нибудь по-прежнему будет обижать бедных, то и их постигнет кара — погибнет не только сам бай, но и весь его род будет уничтожен.
Вновь на всю степь зазвучал голос Шойтаса:
— Живите в мире! А если я приду к вам, богачи, в следующий раз, то вы все погибнете!
Потом горные жигиты исчезли так же неожиданно, как появились.
Богатеи притихли. Уж очень велико было их разорение, да и страху они натерпелись.
Бедняки вздохнули свободно. Два лета они пасли свои стада без помех, выращивали хлеб, растили детей.
Но, видно, нет ничего на земле живучее зависти, злобы и жадности.
Снова всякими правдами и неправдами богачи стали прибирать бедняков к рукам. Опутали их хитрыми родовыми и племенными законами, обычаями, обрядами.
Бии-судьи держали сторону богачей.
Родовые старшины и аксакалы хитрыми речами заманивали простодушных и честных бедняков в свои сети: вспоминали старые долги, требовали выполнения древних обязательств.
Дальше — больше. Все наглее вели себя баи. Видно, стали забывать о том, что им сказал Шойтас.
Начались новые поборы, налоги, грабежи дневные и ночные.
Начались потравы полей у жатаков, угон скота.
Горели аулы бедняков. Силой у них отбирались луга.
Тех, кто возмущался, закапывали живьем в землю, травили собаками.
Тому, кто поминал Шойтаса, вырывали язык.
— Забудьте об этом разбойнике! — бесновались баи. — Его уже давно шайтан забрал!
Застонал народ.
Тайно собрались старейшины жатаков-бедняков и решили послать гонца в Дальние горы.
Но баи перехватили посланца и убили его.
Поехал второй жигит. И тоже погиб.
Богачи радовались:
— Никто не доберется теперь до Шойтаса! Ни зверь, ни птица! Уж мы-то позаботимся!
Вот тогда-то бедняки надумали послать в Дальние горы самого хитрого и смекалистого человека: Алдар-Косе.
— Он обманет баев и доедет до гор, — сказали старики. — Он наша последняя надежда!
Вот почему всполошились баи и самый богатый из них — Аблай.
Он хорошо понимал: если Алдар-Косе доскачет на своем легконогом Желмае до Шойтаса, то ему, Аблаю, за все его злодейства придет конец.
А если удастся поймать Алдар-Косе и казнить его, то никто больше не осмелится ехать в горы.
Глава четвертая
ЗНАМЕНИТЫЙ ШИК-БЕРМЕС
Дураки все одинаковы, нет
среди них ни старшего, ни младшего.
Может, и нашлось бы еще в степи несколько стариков, которые помнили, что настоящее имя Шик-Бермеса — Шигайбай. Но спроси любого казаха, кто такой Шигайбай, — он только руками разведет в ответ. А спроси: «Знаешь Шик-Бермеса?» — любой расскажет, где и когда он ставит свои юрты.
Не было жаднее бая, чем Шигайбай. В конце концов его и прозвали Шик-Бермес — «не дающий капли воды». Даже близкие родичи и те иначе его в разговорах меж собой не называли: Шик-Бермес да Шик-Бермес.
— Точно побывал в гостях у Шик-Бермеса! — говорили казахи, когда чувствовали голод.
— Даже хитрец из хитрецов, сам Алдар-Косе и тот не заставит Шик-Бермеса быть гостеприимным! — шутили бедняки-жатаки.
Жадный бай так часто обижал своих жатаков, что они уже ничему не удивлялись.
Однажды бай до того обнаглел, что обобрал беззащитную вдову Одек, мать четырех детей, — отнял у нее последних овец.
— Проживут твои щенята и без мяса, — сказал Одек Шик-Бермес, когда она пришла просить свою отару назад. — Не ханов растишь, ничего с ними не случится. А у меня расходы. Жигиты часто заезжают ко мне, их угощать нужно. Вот твои овечки и пригодятся, хе-хе… Иди, иди отсюда и молись аллаху — он поможет, накормит!
Алдар-Косе считал, что в меру сил каждый казах должен придерживаться заветов богатыря Шойтаса: всегда помогать бедным и наказывать богатых за беззаконие.
— Прежде всего, мой Желмая, — сказал он верблюду, — мы должны помочь Одек-апа. Вернем ей баранов или заставим Шик-Бермеса заплатить сполна…
Желмая посмотрел на своего хозяина и одобрительно кивнул головой.
— Но, как ты думаешь, — продолжал Алдар-Косе, — стоит ли мне показываться в ауле этого скряги? Ведь тогда мы не сможем отдохнуть перед длинной дорогой…
Желмая отрицательно покачал головой: мол, нет, не стоит будоражить аул.
Тому, кто не знал Желмаи, могло, конечно, показаться, что верблюд просто поворачивает голову из стороны в сторону, но Алдар-Косе отлично понимал друга: когда тот был согласен с ним, когда нет; когда дело было ясным, а когда требовалось над ним еще подумать.
— Э-э, загадка получается! — сказал Алдар-Косе. — С одной стороны, мы с тобой должны денек пожить в ауле, с другой — никто не должен знать, что это мы… А?
Выбрав ложбинку поглубже, Алдар-Косе направил туда Желмаю.
— Теперь, друг, смотри на меня! Если увидишь, ошибку делаю, поправь! — весело молвил Алдар-Косе, достал из вьюка длинную седую бороду, приложил ее к подбородку и спросил: — Ну, Желмая-ага, как?
В глазах Желмаи играли насмешливые искры.
— Сам знаю, еще не совсем похож! — рассмеялся Алдар-Косе. — Морщин мало. Сейчас постареем…
Из мешка были извлечены какие-то корешки, и Алдар-Косе сделал седыми брови, аккуратно положил темные складки на лбу, провел «морщины» от носа к концам губ, нанес штрихи вокруг глаз.
— Что ты теперь думаешь, Желмая? Лучше немощный старик, чем молодой лентяй, а?
Верблюд пренебрежительно отвернулся.
— В чем дело? — удивился Алдар-Косе. — Одной бороды мало? Ведь еще и шапка есть, и кобыз…
Алдар-Косе достал из вьюка кобыз, потрогал струны, кажется, все в порядке. Долго шарил в мешке и наконец извлек оттуда смычок кобыза, похожий на небольшой лук. Только вместо тетивы у этого лука были струны из конского волоса.
— Чем теперь я не бахсы — знахарь? — спросил Желмаю Алдар-Косе, нахлобучивая на голову старую шапку из лисьих хвостов.
Желмая одобрительно закивал головой.
— Теперь твоя очередь! — сказал Алдар-Косе верблюду. Запустил руку в мешок, извлек оттуда кожаный узелок с краской. Потер ею в трех местах один бок Желмаи. Потом другой.
На верблюжьей шерсти появились черные пятна.
— Ой, смотреть на тебя страшно! — усмехнулся Алдар-Косе, отступая на шаг. — Не верблюд, а шакал!
Приведя в порядок вьюки, Алдар-Косе взобрался в седло, похлопал по мешку, в котором лежал волк:
— Терпи, овечий вор, терпи… Скоро и твоим зубам найдется работа!
Желмая выбрался из ложбинки и, как птица, которая, прежде чем взлететь, немного разбегается, сначала сделал несколько десятков быстрых шагов, а потом перешел на бег.
Алдар-Косе ехал молча, лишь изредка задумчиво произносил:
— Что же нам делать с баем-скрягой, а, Желмая?
Потом вдруг он заливался таким задорным смехом, что даже струны кобыза звенели, будто их щекотали, а Желмая оглядывался и смотрел на друга с недоумением.
— Чему ты удивляешься? — сквозь смех говорил Алдар-Косе. — Ты же знаешь, о Шик-Бермесе рассказывают сотни веселых историй. Я вспомнил одну. Ее любит рассказывать мой друг Жиренше-Острослов. О том, как Шик-Бермес гостил у своего бедного родственника. Гостит и гостит, гостит и гостит. На угощение скряги бедняк всю живность извел, последнего барашка зарезал… Шик-Бермес замечает: кормить стали плохо, нужно уезжать. «Утром, говорит, уеду…» Бедняк радуется, зари дождаться не может. Чуть свет разбудил скрягу: «Светает, дорогой, уже пора в путь!» — «Еще рано», — бормочет Шик-Бермес спросонок. «Как рано? — испугался хозяин. — Уже мой петух пропел!» С Шик-Бермеса сон ветром сдуло. «У тебя еще есть петух? — вскочил он. — Значит, сперва мы его зажарим, а уж потом я отправлюсь в дорогу!»
Желмая пробормотал нечто вроде «гм-гм», что по-верблюжьи означало: ничего себе история, но бывают лучше.
— А когда Шик-Бермес привез в свою юрту жену, — продолжал Алдар-Косе, — то приказал ей сварить несколько яиц вкрутую. Яйца бай съел сам, а жене дал выпить воду, в которой они варились. «Хороший суп?» — спросил Шик-Бермес. «Хороший», — робко ответила жена. «Ты у меня каждый день будешь такой есть! — гордо сказал бай. — Мы ведь не какие-нибудь нищие!»
Желмае, должно быть, этот рассказ понравился — он даже побежал резвее.
— А ты не слышал, как знахарь вылечил Шик-Бермеса от лихорадки? — снова засмеялся Алдар-Косе. — Ну, тогда, дружище, ты ничего еще не знаешь! Когда Шик-Бермес почувствовал себя лучше, он спросил знахаря: «Как я мог прожить десять дней без еды?» — «У тебя же была лихорадка, — ответил знахарь, — которая лишает человека аппетита». — «О любимец аллаха! — взмолился Шик-Бермес. — Нельзя ли сделать так, чтобы все сородичи, как только приезжают ко мне в гости, сразу же заболевали этой лихорадкой?»
Желмая от восторга даже взбрыкнул задними ногами.
— Э-э, друг, — сказал Алдар-Косе, — не сбрасывай меня, а то ты не узнаешь много интересного… Вот хотя бы про то, как эта жадина Шик-Бермес ел баурсак… Может, ты уже слыхал эту историю?.. Нет? Принесла жена ему целое блюдо баурсака, этих жаренных в масле шариков из теста, которые сами так и просятся в рот и благоухают медом… тьфу, даже есть захотелось!
Алдар-Косе вздохнул и облизнулся. И тотчас же испугался: как бы не слизнуть морщины вокруг губ?
— Да, что и говорить, прекрасную еду послал аллах в тот день этому гнусному скряге! Ты знаешь, мой Желмая, что он сказал жене? «Что-то нас сегодня многовато собралось за едой». — «Да разве может быть меньше? — удивилась жена. — Ведь нас всего двое — ты и я!» — «Если бы нас было двое, — вздохнул Шик-Бермес. — А то нас трое: ты, я и баурсаки… Уйди, сделай милость, оставь нас одних…» Э-э, жадный ест — не наестся, спит — не наспится. Вот, мой Желмая, к какому чудовищу мы едем!
Зашевелился волк в мешке, Алдар-Косе пристукнул его камчой:
— Лежи, степной бай, лежи! Твоя служба впереди… Но что с тобой делать? Подарить тебя Шик-Бермесу? Впустить тебя ночью в его юрту? Так он с тебя, пожалуй, еще шкуру на память снимет — он привык спускать шкуру даже со своих сородичей… Э-э, Желмая, ты слышишь? Я, кажется, придумал, как помочь Одек-апа! Мы заставим раскошелиться Шик-Бермеса! — И, щелкнув по мешку с волком, Алдар-Косе добавил: — Хоть раз в жизни ты, брат шакала, поможешь беднякам!
…В душный, знойный день, когда часть нижних войлоков юрты обычно поднимают, заворачивают, чтобы проветрить жилище, дать возможность случайному, чудом залетевшему ветерку погулять среди кошм и подстилок, пронзительный голос Шик-Бермеса звучал на весь аул.
— Э-э, плохо бедному человеку, — доносилось из байской юрты, — ни крошки сыра, ни капли кумыса… Э-э, вот пришел голод… совсем пропал Шигайбай, совсем…
Вслед за этими словами некоторое время слышалось пыхтенье и чавканье — бай ел. Потом все начиналось сначала: жалобы, чавканье, жалобы, чавканье.
Иногда причитали два голоса сразу — бай и его жена. По сравнению с сытым, гладким баем маленькая сухая жена действительно выглядела голодающей. С годами она стала во всем под стать Шик-Бермесу. Бедняки даже считали ее более прижимистой, чем бай.
— Э-э, скоро будем умирать! — пронзительно кричал бай. — Бараны погибают, табуны мои редеют, пастбища горят… Э-э, плохо Шигайбаю. Нет кошмы, чтобы сесть, нет войлока, чтобы положить на юрту… Нет лепешки, чтобы съесть… Пропали, совсем пропали…