Потрясающий документ. Как живо выступают из его скупых слов лицемерное позерство царя и благородное мужество генерала-декабриста.
В депеше царя, адресованной отказавшемуся от престола брату Константину (от 23 декабря 1825 года), есть такие слова:
«Я жду Михаила Орлова и Лопухина, которые уже должны быть арестованы; арестованные во второй армии — самые важные главари».
11 января 1826 года Николай писал в Варшаву тому же Константину:
«Якубович только что изобличен; он признался в намерении убить нашего ангела (то есть Александра I. — В. О.), и Орлов это знал!»
А 14 июня 1826 года Константин отвечал Николаю:
«Одно меня удивляет… поведение Орлова и то, что он как-то вышел сух из воды и остался непреданным суду».
Да, Михаилу Орлову грозила жестокая кара. Но его брат Алексей, сделавшийся первым другом царя — он повел свой полк на восставших, — на коленях умолил императора простить Михаила.
Орлова выпустили из крепости, разжаловали и выслали под надзор полиции в его калужскую деревню. Лишь в 1831 году тот же брат Алексей исхлопотал ему разрешение жить в Москве. Декабрист поселился в доме Шубиной на Малой Дмитровке.
Старая столица, по свидетельству одного из биографов Орлова, окружила его почетом и уважением, как генерала Ермолова, как Чаадаева, как других талантливых людей, у которых николаевский режим отнял возможность деятельности.
Вот тогда-то, в 1831 году, и навестил здесь Орлова Пушкин. О чем они говорили? Увы, прямых свидетельств не сохранилось. По всей вероятности, они вспоминали и «Арзамас», и более позднее время — свои бессарабские встречи. Пушкин, высланный царем в Молдавию, жил в Кишиневе и часто бывал в доме Орлова, открытые обеды которого славились на весь город. Поэт, несомненно, посещал не только эти официальные обеды, но и некоторые собрания декабристов. Косвенное тому доказательство — слова Вигеля:
«На беду попался тут и Пушкин, которого сама судьба всегда совала в среду недовольных».
Одно из таких собраний должно было особенно врезаться в память Пушкина, — оно, впрочем, происходило не в Кишиневе, а в загородной Каменке, куда поэт приехал по приглашению своих друзей, братьев Давыдовых. Об этом сохранилось ценное и любопытное воспоминание декабриста Якушкина, который, в частности, рассказывал о том, как декабристы решили убедить Пушкина, что никакого тайного общества не существует.
«Орлов предложил вопрос: „Насколько было бы полезно учреждение Тайного Общества в России?“ Тут Якушкин начал доказывать, что в России невозможно существование тайного общества, которое было бы хоть сколько-нибудь полезно. Раевский стал ему возражать. Якушкин спросил у Раевского, серьезно ли он говорит и присоединился ли бы он к такому обществу, если бы оно существовало. Раевский ответил, что присоединился бы. „В таком случае давайте руку“, — сказал Якушкин. Раевский протянул руку, но Якушкин расхохотался, сказав: „Разумеется, все это только одна шутка“. Собравшиеся засмеялись, кроме А. Л. (А. Львова. — В. О.), рогоносца величавого, который дремал, и Пушкина, который был очень взволнован; он перед тем уверился, что Тайное Общество или существует, или тут же получит свое начало, и он будет его членом; но когда увидел, что из этого вышла только шутка, он встал раскрасневшись и сказал со слезой на глазах: „Я никогда не был так несчастлив, как теперь; я уже видел жизнь мою облагороженную и высокую цель перед собой, и все это была только злая шутка“. В эту минуту он был точно прекрасен».
Как часто, наверно, вспоминал Пушкин этот эпизод. Ведь вскоре он узнал, что тайное общество действительно существовало, что на Сенатской площади произошло восстание, а потом казнили пятерых, а других декабристов сослали на каторгу… Трудно себе представить, чтобы в кабинете Орлова на Малой Дмитровке он не вспомнил собрания в Каменке.
А может быть, он с улыбкой вспоминал и свои кишиневские дуэльные «проказы», отлично знакомые Орлову. Однажды в биллиардной комнате кишиневского городского сада, разгоряченный жженкой, Пушкин сказал что-то дерзкое Федору Орлову, брату Михаила. Тот назвал его школьником, а друг Орлова — Алексеев — добавил, что провинившихся школьников наказывают. Пушкин вспыхнул и тотчас вызвал обоих на дуэль. Товарищ всех трех и сам отчаянный стрелок и дуэлянт, подполковник Липранди наутро примирил их.
Но все же Пушкин в Кишиневе стрелялся, и дважды. Раз — с офицером штаба Зубовым, причем спокойно ел черешни под дулом пистолета. В другой раз — с полковником Старовым во время метели. Сначала стрелялись на 16 шагов, потом — на 12, и оба промахнулись.
А что говорил Орлов Пушкину? Вполне вероятно, он делился своими идеями об организации первого на Москве художественного класса, в основание которого вкладывал столько энергии. «Художественное образование общества, — убежденно скажет он вскоре, — есть дело государственное и одно из самых вернейших средств к достижению истинного и полезного просвещения. Живопись есть также язык, и язык красноречивый, выражающий много истин для тех, кои умеют его понимать и им говорить».
Кипучая энергия Орлова, привлечение им в художественный класс живописцев Тропинина и Рабуса явились первой стадией организации прославленного впоследствии Московского училища живописи, ваяния и зодчества. Василий Тропинин, который написал портрет Пушкина с перстнем, тоже мог упоминаться в беседах Пушкина и Орлова в доме на Малой Дмитровке.
Встреча эта состоялась вскоре после того, как Михаилу Федоровичу в мае 1831 года было разрешено поселиться в Москве. А 14 мая датировано свидетельство, выданное Пушкину на выезд из Москвы в Петербург, 15-го он уже уехал, следовательно, он посетил Орлова между 10 и 14 мая.
Если о характере этого свидания мы можем только гадать, то о проходившей тут в 1834 году встрече 22-летнего Александра Герцена с Орловым существует более ясное представление. Через много лет в «Былом и думах» Герцен ярко воссоздал этот эпизод.
Полиция арестовала ближайшего друга Герцена — Николая Огарева. Встревоженный Герцен немедленно поехал к знакомому влиятельному лицу — князю В. П. Зубову на его роскошную дачу за Воронцовым полем. Тот когда-то сидел в Петропавловской крепости по делу 14 декабря, был отпущен, теперь служил, имел большое влияние на генерал-губернатора князя Голицына. Герцен дождался Зубова. Тот, узнав, в чем дело, перепугался и не только отказался помочь, но и «посоветовал» даже не называть губернатору имя Огарева. Вернувшись, Герцен нашел записку от Михаила Орлова, которого тоже немного знал, с приглашением на обед. С мыслью об Огареве он поехал на Малую Дмитровку.
«Он был очень хорош собой, — описывал Герцен Орлова в „Былом и думах“, — высокая фигура его, благородная осанка, красивые мужественные черты, совершенно обнаженный череп, и все это вместе, стройно соединенное, сообщало его наружности неотразимую привлекательность. Его бюст — pendant (под стать. — В. О.) бюсту А. П. Ермолова, которому его насупленный, четвероугольный лоб, шалаш седых волос и взгляд, пронизывающий даль, придавали ту красоту вождя, состарившегося в битвах, в которую влюбилась Мария Кочубей в „Мазепе“».
Герцен дает и психологический портрет декабриста: «Бедный Орлов был похож на льва в клетке. Везде стукался он в решетку, нигде не было ему ни простора, ни дела, а жажда деятельности его снедала».
Александр Иванович вспоминал, что обед был большой и поговорить с Орловым сразу ему не удалось. Ему довелось сидеть рядом с Николаем Раевским — братом жены Орлова. Он спросил его, может ли и захочет ли Орлов что-нибудь сделать для Огарева.
— Тут нет места хотеть или не хотеть, — отвечал он, — только я сомневаюсь, чтоб Орлов мог много сделать; после обеда пройдите в кабинет, я его приведу к вам. Так вот, — прибавил он, помолчав, — и ваш черед пришел; этот омут всех утянет.
Расспросивши Герцена, Орлов написал князю Голицыну и просил того устроить свидание Герцена с Огаревым.
«С тяжелым сердцем оставил я Орлова, — рассказывал Герцен. — И ему было нехорошо. Когда я ему подал руку, он встал, обнял меня, крепко прижал к широкой груди и поцеловал».
Предсказание Николая Раевского сбылось. Очень скоро был арестован и отправлен в ссылку и Герцен. А через много лет в Швейцарии Герцен писал:
«В Люцерне есть удивительный памятник; он сделан Торвальдсеном в дикой скале. Во впадине лежит умирающий лев, он ранен насмерть, кровь струится из раны, в которой торчит обломок стрелы; он положил молодецкую голову на лапу, он стонет, его взор выражает нестерпимую боль; кругом пусто, внизу пруд; все это задвинуто горами, деревьями, зеленью; прохожие идут, не догадываясь, что тут умирает царственный лев.
Раз как-то, долго сидя на скамье против каменного страдальца, я вдруг вспомнил мое последнее посещение Орлова…»
Как же сегодня выглядит дом, в котором произошло столько событий? Он почти не подвергся переделке. Двухэтажный, с решетчатыми балконами, полуовальными окнами, он украшен небольшими барельефами, изображающими вазоны и лиры. Как и при Орлове, он выкрашен в светло-зеленый цвет. На второй этаж — вход со двора — ведет широкая лестница с перилами тех времен. На втором этаже — огромное зеркало. Налево и направо комнаты, в одной из которых был кабинет, где Орлов принимал и Пушкина и Герцена.
Во дворе сохранились остатки фонтана.
Все это рассказано про левую часть дома № 12, выходящую углом в Успенский переулок. Правая часть в существующем ныне виде построена в 50—60-х годах прошлого века. Левая часть в предреволюционные годы принадлежала известному московскому чаеторговцу А. И. Кузнецову, правая — некоему Владимирову. Здесь в одной из комнат прожил несколько дней, начиная с 12 апреля 1899 года Антон Павлович Чехов, именем которого в 1944 году была названа улица.
Предшествовали этому некоторые грустные обстоятельства его жизни. В октябре 1898 года умер его отец Павел Егорович. Как вспоминал младший брат Чехова, Михаил Павлович, отец приподнял в Мелихове тяжелый ящик с книгами и у него сделалось ущемление грыжи. После операции он скончался.
«Мы похоронили его в Новодевичьем монастыре, — писал Михаил Павлович в книге своих мемуаров „Вокруг Чехова“, — и я, мать и сестра с грустью возвратились в Мелихово. Я прошел по пустынным комнатам. Брата Антона — нет — он в Ялте; отца нет — он в могиле; „прекрасной Лики“ (Мизиновой. — В. О.) тоже нет — она в Париже. Даже нет нашего вечного друга А. И. Иваненко — он навсегда уехал к себе на родину. Опустело наше Мелихово! Точно один отец занимал весь наш дом, — так почувствовалось в Мелихове его отсутствие».
В это время Антон Павлович из-за резкого обострения туберкулеза вынужден был приобрести жилье на юге, в мягком солнечном Крыму, последнем прибежище многих и многих…
Антон Павлович купил землю, как рассказывал впоследствии Михаил Чехов, бок о бок с татарским кладбищем. Участок весь зарос корявым, выродившимся виноградом. На Марию Павловну, приехавшую посмотреть покупку брата, это зрелище произвело угнетающее впечатление. А бывший оперный певец Усатов, проживавший здесь, прямо говорил, что непрактичному Антону Павловичу «всучили» и негодный дом.
Гораздо позже превратился он в прекрасную дачу, где каждый камень и каждое дерево говорят о созидательном таланте Антона Павловича и его сестры.
Зима стояла суровая, на море бушевали бури. Тяжело приходилось Антону Павловичу, но он, как всегда, не унывал, не сидел сложа руки. Его избрали в члены попечительского совета женской гимназии, и он, не считая возможным относиться к своим общественным обязанностям пассивно, много ими занимался. Будучи стеснен в средствах, он тем не менее пожертвовал 500 рублей на постройку школы в Мухолатке. Прослышав, что Чехов в Ялте, чахоточные больные со всех концов России осаждали его письменными просьбами устроить их в этом городке. «Антон Павлович хлопотал за всех, печатал воззвания в газетах, собирал деньги и посильно облегчал их положение», — свидетельствовал современник.
По словам Марии Павловны, Чехова от всех этих тревог, забот и неудобств вдруг неудержимо потянуло на север, и ему стало казаться, что если бы он переехал на зиму в Россию, в Москву, где с таким успехом шли в Художественном театре его пьесы и где все для него было полно интереса, то для его здоровья это было бы не хуже, чем в Ялте.
12 апреля 1899 года он был уже на Малой Дмитровке в доме Владимирова, в квартире, которую снимали младший брат, сестра и мать.
Видимо, поселились здесь Чеховы не случайно, а потому, что уже обжили этот район прежде. В доме № 29, в конце улицы, близ Садово-Триумфальной, Чеховы жили в доме Фирганга с 1890 по 1892 год. Квартирка, занимаемая ими, была крохотной, к тому же Антон Павлович привез с собой из Индии двух мангустов и пальмовую кошку. Один из мангустов был чрезвычайно любопытен и лазил повсюду, а кошка вылезала только ночью и пребольно кусалась.
Теперь, в 1899 году, в квартире Владимирова он прожил всего несколько дней, что-то, по всей вероятности теснота, ему здесь не понравилось, и он переехал в дом Шешкова (№ 11), напротив. В мае он уехал в Мелихово, а затем 29 августа того же, 1899 года окончательно переселился в Ялту и продал Мелихово.
О кратком периоде его проживания в том году на Малой Дмитровке имеется любопытное свидетельство К. С. Станиславского, причем трудно установить, относится ли оно к дому Владимирова или к дому Шешкова.
«Здесь часто и долго сиживал покойный художник Левитан, поэт Бунин, Вл. И. Немирович-Данченко, артист нашего театра Вишневский, Суллержицкий и многие другие». Можно почти с уверенностью предположить, что часть этих посещений выпала и на дом Владимирова, ибо сразу же, по возвращении Чехова из Ялты, артисты Художественного театра во главе со Станиславским и Немировичем-Данченко решили показать ему «Чайку», неудачная постановка которой в Петербурге сильно огорчила автора. Вероятно, обсуждения планов и споры о постановке проходили в доме Владимирова на Малой Дмитровке.
Для этого спектакля Художественный театр снял на один день — 1 мая — помещение театра «Парадиз» на Б. Никитской (ныне улица Герцена), 19.
«Там и был объявлен театр без публики, — вспоминал Станиславский. — Обстановка грязного, пустого, неосвещенного и сырого театра, с вывезенной мебелью, казалось бы, не могла настроить актеров и их единственного зрителя. Тем не менее спектакль доставил удовольствие Антону Павловичу».
НАВИ ВОЛЫРК
Да, это был человек-загадка, как называл его Батюшков.
А хорошо бы узнать хоть некоторые его потаенные думы, так искусно запрятанные в басни.
Иван Андреевич никак не мог сдержать зевоту. Как он на себя за это негодовал! Незаметным движением крестил рот — не помогало. Почесывал пальцем под носом — спасало от чиха, но не от зевоты. Резко вскидывал массивную голову — напрасно… Но гости давно уже заметили, что хозяин устал, и постепенно начали расходиться.
А хозяин никого и не задерживал. Последним уходил Николай Иванович Гнедич. Впрочем, это был и не гость даже, а свой человек, любезный друг, к тому же и сосед: жил этажом выше. Крылов трижды расцеловал приятеля, не обращая внимания на обезображенную его физиономию, и это всегда трогало Гнедича. Он смахнул слезу, дружески схватил Крылова за рукав и торопливо вышел.
Тогда Иван Андреевич из темной комнатки-боковушки, где доживала старая рухлядь, выдвинул громоздкое кресло, сел в него и закрыл глаза. Нет, он не спал, как тогда, когда люди думали, что он дремлет, — на службе в библиотеке, в гостях, в клубе. А, пусть думают.
Вот и вчера некий господин из высокопоставленных чиновников, зайдя в библиотеку, где он, Крылов, сидел с закрытыми глазами, все присматривался да присматривался. И тогда началась странная знакомая игра между посетителем и библиотекарем: спит или притворяется? Она начиналась всякий раз, когда Крылов не желал разговаривать с посетителем; как, в самом деле, отвечать на вопросы: «Что пописываете?», «Как пишете?»… Победил, конечно, по обыкновению он, Крылов. Ушел-таки сановный господин, пожав плечами: спит библиотекарь.