Плэйн был один. По своему обыкновению, он приступил к делу сразу и без обиняков.
– Послушайте, Браун, – начал он, – я хотел поговорить с вами об этой истории с рисунком. Это преглупая и пренеприятная история, и наш директор не хочет поднимать из-за нее много шума. Лучше всего как можно скорее покончить с ней. Вот я и послал за вами. Я не ошибся?
– Не знаю, – ответил я. – Чего же, собственно, вы от меня хотите?
Плэйн пожал плечами. Потом он прямо спросил:
– Это вы сделали?
Я так же прямо ответил:
– Нет.
– Как? А ваш разговор с Филдингом? – с удивлением воскликнул он.
– Он ничего не значит. Когда он спросил меня об этом, я еще даже не понимал, о чем идет речь. Все, что я говорил ему, было сказано для смеха.
Такой ответ был вполне достаточным для всякого, кто знал Филдинга так близко, как Плэйн. Он сразу пошел дальше:
– Однако известно ли вам что-нибудь об этом деле?
Я предчувствовал, что он задаст этот вопрос, и заранее обдумал, как мне на него ответить. С одной стороны, я, конечно, знал, чей это рисунок, но вместе с тем я как бы и не знал ничего. Единственное, что я мог сделать, это уклониться от ответа и предоставить Роллинзону самому отвечать за себя.
– Послушайте, – сказал я, – это вопрос не совсем удобный.
Плэйн молча посмотрел на меня. Он спросил меня машинально, не подумав. Теперь же он должен был согласиться, что по отношению ко мне такой вопрос был далеко не простым. Он должен был принять в соображение, что после меня подозрение падало на Роллинзона, который был моим другом, и что если виноват Роллинзон, то весьма вероятно, что я кое-что знаю об этом, а следовательно, было бы неуместно меня выспрашивать. А в нашей школе не было никого, кто так строго придерживался бы честного и добросовестного отношения ко всякому делу, как Плэйн.
– Вы правы, – сказал он. – Вопрос этот лишний, оставим его. По главному пункту вы мне ответили, этого достаточно. Теперь хотите ли вы сами позвать ко мне Роллинзона или мне лучше послать за ним кого-нибудь еще?
Я подумал и сказал, что сам позову его.
Это был самый удобный случай для Роллинзона довериться мне. Впоследствии я понял, что если у человека была причина, которая помешала ему воспользоваться двумя-тремя удобными случаями, то та же причина заставит его отказаться и от четвертого.
– Плэйн хочет тебя видеть, – сказал я, когда разыскал Роллинзона. – Я обещал ему позвать тебя.
– Хочет меня видеть? Хорошо, сейчас пойду, – ответил он.
Неужели он ничего больше мне не скажет? Я сам заметил перемену в своем голосе, когда сказал ему:
– Это все по поводу рисунка.
Он как-то странно посмотрел на меня. Потом утвердительно кивнул головой:
– Да? Хорошо, – сказал он и вышел, не проронив больше ни слова.
Я не видел его до начала урока геометрии – это было приблизительно через час. Он не подошел ко мне после своего разговора с Плэйном. Как и раньше утром, несколько товарищей подходили ко мне с расспросами о том, что я думаю делать в случае дознания со стороны начальства, но все они не смогли удовлетворить свое любопытство. Я же был до такой степени оскорблен поведением Роллинзона, что окончательно решил не спрашивать у него ни слова, ни единственного слова. Он должен сам заговорить. Он видит, что я делаю для него, и теперь его очередь действовать. Я же буду ждать, хотя бы до самого судного дня.
Так томительно тянулось время после завтрака, расспросы товарищей раздражали меня, а в воздухе носилась гроза. Я чувствовал, что что-нибудь наверняка выяснится еще до вечера. Теперь, когда Роллинзон сознался, – а он, конечно же, сознался в разговоре с Плэйном, – директор не станет терять времени, чтобы уладить дело, и устроит публичное извинение. Директор будет рад покончить с этим, и можно было уверенно предположить, что ничем иным Хьюветт не удовлетворится.
Таким образом, я был вполне подготовлен к приглашению в большой зал, которое действительно было разослано по всем классам и предлагало всем собраться к четырем часам. Когда мы вошли, директор был уже в зале, на своей кафедре. На этот раз не было ни шума, ни рукоплесканий, в зале царило пренеприятное молчание. Классы проходили к своим скамьям с таким видом, как будто бы у всех были запечатаны рты. И все тихо садились по местам.
Когда мы тоже сели, я увидел Роллинзона рядом с собой, как и всегда. Но только теперь мы даже не взглянули друг на друга.
Директор не стал тратить время на предисловие. По самой манере, с которой он приступил к делу, всякий мог догадаться, что ему хотелось как можно скорее покончить с этим.
– Сегодня утром, – начал он, – на доске в большом коридоре был найден лист бумаги с рисунком, весьма оскорбительным для одного из ваших учителей. Я говорю про то, что некоторые из вас уже видели.
Он взял листок, подержал его несколько секунд так, чтобы все видели, и положил на стол. Затем он продолжал, и то, что он сказал дальше, сильно изуми ло меня.
– Я уже пытался дознаться, кто это сделал, но без всякого результата. Теперь мне приходится делать допрос всей школе. Хорошо зная своих воспитанников, я уверен, что этот допрос не будет напрасным. Я прошу встать того, кто сделал этот рисунок.
Все мы хорошо знали, что директор должен произнести эти слова. Несмотря на это, они прозвучали для всех очень неожиданно. Наступила полная тишина. Директор подождал с полминуты, – в ответ не было ни звука.
– Я повторю свой вопрос несколько иначе, – сказал он, и снова взглянул на лежавший перед ним листок. – Пусть встанет тот из вас, кто нарисовал этот рисунок, или тот, кто приколол его к доске.
Снова наступило молчание. Это время показалось мне крайне тяжелым, но я знал, что для того, кто сидел рядом со мной, оно было еще тяжелее. Секунды шли, а он не двигался. Я не смог удержаться, поэтому повернулся и взглянул на него.
Не особенно приятно смотреть на лицо любимого друга и видеть на нем то, что я увидел на лице Роллинзона. Взглянув, я тотчас же раскаялся, что сделал это, и поскорее отвернулся. Теперь я был уверен, что директор не добьется желаемого ответа, даже если бы он собирался ждать еще целую неделю. Лицо Роллинзона застыло, как мрамор.
Но директор не стал ждать так долго. Он выдержал еще несколько секунд, в течение которых молчание как будто все более сгущалось, а потом сказал:
– Мне будет очень жаль, если вы заставите меня предпринимать иные меры! Я прошу встать мальчика… или мальчиков…
Снова минутное ожидание, и снова никакого ответа. Потом мы услышали слова: «Вы можете идти», и молчанию наступил конец. Все классы тотчас же направились к дверям.
Несмотря на то, что я не вполне отдавал себе в этом отчет, я почувствовал, что Роллинзон сделал нечто такое, на что были способны лишь очень немногие из обитателей Берроу. Он отказался сознаться, хотя тут была затронута его честь.
Глава VI
Наказаны
В течение нескольких часов вся эта история из пустяка разрослась в очень серьезное дело. В первую минуту вывешенный на доске листок бумаги казался простой шуткой с небольшим оттенком мести, почти тем же казался он и тогда, когда на сцену выступил Хьюветт. Но когда всю школу созвали для допроса, дело было уже значительно серьезнее, а когда допрос закончился, оно превратилось в вопрос высшей степени важности.
Все знали, конечно, что остановиться на этом оно не могло. Очевидно, директор сделает следующий шаг, и всех очень волновал вопрос, что именно он предпримет. Общее мнение склонялось к тому, что он будет призывать к себе поочередно всех учеников пятого и шестого классов и допрашивать их наедине. Большинству мальчиков очень хотелось, чтобы так и было, только двое из нас, кажется, не желали этого.
Вам, наверное, легко себе представить, как чувствовал себя я. Мне казалось, что за эти часы все вокруг меня пошло вверх дном. Мне никогда и в голову не приходило, что Роллинзон может быть таким, да и теперь я с трудом верил этому. Прежде всего надо было узнать, что он сказал Плэйну, – только таким способом и можно было хоть как-то разобраться в этом деле.
Плэйн принял меня не особенно разговорчиво, было видно, что ему уже очень надоела эта история.
– Я послал к вам Роллинзона, – начал я. – Нельзя ли мне узнать, что он сказал вам?
– У меня нет оснований скрывать это от вас, – ответил Плэйн. – Он просто отказался говорить об этом. Но почему вы сами не спросили его?
При этом он пристально посмотрел на меня.
– Мне не хотелось его спрашивать, – сказал я. – Так что, он не сознался?
– Нет. Потому-то директор и созвал всю школу. Лучше было бы ему сознаться, то есть я хочу сказать, виновному лучше было бы сознаться. Неизвестно, чем теперь кончится дело. А вы сами ничего не можете сказать по этому поводу?
– Нет, – тихо ответил я.
Несколько минут прошло в молчании.
– Идите пить чай, а потом приходите на крикет, – сказал Плэйн, очевидно утомленный этим разговором, и я ушел.
Ни за чаем, ни после чая я не говорил с Роллинзоном. Отношения между нами становились все хуже и хуже. Его честь была поставлена на карту, и он все-таки отказался сознаться. Несомненно, тут кроется какая-то причина, что-нибудь такое, что сразу объяснит дело, когда он заговорит. Но пока он не хочет говорить, он не должен рассчитывать на то, что я буду относиться к нему по-прежнему. И я ждал, что будет. Он тоже молчал и, казалось, избегал малейшего повода к разговору.
После чая мы отправились на крикет. Переодеваясь у себя в спальне, я слышал, как Плэйн нетерпеливо стучал в двери, недовольный тем, что все так медлят, когда же я сбежал вниз – вслед за Роллинзоном, – Плэйн куда-то исчез. Оказалось, за ним только что прислал директор. Подождав его несколько минут, мы начали играть без него.
Помню, что игра в тот вечер не представляла большого интереса, и мы скоро ее закончили. Помню также, что я бросал мяч Веббу, а Эндрюс стоял рядом со мной. Вебб спокойно возвратил мне мяч, и я поймал его почти у себя под ногами. В эту самую минуту я увидел, что кто-то из товарищей бежит к нам от ворот школы.
Но это не был Плэйн, которого мы все время ждали. Это был Комлей, а так как Комлей никогда не играл в крикет, то было очень странно, почему он бежал сюда. Я что-то сказал по этому поводу, Эндрюс тоже обернулся и стал смотреть на него. Тут, считая себя уже достаточно близко, Комлей что-то прокричал нам.
– Что он сказал? – спросил Эндрюс.
– Не понял, – ответил я.
Комлей снова что-то крикнул и бросился бежать вприпрыжку. На этот раз мы расслышали:
– Конец крикету! – кричал он.
Никто не ответил ему, так как никто не понял, что он хочет сказать. Мы дождались, пока он подойдет ближе. Он, не переводя духа от нетерпения, повторил:
– Конец крикету! – и добавил что-то, чего мы не могли разобрать.
– Что за вздор ты мелешь? – сердито спросил Эндрюс. – Говори толком!
– Это вовсе не вздор, – возразил Комлей. – Я говорю, что конец крикету, и так оно и есть. Пятому и шестому классам запрещено выходить из школы!
– Что такое? – воскликнули мы все сразу.
– Ученикам пятого и шестого классов запрещено выходить из школы. В главном коридоре вывешено объявление.
Новость эта поразила нас как удар грома, так что мы даже не сразу поверили ей. Кроме того, было не особенно приятно узнать ее от Комлея. Я уже говорил раньше, что он был суетливый малый и нисколько не беспокоился о том, какую он приносит весть, хорошую или плохую, – ему важно было принести новость.
– Это все точно, – продолжал он. – Его вывесили сразу же, как вы ушли. Можете собирать ваши палки и идти домой.
Теперь мы начинали понимать, в чем дело. Как разъяренный тигр, Эндрюс набросился на Комлея.
– Ты, кажется, очень рад этому! – воскликнул он. – Тебе-то что?
– Рад? Нет, мне очень… Мне ужасно жаль, – пробормотал Комлей. – Я думал только, что надо же сказать вам, вот и все.
– Молчи лучше! – закричал на него Эндрюс. – А то уж будешь ты у меня помнить…
Затем он обратился к нам:
– Что ж, – спокойно произнес он, – давайте собирать палки.
Кое-кто выразил желание доиграть до конца, но остальные их не поддержали. Все были слишком взволнованы, чтобы в эту минуту беспокоиться о таких пустяках. Собрав палки и мячи в сумку и поручив Виллису отнести их в беседку, мы отправились назад в школу.
Мы все отлично поняли, чем вызван запрет, но никто не говорил об этом. Может быть, оттого, что тут были мы с Роллинзоном, и это не позволяло товарищам открыто высказывать свои мнения. А может быть, оттого, что они еще не успели составить твердого мнения об этом, – только во время нашего грустного возвращения в школу разговоров было мало.
По мере приближения к школе наше настроение становилось все грустнее и грустнее. Оказалось, что и другие, кроме Комлея, отправились к нам с известием о вывешенном директором объявлении. Комлей только опередил их всех, теперь же мы постепенно встречали их по дороге и от каждого слышали одно и то же:
– Знаете, господа, конец вашему крикету. Пятый и шестой классы наказаны!
И с каждой встречей лица окружавших меня товарищей становились все мрачнее и мрачнее, а я (вероятно, и Роллинзон точно так же) чувствовал себя все более и более неловко.
Мы направились прямо в коридор, к доске. Около нее стояло несколько малышей, которые при нашем появлении рассыпались в стороны. На том же самом месте, где утром висел зло счастный рисунок, мы увидели теперь другой лист бумаги со следующими словами:
Тут не могло быть никаких сомнений, а между тем мы все стояли молчаливой толпой и смотрели – так же точно, как утром смотрели на другой листок на этой же доске. И все отлично понимали, что последнее было результатом первого. Так вот зачем директор потребовал Плэйна и почему Плэйн не смог присоединиться к нашей игре.
Первым заговорил Хэнкок. Он обычно говорит первым, и почти всегда его замечания всех раздражают.
– Ну, – сказал он, – это довольно скверно.
«Довольно скверно» было слишком слабое выражение.
– А не отправиться ли нам к директору? – спросил Вебб. – Давайте выберем депутатов.
– Я предлагаю созвать общую сходку! – воскликнул еще кто-то. – Желал бы я знать, кто согласится на такое положение вещей?
Это было прекрасно, но все чувствовали, что как бы то ни было, а придется смириться, – мы хорошо знали Крокфорда: не такой это был человек, чтобы сегодня отдавать приказание, а назавтра без должного основания отменять его.
– Во всяком случае, – сказал Гибсон, – крикет можно считать закрытым на все лето.
– И купание тоже, – отозвался Эндрюс.
– И все остальное также, – добавил Дин.
Действительно, так и следовало считать. Все наши забавы на воздухе прекращались, оба старших класса должны были сидеть в школе, причем без всяких рассуждений. Некоторых это просто выводило из себя.
Предстояло еще объяснение с шестиклассниками, для которых эта история была особенно болезненна. Эндрюс и Грин, резко отвернувшись от доски, ушли в ком нату Плэйна. Филдинг, Вебб и еще несколько человек последовали за ними, группа у доски разбилась. Я пере оделся, прошел прямо в свою классную комнату и уселся за книги.
Через несколько минут ко мне присоединился Роллинзон. Я не взглянул на него, когда он вошел. Он молча сел на свое место по другую сторону стола. Однако, открыв перед собой книгу и взяв в руку перо, он и не думал приниматься за перевод. Мне пришло в голову, что он хочет что-то сказать мне. Наконец-то!
Я поднял на него глаза и увидел, что он глядит на меня. Когда наши взоры встретились, он сказал:
– Чересчур жестоко они решили, не правда ли?
– Что? – коротко спросил я.
Мне показалось, что он слишком хладнокровно говорит об этом.
– Я говорю о запрещении директора. Вернее всего, это выдумка Хьюветта.
– Вероятно, так, – ответил я все тем же тоном.
Почувствовал ли он мою холодность или, может быть, просто раздумал говорить со мной дальше, но только он вернулся к своему делу и старательно занялся переводом. Приблизительно через полчаса после этого к нам вошли Плэйн и Филдинг. Они пришли вместе, и я сразу догадался, что шестиклассники переговорили между собой и что Плэйн с Филдингом принесли результат этих переговоров. Плэйн был вежлив, насколько это было возможно в данных обстоятельствах, но было видно, что он очень расстроен.