И он отложил перо.
А на другой день оскорбивший его человек пришел к нему просить прошения, они помирились и остались по-прежнему друзьями.
В другой раз старый, престарый слуга, служивший ещё при родителях юноши, прибирая в его кабинете, нечаянно разбил дорогую статуэтку. Если бы это случилось не при хозяине, то беда бы так и миновала, потому что в кабинете было так много разных дорогих безделушек, что отсутствие одной не могло быть замеченным, но, как на грех, юноша вошёл в то время, когда старый слуга, стоя на коленях, дрожавшими руками подбирал с пола осколки фарфора:
При виде разбитой статуэтки юноша пришел в бешенство; он бросился на слугу с поднятыми кулаками и, наверно, ударил бы его, если бы тот не отклонился, но, отклоняясь, он задел головой за угол книжного шкафа, да так сильно, что из ранки показалась кровь.
Эта новая неловкость, вместо того, чтобы смягчить сердце хозяина, еще более ожесточила его, и он, принялся осыпать слугу самыми оскорбительными ругательствами.
Слуга молча стоял перед своим господином. Тонкая струйка крови от виска текла по щеке старика, и он время от времени вытирал ее рукавом.
Юноша прогнал его, наконец от себя, приказав вечером явиться за расчётом.
Все утро, весь день он помнил эту сцену, помнил, как старик ползал по полу, дрожащими руками собирая осколки, как он молча, стоял перед ним, вытирая кровь, и эта картина не только не смягчила, его души, но еще больше возбуждала в нём гнев.
Настал вечер. Другой слуга зажёг в кабинете лампу, – подарок наставника. Юноша присел к столу, сделал расчёт, сколько следовало жалованья старому слуге, из ящика достал его паспорт и едва лишь взялся за колокольчик, как вдруг задумался.
Опять ему показалось, что кто-то нашёптывает ему совсем не те речи, с которыми он хотел обратиться к человеку, которого он выгонял.
«Зачем ты так безжалостен, так строг к этому бедному старику? Вспомни, – он носил тебя на руках. Собственная безопасность дороже всего каждому, однако, ты доверчиво и спокойно вверялся ему, потому что знал, что он тебя не уронит. Да, тогда он, был не стар и силён, руки его не дрожали, и ему не стоило больших усилий взять и держать тебя на руках. Теперь он состарился, – руки его дрожат, зрение его ослабело, и то, что ты называешь неосторожностью, происходит от того, что он стар! Но хотя бы и так! Пусть это будет неосторожность, неужели за все долгие годы службы ты не можешь простить её старику? Он жертвовал для тебя всем своим здоровьем, силой, всем своим временем, он честно и преданно служил тебе, берёг твоё добро, а ты ему только платил его скудное жалованье. Ты никогда не поинтересовался узнать: как он живёт, есть ли у него семья, как живёт эта семья, по целым годам не видя его, не терпит ли она нужды? Какое было дело тебе до всего этого? Ты платил жалованье, и за это, что ты ему платил, ты обращался с ним грубо, надменно, как с человеком, стоящим ниже тебя. В детстве, когда, капризничая, ты его кусал, царапал, бил по щекам, – окружавшие тебя люди находили это очень забавным, смеялись твоим выходкам и думали, что они не могут оскорблять его. Теперь, когда ты платишь ему за службу, ты обходишься с ним грубо, бранишь его и тоже думаешь, что это не должно его оскорблять?»
«Ошибаешься! Посмотри на него, – он такой же человек, как ты. Из-за одного неосторожного слова, сказанного другом, ты готов был разойтись с ним навсегда, а это слово не составит и тысячной доли тех оскорблений, которые получил и получает от тебя этот человек. И за что? За то, что судьба сделала, его слугою, заставила его всю жизнь быть подневольным человеком. Он и так обижен ею!.. Посмотри!»
И вдруг, в широком свете лампы, на который все время были устремлены глаза юноши, обрисовалась картина…
Темный, с маленькими, запыленными окошками подвал. Стены промёрзли, отсырели. на них собирается вода, и струйками скатывается на некрашеный, грязный пол. Всё помещение разделено на углы. В одном из углов, на грубо сколоченной койке лежит и охает больная старуха. У окна, пользуясь, скудным светом зимнего дня, спешно шьёт что-то молодая девушка и тут же, склонив голову, худенький, бледный мальчик торопится выучить урок. Вдруг дверь отворяется, и входит отец этой семьи, старый слуга. Он держит под мышкой узелок со своим бедным имуществом, единственное, что он унёс из богатого барского дома. Он говорит что-то своей дочери, та в ужасе поднимает голову и отшатывается от него; мальчик оторвался от урока и в слезах бросается к отцу. Тот указывает в угол, где лежит старуха-мать, и грозит пальцем.
– Тише, тише! Не нужно, чтобы она слышала, чтобы она знала, что ему отказано! Но кто же будет их кормить, кто будет платить за угол, платить за мальчика в школу? Бог! Одна надежда на Бога! Он Милостив, Он поможет бедным!..
Картина исчезла. Тяжелый вздох раздался в тиши кабинета. Юноша спрятал паспорт старого слуги в ящик письменного стола и позвонил.
В глубине кабинета показалась робкая фигура старика. Седая голова тряслась. Он со страхом ждал приговора.
– Ты останешься! Я тебя прощаю! – сказал хозяин, и почувствовал, как у него самого стало легко на душе.
Но однажды, когда ему пришлось смирить свою гордость в присутствии целого общества, – молодой человек возмутился. Целый день он не выходил из дому; его мучили ложный стыд и сознание того, что он действовал помимо своей воли и как бы под влиянием внушения.
Кто же внушал этому невоспитанному, властолюбивому человеку идеи всепрощения и, смирения?
Его наставник? Нет! Правда, он всегда одобрял его поступки, но только после того, как они были совершены, – он не советовал ему ни примириться с другом, ни простить виновного слугу. Он сам? Но отчего же добрые мысли являлись ему не всегда? Отчего днём, когда он ходил среди людей, ездил, развлекался, – у него не было этих мыслей, он даже стыдился их вспоминания, и только по вечерам, когда он садился иногда к столу, при свете лампы, эти мысли являлись внезапно?
Тогда он думал о многих, многих людях, которым живётся не так весело и хорошо, как ему, о многих несчастных, не имеющих на что купить хлеба, не знающих где преклонить голову. И ему становилось жаль их! В голове его возникали широкие планы устройства общежитий, богаделен, школ. Он видел обширные, окружённые тенистым садом, благоустроенные дома, наполненные бесприютными бедняками, видел прекрасно устроенные, снабжённые всеми учебными пособиями школы… Где он видел всё это?
В том широком круге огня, которым горела старая лампа, подарок наставника!! Кто шептал ему о бесчисленных добрых делах на пользу страждущему человечеству? Всё та же старая лампа, тихо напевавшая ему в длинные зимние вечера свои чудные, полные кротости и любви к человечеству песни!
Вмиг он понял всё это. Но не доброе чувство признательности явилось в нем, не желание сохранить навеки лампу, чтобы всю жизнь пользоваться её благотворным влиянием, – нет, в нем возникла слепая, дикая злоба, ненависть к такому незначительному предмету. который имел власть над его мыслями, и тогда… Тогда он решился, что уничтожит, разобьёт лампу!
Ему казалось, что он должен был это сделать затем. чтоб иметь покой. а главное – оправдаться в тех дурных намерениях, которые жили в нём.
С этой целью он вошёл в кабинет, подошёл к столу, взглянул на то место. где обыкновенно стояла старая лампа, и – удивился…
Лампы не было!
«Должно быть, кто-нибудь унёс её на время!» – подумал он и позвал слугу.
Явился слуга. Юноша спросил его о лампе, и тот, смущенный, ответил, что не знает, куда она подевалась.
Тогда юноша созвал всех своих слуг и стал их допрашивать. Но никто не мог сказать, куда девалась лампа.
«Ну что ж! – подумал юноша, – Я хотел ее разбить, а она исчезла сама, – тем лучше!»
И, забыв о лампе он стал вести прежний, рассеянный образ жизни, и по-прежнему грубо поступал с подвластными ему людьми, не воздерживался от вспышек гнева, оскорблял и унижал, кого только мог и никогда, никогда не приходила ему мысль, что он поступает несправедливо.
Наставника у него уже не было; оскорблённый несправедливостями юноши. он ушёл от него.
Но однажды юноша заболел и так опасно, что доктора не отвечали за его жизнь. Дни и ночи больной проводил в страданиях без сна, не имея подле себя никого близкого, окружённый слугами, которые боялись его и с нетерпением ожидали его смерти.
Чувствуя, что силы оставляют его, юноша велел разыскать своего наставника и позвать к себе.
Наставник явился.
– Ты видишь, – сказал ему юноша, – я умираю. Я призвал тебя за тем, чтобы ты был свидетелем исполнения моей последней воли. Кроме тебя, у меня нет никого близкого. Я знаю, что те, кто меня окружают, ждут только моей смерти, чтобы расхитить моё имущество!
– А ты хочешь его сберечь? – спросил наставник. – Но ведь когда ты умрёшь, оно тебе всё равно будет не нужно!
Юноша ничего не ответил и задумался.
– Тогда не лучше ли будет изложить свою волю письменно? – предложил наставник.
– Да, я сам думал об этом! – согласился юноша и велел слугам поднести себя к письменному столу, а затем, так как это было вечером, – подать свет. Лампа, которую подал слуга, – была та самая, старая лампа, которая так странно исчезла.
Но юноша не узнал её, взглянул только на её свет и задумался.
Он думал о последних словах наставника. Сберечь свои деньги и имущество! Для кого сберечь? Если он умрет, оно ему не нужно будет. Ведь кому-нибудь нужно оставить? Из близких у него нет никого!.. Наставнику? Он не возьмет потому, что привык довольствоваться тем малым, что имеет. Кому же тогда?..
И вдруг складки его лба разгладились, и лицо просияло.
Юноша взял перо и на листе бумаги дрожавшей рукой написал:
«Завещаю свои деньги и имущество сиротам, больным и бедным. Пусть тот, у кого окажется эта бумага, разделит всем справедливо».
Он отдал этот лист наставнику, и в первый раз за всё время болезни заснул.
Сон был крепкий, живительный. Проснувшись, юноша почувствовал облегчение в своем недуге, а через некоторое время оправился совершенно, словно переродился. И переродился не только телом, но и духом.
Ничего прежнего не осталось в нём и в помине; он дожил до глубокой старости и всегда был помощником и другом бедных, защитником угнетенных и добрым, любящим человеком для всех… И старая лампа всегда стояла у него на столе.
III. Искусственные цветы
– В дни моей юности, – так начал Смельчак свою следующую сказку. – я очень близко познакомился с искусственными цветами. В доме, где я тогда жил, – кстати сказать, это был очень богатый дом, – их было много повсюду. Букеты этих цветов стояли на столах и столиках в роскошных фарфоровых вазах, стояли на подоконниках в. прелестных цветочных горшках, в которых землю заменял бархатистый мох, из искусственного плюща и винограда была устроена целая обрешётка, – словом, всюду, где, по мнению хозяев этого дома, полагались цветы, – настоящие были заменены искусственными.
И нужно сказать правду: цветы были так прекрасно сделаны, так похожи были на настоящие, что не только я, таракан, – сроду не видавший ещё натуральных цветов, но даже люди ошибались и принимали их иногда за настоящие.
Мне же казалось, что лучше этих цветов нет на свете! Во-первых, от них всегда пахло прелестными духами, – хозяйка дома каждое утро опрыскивала их из разных склянок, – затем, в состав их входили любимые мною вещества: крахмал, клей, лак и разные очень вкусные краски.
Что же мудрёного, что я по целым дням проводил или на дне вазы, или зарывался в мох и оттуда, исподтишка, любовался своими красавцами-цветами, горделиво поднимавшими кверху пышные головки из тряпок, раскрашенных в голубой, красный и жёлтый цвета.
Когда наступала ночь, – люди гасили лампы и ложились спать, – я тихонько выползал из своего убежища, поднимался по проволочному стеблю какого-нибудь цветка, садился на лакированный листик и хотя робко, – потому что все эти цветы высоко ценили себя и гордились своей красотой, – заводил разговоры.
– Как тебя зовут? – спрашивал я, – ты – такой красивый цветок, твои лепестки так нежны, так розовы, так стройна эта нераспустившаяся почка, увенчанная зеленым усиком, мне кажется, что имя твоё непременно должно быть тоже красиво.
– Ты прав! – ответил мне цветок. – Меня зовут Розой. Не правда ли, красивое имя?
– О, да! Такое же красивое, как ты сама! Но объясни мне. пожалуйста, кто дал тебе эту красоту?
– Ну об этом, пожалуй, ты мог бы не спрашивать! Не всё ли равно, кто мне её дал, довольно того, что ты и все, кто меня увидит, – любуются ею.
– Но, однако…
– Если уж ты так хочешь знать, изволь расскажу. Я родилась в маленькой, тесной, комнатке бедной цветочницы, среды обрывков марли, крепа, кусков проволоки, банок с клеем и грязных ящиков с красками. Хозяйка этой комнатки делала очень спешно и очень много цветов, всё больше простеньких: незабудок, маргариток, иван-да-марьи и зарабатывала так мало, так мало, что питалась хлебом и чаем и очень редко покупала себе немного мяса. А какая она была бледная, какие у неё были худенькие руки! Того и гляди, сломятся, как та проволока, из которой она делала стебли! Но вот однажды она получила заказ сделать букет из роз; за этот букет ей обещали хорошо заплатить. И однако в эту минуту у неё не было ни гроша, даже двадцати копеек на покупку в цветочном магазине настоящей розы для образца. Делать же наобум она не решалась. Тогда она пошла в цветочный магазин и чуть не плача, стала просить приказчика, чтобы тот отрезал ей одну розу из тех, которые уже начали увядать. Тронутый просьбами девушки, приказчик взял ножницы и ушел в другое помещение, а покуда он ходил, девушка не сводила глаз с пышной розы, стоявшей на окне, стараясь удержать в памяти её положение, окраску её лепестков, – словом, всё, что было нужно.
Вернувшись в свою комнатку, девушка положила розу перед собою, и из того материала, который был заготовлен раньше, – начала делать меня. Но мере того, как подвигалась работа надо мною, от настоящей розы, один за другим, падали на стол последние её лепестки, и когда я была готова, – от розы осталась одна голая луковица. Её предсмертный, жалобный, вздох заглушил голос цветочницы, воскликнувшей:
– Отлично! Совсем как живая!
Это относилось ко мне.
– Да, – заметил я, – как живая, но не живая!
– Ах, не все ли это равно! – капризно ответила. Роза, – было бы хорошо сделано, а кому какое дело: живая я или нет? У меня даже есть преимущество: живые розы отцветают, пропадают, а я – никогда. Лепестки мои вечно розовы, листья – зелены.
– Не нужно только, чтобы светило солнце! – заметил находившийся поблизости Мак. – Солнце – вот наша беда. А затем мы можем существовать сколько угодно! Вот я – так очень доволен, что меня сделала цветочница, и что я попал в хороший дом! Скажите, пожалуйста; г-н таракан, слышали ли вы, чтобы Мак имел запах?
– Не знаю… не слышал! – ответил я нерешительно. – А разве…
– То-то и есть, что мак, настоящий мак, не имеет запаха, а вы чувствуете, как от меня пахнет, да еще какими великолепными духами?
– Но это запах ведь не настоящий! – заметил я.
– Ха, ха! – засмеялся Мак, – какой вы странный! Не все ли равно, когда настоящего запаха у меня нет!
И я должен был согласиться, что это, конечно, всё равно.
Большинство цветов, – если бы они только были настоящими, – не должны были пахнуть ничем, а между тем от моих искусственных друзей разносились чудные ароматы, заключавшиеся, конечно, в тех склянках, из которых их опрыскивала хозяйка.