– Тихонько проходи к себе в комнату, бамбинелло… Небось проголодался? Я тебе там оставила ужин…
До сих пор он для неё «бамбинелло», хотя мачеха говорит, что он уже почти взрослый и мог бы начать приносить в дом заработок. Лучше устроиться в подмастерья к какому-нибудь мазилке, чем болтаться так, без конца учась и переучиваясь у заезжих художников. Разве мало мастерских, где берут заказы на вывески и не требуется большой науки?
Годы шли. Рафаэлю минуло семнадцать лет. Дядя Симоне и мессер Тимотео стали подумывать, что юноше следует завершить своё образование у кого-либо из знаменитых художников, как он того заслуживает. У него блестящее дарование, он понимает учителя с полуслова; рука его тверда, глаз зорок, душа чутко ловит красоту и правду в искусстве.
4
В бурной перудже
Выбор учителя пал на знаменитого художника Пьетро Ваннуччи, по прозванию Перуджино, – от города Перуджи, столицы Умбрии, где он жил и прославился. У этого художника было много учеников, с которыми он выполнял заказы. Как раз сейчас ему предстояло расписать фресками залу собраний Камбио. Художнику понадобилось много помощников, и он обрадовался, когда Тимотео делла Вите предложил привезти ему из Урбино сына Джованни Санти.
Перуджа был живописный, оживлённый город – полная противоположность патриархальному Урбино, где все жители знали друг друга.
Раскинувшись среди гор и оливковых рощ, Перуджа поражала с первого взгляда не только красотою местоположения, но и красотою построек. Дома её были часто расписаны снаружи и изнутри фресками; замки, церкви и монастыри расположились на откосах трёх холмов. Улицы то поднимались в гору, то спускались извилинами по склонам, покрытым виноградниками и садами; по стенам домов вились ползучие розы. Посреди главной площади высился знаменитый фонтан. Сюда же выходил грандиозный, величественный фасад городского совета – Синьории – с длинным рядом узких готических окон, украшенных мраморными барельефами и знаменитой лестницей с мраморными львами у входа. Рядом с Синьорией возвышался и Совет корпорации банкиров, залу которого взялся расписать фресками Перуджино.
1500 год, год приезда Рафаэля в столицу Умбрии, был памятным для этого города.
В продолжение целого столетия знатные фамилии вели здесь непрерывную борьбу между собой за первенство. Когда вспыхивали уличные схватки и бои, никто из граждан не решался ходить по улицам без оружия. Ночью и среди белого дня здесь происходили драки, слышались крики и предсмертные мольбы о помощи. Наконец одна из фамилий была изгнана из города, и победители, Бальони, ликовали, воздвигая на улицах алтари и с благодарностью преклоняя колени перед изображениями Мадонны и святых. Летописи гласили: «Волки и лисицы расплодились в ужасающем количестве, ибо много было заготовлено для них человеческого мяса».
Но и восторжествовавшую фамилию Бальони в конце концов ожидала гибель. Летом, в год приезда Рафаэля, разразилась страшная трагедия, известная под названием «Кровавое венчание».
Те же летописцы сохранили народное поверье, что над домом Бальони якобы нависло проклятие, и предсказали страшную судьбу этой знатной и гордой фамилии.
В семье Бальони начались раздоры. Против Гвидо и Ридольфо Бальони поднялись двое племянников – Грифоне Бальони и Карло Барчилья, собравшие среди изгнанников отряд отчаянных головорезов. Сын Ридольфо, Симонетто, подозревал, что на его отца и всех членов их семейства затеяно неожиданное нападение, и на коленях просил дядю Гвидо позволить ему убить одного из главных зачинщиков заговора. Гвидо отказал ему в этом. И план заговорщиков должен был осуществиться без всяких препятствий благодаря хорошо обдуманной хитрости другого вождя этого заговора, знатного перуджинца Барано, родственника одного из изгнанников.
Чтобы укрепить ненависть в Грифоне, подогретую честолюбием, Барано оклеветал жену Грифоне Зиновию, будто бы изменявшую ему с одним из его двоюродных братьев, и обещал в случае истребления врагов сделать его полновластным правителем Перуджи.
Выступление заговорщиков, назначенное на день свадьбы Асторре Бальони со знатной римлянкой Лавинией Колонна, было обдумано до мелочей. Учли все выгоды и удобства нападения во время пышного пиршества, когда гости, опьяневшие, более или менее безоружные, не ожидают беды. Было принято в расчёт и расположение домов всех членов семьи Бальони, приговорённых к истреблению, и то, что эти дома отделены друг от друга значительными промежутками. Каждый из заговорщиков обязался привести по пятнадцать «брави» – убийц; остальные причастные к нападению второстепенные заговорщики составляли стражу.
В ночь на 15 июля, в разгар свадебного празднества, заговорщики ворвались в дом Бальони. Под ударами кинжалов пал жених Асторре, за ним Симонетто и брат его Джисмондо; упал, обливаясь кровью, и старый Гвидо. Остальным удалось бежать.
Избегнувшие смерти собрали в ближайших окрестностях Перуджи приверженцев и на следующий же день ворвались в город, где к ним присоединились друзья, которые слышали, что и их ждёт кровавая расправа.
Грифоне был настигнут Джанпаоло, вожаком его врагов, вернувшихся в Перуджу, и братом убитого Симонетто, на площади, почти на ступенях церкви Сан-Эрколано, где он хотел укрыться. Джанпаоло крикнул своим приверженцам:
– Эй, кто хочет, разделайся с этой дрянью! У меня найдётся достаточно дела!
И Грифоне упал, окружённый разъярёнными людьми.
Зачинщики бежали… Джанпаоло Бальони стал полновластным хозяином Перуджи.
Трагическая сцена разыгралась на глазах у Рафаэля – он видел последние минуты Грифоне, видел страдания его матери; сцена эта оставила глубокий след в его душе…
Мать Грифоне, Аталанта, случайно узнала о заговоре; она была свидетельницей того, как сын оскорблял свою ни в чём не повинную жену Зиновию, винил её в измене и клялся отомстить мнимому сопернику. Она разуверяла его в вине Зиновии, умоляла не затевать раздора среди родных, но Грифоне её не послушался, и тогда она, уведя плачущую, оскорблённую невестку, прокляла сына и скрылась из города в свой замок. Ей дали знать о том, что творится, о том, что сын её умирает побеждённый, и Аталанта вернулась в Перуджу вместе с Зиновией.
И вот она стоит у ступеней храма, где когда-то крестили и венчали её Грифонетто[3], а он лежит беспомощный, с печатью смерти на лице, обливаясь кровью, но ещё дышит, и тускнеющие глаза его видят мать, два дня назад проклявшую его… Он нашёл возмездие за своё вероломство. А мать… Упав на колени, она склоняется к нему и говорит:
– Грифоне, ты слышишь ли меня? Ты нашёл страшный конец, и я, проклинавшая тебя, теперь прошу тебя: уходя от нас, прости тем, кто тебя с такою яростью, так ужасно искалечил. Прости им. Ты слышишь меня, сын мой? Прости твоим убийцам и тем, кто тебя подстрекал на убийство… Вот она, здесь, Зиновия, ни в чём не повинная дочь моя, и она прощает тебя…
Он слышал. Веки его дрогнули, но губы были не в силах пошевелиться… Тело вытянулось, всё было кончено…
И Аталанта прошла среди почтительно расступившейся толпы, склонившей головы перед величием души матери…
Картина смерти Грифоне запечатлелась в душе Рафаэля неизгладимо. Он был потрясён. Смутно мелькали перед ним неясные образы: красивое лицо с тенью смерти и склонённая над ним фигура прекрасной женщины – разве это не воплощение материнской скорби?
Всё случившееся особенно подействовало на него после мирной жизни в Урбино, и он долго не мог привести свои мысли в порядок… Он жаждал тишины. Но с миром и тишиной пришлось проститься в этом бурном водовороте чужого города, среди чужих людей, чужой обстановки…
Началась новая жизнь. Рафаэль был занят теперь тем, что требовал от него маэстро. Часто ночью обступали его думы и воспоминания. Вспоминался дядя Симоне, и мессер Тимотео делла Вите, и Идония, все, все, кого он любил… Идония, Идония, верный старый друг… Она ушла к своему брату, повару, в тот же день, когда Тимотео пришел за Рафаэлем, чтобы везти его в Перуджу. Увидит ли он её когда-нибудь?
Перуджино, его маэстро, был на вершине славы. У него много учеников, образовавших «школу Перуджино». Параллельно с великим Леонардо да Винчи Перуджино усовершенствовал воздушную перспективу и достиг небывалого до тех пор искусства смешения красок. В своих работах Перуджино удалось выразить особенное настроение, особенный оттенок чистоты, нежности и ясности души.
Перуджино увидел, что юноша обладает громадным талантом и достиг уже многого благодаря подготовке у хороших художников, и допустил Рафаэля работать вместе с собой в великолепной зале Совета корпорации банкиров. С жаром принялся Рафаэль за роспись потолка по эскизам нового учителя, стараясь как можно лучше выполнить задуманный план. К удлинённому четырёхугольнику плафона[4] примыкали шесть треугольных полей с включёнными в них медальонами[5]. В центре был бог искусств Аполлон; вокруг – другие боги Древнего мира: Юпитер на колеснице, запряжённой орлами; Марс, могучий воин; Венера на колеснице, которую поднимали ввысь летящие голуби, и рядом Меркурий, вестник богов, в быстром полёте, а дальше – разнообразные мифологические фигуры.
Рафаэль работал с той восторженностью, которая оставалась у него всю жизнь. В свободные часы он бродил по городу и его окрестностям, любуясь и изучая на улицах Перуджи создания рук человеческих, в окрестностях – природные красоты, и вновь и вновь делал зарисовки. Приходилось ему видеть место гибели Грифоне Бальони, и в памяти вставали беспомощно распростёртое тело сына и строгая, величавая фигура матери с лицом, полным скорби. Приходилось видеть великолепный дворец Грифоне со спущенным чёрным флагом и наглухо закрытыми окнами. Со смертью его владельца он стал необитаем; вся семья убитого жила уединённо в загородном замке…
В окрестностях Перуджи молодой художник заходил то в монастырь, то в хижину, везде отыскивая материал для будущих картин. Как-то раз Рафаэль увлёкся красотою местоположения и архитектуры одного монастыря и довольно долго там прогостил. В благодарность за гостеприимство он написал монахам картину.
5
Пришёл к цели
В мастерскую Перуджино один за другим поступали новые заказы. Каждый итальянский городок стремился заказать ему изображение своего патрона – святого, особо им чтимого. Кроме церквей и монастырей требовалось расписывать общественные здания и дворцы богатых граждан. Эти владельцы роскошных палаццо просили украсить стены фресками, изображающими подвиги членов их фамилий, аллегорическими картинами и ликами любимых святых.
Между учителем и учеником почти сразу установились простые, товарищеские отношения. Да и нельзя было относиться иначе к этому юноше, всегда ровному, спокойному и доверчивому, одна наружность которого располагала к нему всякого: стройный и грациозный, с прекрасным девическим лицом и мелодическим голосом, с изящными манерами. Он одевался просто, не вынося ничего яркого, кричащего; из-под тёмного бархатного берета без всяких украшений выбивались каштановые кудри, длинные и мягкие. Не мудрено, что и ученики Перуджино полюбили нового товарища: он никому не отказывал в совете и помощи, со всеми был приветлив, но особенно подружился с Эусебио ди Сан-Джордже.
Их дружба окрепла ещё больше после одного знаменательного дня. В мастерской, как обычно, был изрядный хаос и стоял шум молодых голосов. Здесь велись жаркие споры о чём угодно, лишь бы спорить. Была суббота, ученики с нетерпением ждали конца рабочего дня; толковали, как провести воскресенье, чтобы воспоминаний потом хватило на неделю. Слышались весёлые насмешки:
– Смотри наряжайся получше: vesti un ciocco pare un fiocco![6] Тебя ведь не слишком богато одарили грации.
– Ха-ха!.. Попридержи денежки, приятель, и позабудь хоть половину адресов таверн, которые тебе любы…
– Вассо е Vénere ridacon l’uomo in cènere…[7]
Эти пословицы и поговорки с упоминанием античных богов: Аполлона – бога искусства, Вакха – бога вина и веселья и Венеры – богини красоты и любви – были в обиходе среди художников.
К этому прорвавшемуся на исходе дня озорству Эусебио оставался равнодушен. Он молча работал над копией с картины учителя «Младенец Иисус и Иоанн Креститель» и не поднимал глаз, казалось, не слыша голосов товарищей. Рядом, у другого мольберта, был Рафаэль.
У Эусебио работа не ладилась. Он откинулся назад, провёл рукой по влажному лбу и вздохнул. Худой, болезненный, он сегодня казался особенно бледным и некрасивым со своими чёрными, торчащими во все стороны волосами, оттенявшими ввалившиеся щёки.
Рафаэль обернулся:
– Что с тобою, Эусебио? Болен?
– Устал. Целое утро бьюсь до одури и не могу поймать этот нежный тон, не нахожу красок, точно картина заколдована.
Рафаэль оторвался от работы, несколько минут внимательно вглядывался в оригинал и копию Эусебио, потом взял палитру и кисть и начал исправлять копию товарища.
– Посмотри, пожалуйста, – сказал он, – как ты думаешь? Мне кажется, этот тон верен.
Эусебио вспыхнул от радости.
– О Рафаэль! – пробормотал он. – Как легко тебе даётся то, чего напрасно ищут другие!
С этих пор он на всю жизнь остался другом и поклонником Рафаэля. Он видел в нём гения, равного которому ещё не было в Италии. И Рафаэль со своей стороны платил ему глубокой привязанностью.
…Восторг Эусебио перешёл всякие границы, когда Рафаэль создал свою прелестную «Мадонну Конестабиле»[8].
На этой картине Мадонна с младенцем на руках читает книгу. В отдалении видна цепь гор, напоминающих окрестности Перуджи, – пустынные холмы с редкими деревьями, озеро, по которому плывёт одинокая лодочка, на берегу – две фигуры.
Солнечный луч застал Рафаэля за работой – он кончал картину.
– А ты уже работаешь! Прилежный, как всегда.
Рафаэль вздрогнул и обернулся, приставив к мольберту муштабель:
– Это вы, маэстро? – Лёгкая краска смущения покрыла щёки Рафаэля. – Я уже почти кончил, учитель, и ждал вас. Мне бы хотелось знать, что вы думаете о моей картине…
Перуджино потянулся, ещё не совсем очнувшись от сна:
– Картина… гм… картина… Я уезжал на несколько дней и, вернувшись к ночи, не успел вчера взглянуть… но раньше я видел…
Он замолчал. Молодой художник ждал слов мастера, как ждал их и неслышно подошедший Эусебио.
– Ну… ну что ты так уставился и молчишь, Эусебио? Что ты думаешь?
– Я… – заикаясь, протянул Эусебио.
– Молчи. Я знаю, что ты ничего не скажешь, ты только заохаешь от изумления. А я спрошу: как ты, Рафаэлло, перенёс на полотно это живое и прекрасное дитя, прекраснее которого не создавала природа?.. Ну вот и весь сказ. Правдой дышит твоя работа, и ребёнок, и мать. Узнаю и пейзаж. Как он кстати здесь, наш умбрийский пейзаж! Впрочем, я толкую, точно до сих пор не был знаком с твоей манерой. Но, когда ты пришёл к концу, яснее можно судить, вот и всё. Тебя ждёт широкая дорога, Рафаэлло, и я рад, что одним мастером, одним прекрасным художником стало больше в Италии.
Он обнял ученика. Ясная улыбка осветила его некрасивое широкое лицо. Он добавил:
– Здесь ты самостоятелен… Эусебио, смотри внимательно, любуйся картиной своего друга!
Перуджино опустился в кресло (так, сидя, он часто вёл беседы с учениками во время занятий), задумался и, тряхнув головой, заговорил серьёзно, почти строго:
– Я должен поговорить с тобою, Рафаэлло, да и со всеми моими учениками, но сейчас с тобою… Я собираюсь перебраться во Флоренцию. Туда понаехали со всех сторон, целое племя художников, не мудрено, что и меня тянет в этот город. А ты, Рафаэлло, и некоторые из твоих товарищей стали на ноги и можете работать самостоятельно.