Но сердце молодого Санти не лежало к занятию отца: его тянуло к искусству.
Ему было уже около сорока лет, когда после женитьбы на юной Мадже у него родился сын Рафаэль. Через два года умер старший Санти, и Джованни оказался наследником довольно значительного состояния. Сбылась его заветная мечта: он открыл мастерскую и маленькую школу живописи. Мастерская походила на все тогдашние мастерские художников: в ней принимались заказы на самые разнообразные работы – на иконы, фрески, хоругви, алтари, украшения для церквей.
Разнообразные таланты выдвинули Джованни Санти на должность церемониймейстера и художника в герцогском замке.
От заказов у Джованни не было отбоя. Имя его приобрело известность. Он примыкал к новому направлению художников, отошедших от старой манеры и вносивших в свои творения реализм, естественность, близость к природе.
«Рафаэлло, наверно, пойдёт по моей дороге и закончит то, что я начал. Но он должен получить образование основательнее, чем я». Сказав это себе, художник отдал мальчика в латинскую школу, которая была поблизости.
Рафаэль, послушный, спокойный ребёнок, выросший в счастливой, согласной семье, охотно вбирал в себя знания, которые давала ему латинская школа, и одновременно учился живописи у отца. Но он решил заниматься образованием по своему плану. «Я хочу делать многое так, как делает отец. Только я не хочу, чтобы всякие мелкие работы отнимали у меня время от картин. Я буду живописцем».
Это желание заниматься живописью заставляло его всегда особенно спешить домой из латинской школы.
Маджа каждый раз поджидала у дверей мальчика, а Идония готовила ему горячие офелетти, которые он так любил. И в этот день ранней осени, когда только чуть закраснелись листья в саду дома Санти, Рафаэль бежал, перескакивая через канавы и напевая весёлую песенку без слов. Он что-то придумал; он даже начал рисовать портрет матери и Идонии вместе.
Что же это никто его не встречает? И почему такая тишина и ставни в спальне закрыты? Закрыты и двери, как бывает ночью, а ведь стоит ясный день. Сердце Рафаэля забило тревогу, дрожащей рукой постучал он кольцом, потом в нетерпении ударил молотком. Непривычное молчание и пустота в саду и во дворе удивили его. В дыру забора выскочил петух; он показался мальчику зловеще взъерошенным. Ему хотелось кричать, кого-то звать, страх сдавил его сердце…
За дверью послышалось знакомое шлёпанье туфель, щеколда стукнула, и в дверях показалась Идония с распухшими от слёз глазами.
Рафаэль не мог ни о чём расспросить – у него перехватило дыхание – и молча побежал он в комнаты, бросив в угол сумку. Идония поймала его и удержала за руку:
– О Рафаэль, не ходи туда… бедный маленький синьор!
Никогда ещё не называла она его синьором, да ещё бедным…
Он застыл на пороге в ужасе и вдруг заметил отца. Джованни Санти стоял в дверях мастерской бледный и дрожащий, и казался призраком, точь-в-точь мертвец, которого он раз видел в церкви на отпевании. Художник сделал несколько шагов и опустился на стул, закрыв лицо руками.
– Батюшка! – хрипло и прерывисто крикнул Рафаэль и бросился к отцу.
В больших добрых глазах Джованни Санти стояли слёзы. Он прижал к себе сына:
– Её уже нет, Рафаэль, твоей матери… осталась только одна малютка…
Всё, что случилось потом, Рафаэль помнил очень смутно. Это был словно тяжёлый сон. Мать умерла. Она лежала на кровати, покрытая с лицом простыней, а рядом в колыбели, той самой резной колыбели, которую дома хранили на память о его, Рафаэля, рождении, заливалась плачем «бамбина» – маленькое существо. Её появление на свет отняло жизнь у весёлой, ласковой Маджи Санти.
А красное, сморщенное существо Рафаэль должен называть своею сестрою, любить и жалеть, потому что она сирота, как и он сам, и потому что она – дитя его матери, беспомощный кусочек, не умеющий даже сказать, отчего плачет…
3
Надо строить жизнь
«Бамбина» или «бамбинелла», как чаще в моменты особенно острой жалости звала новорождённую девочку старая Идония, недолго оглашала криком дом Джованни Санти. Слишком мало сил было в этом преждевременно родившемся ребёнке. Нетерпеливый крик его становился всё слабее и скоро прекратился. Девочку похоронили в одной могиле с матерью.
Джованни Санти тосковал. Ничего не видя и не слыша, смотрел он на когда-то сделанный набросок: Маджа с маленьким Рафаэлем на руках. И наконец, принялся писать с него у себя в доме фреску – Мадонну с младенцем.
Эта фреска и поныне сохранилась в Урбино, в доме-музее Рафаэля.
Работал художник страстно, и Рафаэль, видя это, понимал тоску отца и восхищался подъёмом его энергии. Никогда, кажется, не помогал он так ретиво, с такой любовью отцу, как теперь, никогда с такой готовностью не растирал краски, не мыл кисти и не подавал их, как теперь, и часто, оставаясь один, подолгу любовался милыми чертами, которые унесла от него могила.
Общее горе тесно сблизило художника с сыном. Теперь они не разлучались, когда Джованни Санти был дома, а часто Рафаэль сопровождал отца не только в церковь Сан-Франческо, но и в герцогский замок, где восхищал всех своею красотою, приветливостью, грацией и умением держать себя.
Для своего времени Джованни Санти получил неплохое образование и хотел передать свои познания сыну. Он занимался с мальчиком математикой, учил его законам смешения красок и перспективы, говоря с ним просто, дружески, и с каждым днём Рафаэль всё больше привязывался к отцу.
Но, глядя на Мадонну – Маджу, художник испытывал приливы невыносимой тоски по утраченному счастью. Рафаэль видел это, как видела Идония. Быть может, именно старая Идония с житейской простотой натолкнула на решение хозяина, когда, подавая обед или принося вычищенное платье, говорила:
– Эх, где нет хозяйки, там всё идёт вверх дном. Без хозяйки и соль не солона, и мёд не сладок…
С некоторых пор художник стал уходить куда-то из дому, и говорили, будто видят его у соседей, куда он прежде не заглядывал.
Ведь Урбино – не огромный Рим, и в нём люди со всеми своими делами видны как на ладони.
В одно утро Джованни вернулся домой после продолжительного и таинственного отсутствия и сказал, избегая взгляда Рафаэля, убиравшего что-то в мастерской:
– А ты всё работаешь, мой мальчик.
Голос был необыкновенно ласковый, тон заискивающий.
– Да, батюшка, – живо отозвался Рафаэль, – мне хочется попробовать нарисовать по памяти того ангела, которого я видел на твоей фреске в церкви.
– Чудесно! Только ты слишком много работаешь.
Художник помолчал и продолжал смущённо:
– А я хотел тебе кое-что сказать… Видишь ли, скучно, очень скучно жить после того, как не стало её… твоей матери… Что ты на это скажешь, Рафаэлло?
Лицо Рафаэля затуманилось. Он молча кивнул головою.
– Вот я и придумал, – продолжал какой-то неестественной скороговоркой Джованни, всё так же не глядя на сына, – взять тебе новую мать.
Он запнулся на последнем слове и вопросительно посмотрел на мальчика. Лицо Рафаэля выражало страх и удивление.
– А-а… – протянул Рафаэль. – Но кто же, кто она?
– Она? – сконфуженно повторил художник. – Это дочь соседа… из хорошей семьи… дочь мессера Пьеро ди Парте, знаешь, может? Бернардина.
Рафаэль кивнул головою. Ах, Бернардина ди Парте, с таким звонким голосом… У золотых дел мастера в его лавке при мастерской несколько дочерей… Бернардина старшая… И все они помогают отцу в лавке… Бернардина – его мать…
Рафаэль вздохнул и, не ответив отцу на его вопросительный взгляд, заговорил о другом:
– У нас мало красок, батюшка, и всего меньше сиены… Ты не пошлёшь меня купить? И ещё надо бы для фресок молока.
Он говорил об известковой воде.
– Ну что ж, сходи за красками… сходи за всем, что надо…
Больше они не сказали друг другу ни слова.
Через несколько дней Бернардина, дочь ювелира Пьеро ди Парте, стала женою Джованни Санти.
Рафаэль со свойственной ему мягкостью встретил мачеху приветливо, сдержав боль, когда она водворилась в комнате матери и открыла баул с её одеждой. А Идония передала новой хозяйке ключи от кладовой. Вернувшись в кухню, на вопрос пришедшей к ней поболтать соседке, как ей понравилась синьора, она пожала плечами и буркнула старую поговорку:
– In terra di ciechi chi ha un occhio solo è re[2].
– Что же, будешь с ней век коротать?
Она отозвалась сердито:
– Немного мне этого века осталось, а здесь пробуду, пока нужна сиротке бамбино.
Так называла она Рафаэля и думала: кто сможет ему заменить ангела, ушедшего в страну, которую зовут раем и которую ещё никто не видел?
Идония была права: мачеха не заменила её «бамбино» родную мать. Она сразу обдала его холодом. Такое равнодушие к пасынку сохранила она на всю жизнь. А дружба Рафаэля с отцом сделалась ещё теснее.
Бывая с сыном в любимой францисканской церкви, Джованни любовался своими работами, вспоминая счастливое время, когда была жива ещё Маджа, и с грустью говорил:
– Рафаэлло, когда я умру, похорони меня здесь, где живёт моя душа…
Бернардина ди Парте не давала ни отрады одинокому сердцу Джованни Санти, ни уюта, ни заботы и ласки его мальчику. Джованни чувствовал, что жизнь для него утратила бо́льшую часть своей прелести: дом, который он так любил, перестал его интересовать; он вяло относился к работе в мастерской и мало занимался учениками. Джованни почувствовал себя преждевременно состарившимся, и его мучило, что он не может теперь заниматься с Рафаэлем так, как раньше. У мальчика были блестящие способности, и Джованни обрадовался, когда в Урбино приехал его бывший ученик, в то время уже известный художник, Эванджелиста ди Пьяндимелето, которому он смог доверить дальнейшее образование Рафаэля.
Прошло несколько лет. Джованни Санти всё слабел; дни его были сочтены… Он умер внезапно от какой-то острой болезни, сломившей ослабленный организм, и был похоронен, как того желал, во францисканской церкви.
Одиннадцатилетний Рафаэль остался круглым сиротою, на попечении мачехи и опекуна – дяди по отцу, монаха фра Бартоломео. Тяжёлая жизнь началась для мальчика, привыкшего к ласке. Особенно трудно ему стало с тех пор, как вскоре после смерти отца у мачехи родилась дочь, и в заботах о новорождённой Бернардина совсем забыла о пасынке. Кроме того, к ней переселились её говорливые придирчивые сёстры. Жизнь дома стала невыносимой, и Рафаэль часто скрывался у своего нового учителя…
Упрямая и горячая Бернардина вечно ссорилась из-за сестёр с фра Бартоломео и с Идонией. Идония, глотая слёзы, говорила о себе:
– У старухи ещё хватит терпения, чтобы не бросить сына её любимой синьоры на съедение ведьмам. Погодите, он скоро войдёт в года, мальчик, а он не такой ска́ред, чтобы трястись за каждое скудо и каждую тряпку, что осталась в доме после смерти синьора… Ишь, как кричат, и горло не пожалеют! Хорош и божий слуга падре Бартоломео…
Они оба кричали, опекуны мальчика, но у Бернардины голос был громче. Подбоченившись, растрёпанная, разомлевшая от жары, распустившаяся от безделья и подурневшая, она звала пасынка, собиравшего свои пожитки, чтобы улизнуть из дому к Эванджелисте ди Пьяндимелето, и чёрные злые глаза её метали искры:
– Смотри, Рафаэлло, что у нас творится! Твой дядя хочет меня надуть, пользуясь тем, что я слабая женщина, да и тебя также! Знаю уловки хитрых монахов!
А фра Бартоломео хрипел, задыхаясь:
– Не слушай эту ведьму, Рафаэлло, она собирается заграбастать всё, что оставил тебе отец!
Мачеха наскакивала на дядю с кулаками:
– А не хочешь ли ты, монастырская крыса, убраться из этого дома, где оскорбляешь честную и беззащитную дочь славного синьора Пьеро ди Парте? Не хочешь ли сесть на похлёбку из гнилых бобов, что варят у вас в обители для спасения души? Спроси-ка у него, Рафаэлло, отчёт за эту неделю!
Рафаэль, полный негодования и стыда за этих людей, с которыми должен был считаться, умолял:
– Перестаньте… дядя… матушка… ради бога, перестаньте… Зачем мне это всё слушать? И зачем мне отчёты? Ведь я же ещё не в тех годах, чтобы спрашивать какие-то отчёты!
И он убегал, захватив ящик с красками, к учителю или к другому дяде, брату матери, Симоне ди Баттиста Чарли. Добряк, который заменил младшей сестре отца, когда тот умер, утешал Рафаэля, положив руку на плечо:
– Ну-ну, не вешай нос, Рафаэлло, ведь ты мужчина! Больно мне видеть, как ты печалишься, ведь ты лицом – вылитая моя маленькая сестрёнка Маджа! Полно, полно, всё минует; потерпи, не обращай ни на что внимания и добивайся своего! Ведь тебе положено судьбою быть большим мастером, Рафаэлло, и ты им будешь, будешь, время учения быстро пройдёт… Я бы всё для тебя сделал, да что я могу – ведь не меня назначили опекуном… Но верь мне: всё пройдёт, и скоро ты станешь на ноги.
Эти слова, этот мягкий голос действовал на маленького Санти успокоительно. Он поднимался с места, благодарил дядю и шёл к учителю работать.
В один из таких дней, когда Рафаэль зашёл к дяде Симоне, раздался стук в дверь, и вошёл незнакомый синьор, молодой, с приветливым лицом, с мягким, задумчивым взглядом. Дядя Симоне вскочил и весело закричал:
– А, Тимотео, неужели ты здесь? Просто не верится, что ты не в Болонье! Дай обнять тебя! Смотри, Рафаэлло, разве я не говорил тебе, что впереди – хорошая жизнь и не надо вешать нос? Вот я и прав: хорошая жизнь к тебе идёт. Тимотео, я уверен, займётся тобою… Смотри, Тимотео, это Рафаэлло, мой племянник, сын Маджи и Джованни Санти.
– Да, я уже всё о нём знаю, – отвечал гость просто, – ведь я только что от Эванджелисты, и он мне всё рассказал. Я здесь останусь порядочное время и, думаю, принесу пользу сыну покойного Санти, которого мы все уважали…
Молодому художнику Тимотео делла Вите было около тридцати лет.
Рафаэль догадался, что это приятель его учителя. Оба они, пройдя учение у отца Рафаэля, совершенствовались потом у Франческо Франча в Болонье и остались там работать. Здесь оба художника постигли прекрасное, благородное искусство гармоничного сочетания ярких, хотя и холодных красок. И этому искусству должен был в свою очередь научиться у них сын человека, давшего им когда-то первые уроки в своей скромной урбинской мастерской.
Тимотео тепло заговорил:
– Знаю нескладную жизнь Рафаэлло, но он – сын мессера Джованни Санти, и ему не пристало уныние! Он, как художник, угадавший своё призвание ещё с детских лет, должен быть выше мелких дрязг и верить в будущие успехи, а мы ему поможем.
Бодрый голос был подобен целебному бальзаму. Рафаэль всю жизнь помнил этот счастливый день встречи с Тимотео делла Вите.
В мастерской молодого болонского художника радостно и страстно постигал тайны любимого искусства пятнадцатилетний Рафаэль Санти, когда Эванджелиста ди Пьяндимелето уехал из Урбино. Рядом с картинами Тимотео делла Вите, известного художника, скромно приютился его мольберт с первыми пробами более или менее самостоятельных произведений. Сюда часто заходил дядя Симоне и радовался бодрому виду и успехам племянника.
Здесь мирные беседы трёх людей разных поколений тянулись часами, и часто вечер заставал Рафаэля у учителя. Дядя и племянник уходили вместе, и на пороге своего дома мессер Чарли прощался с мальчиком. Отсюда Рафаэль шёл домой один с фонариком, взятым у дяди, по тёмным улицам Урбино. Только светлые точки звёзд приветливо мигали ему. Придя домой, он прислушивался, не смея постучать в дверь молотком, чтобы не вызвать гнева мачехи и опекуна. Но ему незачем было стучать: чуткий слух старой Идонии узнавал лёгкие шаги своего питомца, и перед ним, как по волшебству, открывалась входная дверь.