Жизнь Анны Антоновны Кролик, смешная и немного грустная. От момента рождения и до сегодняшнего дня
Я, Анна Антоновна Кролик, родилась 15 мая 3144 года. Место моего рождения – планета Земля, Морковная Федерация, город Кочерыжка. Все знают, что, рождаясь, кролики сначала ничего не видят. В мамином брюшке их глазки зарастают, и только потом, спустя некоторое время, они могут их разлепить. То же самое произошло со мной. Сначала вокруг были только звуки и полная темнота. Я перепугалась, но затем услышала ласковый мамин голос и всё поняла.
– Не бойся, малыш, – сказала мне мама. – Ты сейчас ничего не видишь, поэтому мир кажется тебе тёмным и враждебным, но это не так. В нём множество красок и оттенков. Правда! Особенно это заметно, когда выглядывает солнышко.
– Солнышко? Что это? – спросила я. (Знаю, кролики начинают говорить не сразу, но я была вундеркиндом, поэтому со мной всё было по-другому.)
– Солнце… – ответила мама. – Как бы тебе объяснить. Это такая квадратная звезда, вокруг которой мы все вертимся. Когда оно выглядывает, нам тепло и приятно. Особенно летом на пляже после купания. Мы можем греть в его лучах шёрстку.
– Значит, этот мир добрый и светлый?
– Не всегда. Бывают сложные моменты. И солнце тоже иногда садится и наступает темнота. Но ты не бойся. Потому что я и папа всегда будем рядом.
Так прошла наша первая с мамой беседа в родильном отделении. Потом у меня прорезалось зрение, мама поднесла меня к окошку, и я чуть не выскочила у неё из лап. Я впервые видела солнце! А ещё я увидела на клумбах множество ярких цветов и кусты жимолости, и мне стало так хорошо, что я подумала: «Как же всё-таки здорово, что я родилась, и как замечательно, что моя фамилия Кролик!»
А потом, когда мне исполнилось пять, я поглядела на нашего дедушку Ивана Прокофьевича… Он был весь таким стареньким, шея у него была такая дряблая и облезлая, что я вдруг с грустью подумала: «А ведь когда-нибудь он умрёт. Мама говорит, что рано или поздно это происходит со всеми кроликами. Сначала они стареют, а потом уходят. Только вот куда – никто не знает».
– Деда, – спросила я, – куда ты отправишься после того, как состаришься и помрёшь?
– Хочешь поскорее меня спровадить?
– Зачем же. Просто хотела узнать, куда в конце жизни переселяются кролики.
– Не знаю, это никому не известно.
– То есть это почти то же самое, что подать на размен, а потом ждать, когда переедешь, сам не зная куда?
– Возможно. Бросить всё и уехать. В другой город или на другую планету. Которую никто никогда не видел.
– Почему её никто не видел?
– Потому что она далеко.
– Насколько далеко?
– Намного. Думаю, она круглая.
– Но таких планет не бывает.
– Почему же. Там живут другие существа. Сначала они все кролики, а затем переселяются туда и становятся другими.
– Тебе не страшно?
– Немножечко. Но чем старее становишься, Анюта, тем сильнее устаёшь от жизни. Хочется чего-нибудь свеженького.
– Не понимаю, как можно устать жить. Прыгай, веселись!.. Здесь же столько всего забавного!
– У меня ревматизм. Прыгать мне не рекомендовано врачом. Вот когда перемещусь туда, откуда никто не возвращался, возможно, там и поскачу. Обрету вторую молодость. Запомни на будущее, Аня: если прожил жизнь с добрым сердцем и никому не делал слишком больших пакостей, то уходить легко. Знаешь, что всё сделал правильно, и тебе не стыдно.
– А тебе стыдно?
– Немножко.
– Почему? Ты делал пакости?
– Жизнь слишком долгая и сложная, невозможно не делать ошибок. Но пока есть время, я могу кое-что исправить. С кем поругался – извинюсь, что поломал – починю. Ты ведь простишь меня, если я что-то сделал не так?
– Конечно, я не помню зла. Так учил меня папа.
– Твой папа, конечно, дурачок. Мне всегда хотелось, чтобы он вырос полицейским. Мужественная профессия. Но как человек он, несомненно, добр. Слушай его. И маму тоже слушай.
В том же году у меня родился братик Виталик. Я поглядела на его слепые глаза и сказала ему, как когда-то мама:
– Не бойся, – сказала я. – Жизнь – сложная, так говорит наш с тобой дедуля. Но ты не волнуйся. Твоя семья рядом.
А в 3150 году я впервые отправилась в школу. Там нас усадили за парты и стали рассказывать, какие знания мы приобретём. Но в середине урока ворвался директор Эдуард Моисеевич и, подняв от возмущения шерсть дыбом, потребовал ответить: кто принёс в школу ворону! Мы растерялись, потому что никто ворону не приносил. Во всяком случае, не наш класс. Но Эдуард Моисеевич не хотел слушать, сердился и всё время повторял, что ворона не могла влететь сама, все окна в школе заперты, он проверял. Значит, кто-то нарочно притащил её, чтобы она устроила здесь беспорядок. Тогда я поднялась и сказала:
– Господин директор, – как можно уверенней сказала я, – почему вы не верите ученикам? Пришли работать в школу, а сами не верите. Вам же сказали: ворону никто не приносил. А если и принёс, то, может быть, хотел поместить её в живой уголок, но вы сейчас так раскричались, что даже тот, кто принёс, боится в этом сознаться.
– В самом деле! – спохватилась Марья Андреевна. – Живой уголок! Он у нас в кабинете биологии. Ребята позавчера принесли туда ворону. Видимо, оттуда она и выпорхнула. Вот она, разгадка, Эдуард Моисеевич!
Послушав всё это, директор немного успокоился и сказал, что сейчас найдёт кого-нибудь из старшеклассников – пусть поймают птицу и отнесут обратно в клетку. Затем он поглядел на меня… Я сначала перепугалась и подумала: «Ну вот, начинаются сложности мира. Я с ним строго. А вдруг с директорами так нельзя?» Но всё обошлось. Эдуард Моисеевич пораздувал ноздри, а затем сказал, что ценит откровенность и справедливую критику, и ушёл. А мы продолжили урок.
Чуть позднее я узнала, что директор у нас действительно такой. Может гаркнуть в коридоре, если кто-то носится на перемене. Или схватить за ухо. Но это если кто-то нарушает дисциплину. Потому что насчёт этого он непримирим. Двоечников и лентяев тоже не любит. Но если вы всего этого не делаете, Эдуард Моисеевич – ваш друг.
Как-то я спросила у него:
– Эдуард Моисеевич, – подошла я к нему на переменке, – вы, наверное, в детстве любили побаловаться?
– С чего ты взяла? – посмотрел на меня директор.
– Потому что вы слишком строги к тем, кто нарушает дисциплину. Значит, вас самих когда-то драли за уши. Я права?
Но Эдуард Моисеевич ничего не ответил. Просто рассмеялся, а я поняла, что не ошиблась. Бедный Эдуард Моисеевич!
Думаю, на этом пора заканчивать. На дворе осень, 3154 год, мне 10 лет, и это конец моей автобиографии. Не знаю ещё, что меня ждёт дальше, но постараюсь жить так, как посоветовал дед: не делать никому гадостей. Эх, жалко Эдуард Моисеевич об этом не знает! Посоветовать ему, что ли?
На следующий день, в четверг, Аню вызвали в кабинет директора. Эдуард Моисеевич сидел за столом и что-то писал. Здесь же была Марья Андреевна. Стояла рядом и ждала.
– Входи, входи. Писательница, – увидев Аню, не прерывая своего занятия, сказал директор. Последнее слово, как показалось Ане, он намеренно выделил. Произнёс с какой-то насмешливой интонацией. Приглядевшись, Аня узнала на краю стола свою тетрадь по кроличьему языку. Именно там была написанная накануне автобиография. «Понятно, – обречённо подумала она. – Прочёл. Ну всё, я влипла! Неужели Марья Андреевна наябедничала? Нет, не верю». Директор продолжал заполнять какие-то бланки. Стояла томительная тишина. Не зная, что делать, Аня опустила голову и стала разглядывать концы блестящих туфель на своих лапах, но тут директор шумно высморкался в большой мятый платок и сунул его обратно в ящик стола. После этого он взял Анину тетрадь и, не раскрывая, начал вертеть её в руках.
– Ну так что, Анна Антоновна, – проговорил он, медленно сдвигая очки на лоб. – Значит, я, по-твоему, такой?
– Какой? – подняв и вновь опустив сконфуженный взгляд, спросила Аня.
– Такой, каким ты меня здесь изобразила. Где ты видела, чтобы я ругался из-за вороны?
– А вы разве не ругались? Неужели вы всё всегда помните?
– Конечно. Уж забыть такое!..
– Хорошо, я это выдумала. Признаюсь.
– Но зачем?!
– Мне показалось, так будет интереснее.
– Марья Андреевна.
– Да?
– Вы объяснили детям, как пишется автобиография, прежде чем к ней приступить?
– Разумеется. У нас был подробный разбор. Аня сама в нём участвовала. Анюта, скажи.
– Ага! – недоверчиво воскликнул директор. – И вместо того, чтобы написать кратко и доходчиво, влепила какие-то небылицы! Почему же она не написала про вас, Марья Андреевна? А? Вот что интересно!
– Я написала, – не согласилась Аня. – Правда, совсем немного. Но Марья Андреевна там тоже есть. Проверьте. Марья Андреевна, зачем вы показали мою тетрадь? Я думала, это останется между нами.
– Вот так новость! – не дав учительнице раскрыть рта, поднялся со стула директор. – Что значит «между нами»? Мы где, в школе или у бабушки на именинах? И потом, Марья Андреевна показала мне это совсем не для того, чтобы я тебя отругал. Ей показалось, что работа необычная. Такое могла написать либо очень одарённая ученица, либо… В общем, ей нужно было посоветоваться.
– Я не могла поставить тебе двойку, Анечка, – жалобно поглядела Марья Андреевна. – И пятёрку поставить – тоже рука не поднялась.
– Поставили бы четыре с минусом, и то спасибо, – буркнула Аня.
– Но за такое сочинение либо «отлично», либо «неуд»! – неожиданно вскрикнул Эдуард Моисеевич. – Здесь не может быть среднего балла. – Затем, немного постояв и успокоившись, он задумчиво произнёс: – Что же нам с вами делать, друзья мои? Ммм? Как поступим?
– Отдайте её мне, Эдуард Моисеевич, – показала Аня на тетрадь. – Я вырву страницу. Не мучьте, пожалуйста, себя и других.
– Ну нет, это было бы слишком просто. Вот как мы поступим. Внизу, в подвале, есть отдельное помещение. Что там находится, говорить не стану. Всё увидите сами. За мной! Не стоять!
И, основательно высморкавшись и не забыв прихватить с собой тетрадь, Эдуард Моисеевич покинул кабинет. Аня с Марьей Андреевной вышли следом.
Глава 3
Зал школьных сочинений. Мама встаёт в позу
Пока спускались с этажа на этаж, Эдуард Моисеевич задавал вопросы:
– Скажи, ты и дедушка действительно ведёте такие разговоры?
– Какие?
– Про то, что бывает с кроликами в конце.
– Нет, с дедушкой об этом не поговоришь. Он вечно занят.
– Чем же?
– Воспоминаниями.
– Значит, про круглую планету и про других существ, в которых мы якобы перерождаемся…
– Да, Эдуард Моисеевич.
– Что «да»? Я ещё не закончил.
– Но я знаю, что вы скажете. Поэтому отвечаю вам: да, я всё это выдумала. Но ведь именно поэтому моя биография оказалась на вашем столе. Что, я не права?
– Значит, тебя на самом деле интересуют такие темы?
– Какие?
– Про то, что бывает после жизни.
– По-моему, об этом хотя бы раз задумывался каждый нормальный кролик. Эдуард Моисеевич, что вы от меня хотите, я не понимаю? Ищете, к чему бы придраться?
– Господин директор, – включилась в разговор Марья Андреевна, – вы же видите: девочка действительно необычная.
– Да, я это понял. И только поэтому не буду ей больше докучать. Пиши, Аня Кролик, всё что тебе вздумается. Но только не в школьных тетрадях. Ты меня поняла? И в этой своей тетрадке тоже повсюду повычёркиваешь моё имя. Чтобы оно там даже не фигурировало.
– Что же там будет? Прочерк?
– Нет. Напишешь своей рукой сверху другое имя. Например: Гавриил Васильевич Косточкин. Хорошо?
– Но почему Косточкин?
– Потому что я так сказал. И теперь, когда снова захочешь написать обо мне, будешь писать про Гавриила Васильевича Косточкина. А мы с Марьей Андреевной всё поймем. Ну вот, пришли.
Они приблизились к двери, ведущей в подвал. Директор вынул связку ключей, открыл. Шагнули в темноту.
– Илларион, – позвал директор. – Илларион, ты здесь? Зажги свет, будь другом.
В нескольких метрах послышалось шарканье. Затем щелкнул выключатель, на потолке вспыхнули трубчатые лампы, и они увидели просторное помещение с двумя дверными проёмами – в той стене, которая была напротив, и левее. В центре стояла длинная застеклённая витрина, как морозильный ларь, в котором хранят мороженое, только длиннее, – от стены до стены. Такая же штука из дерева и стекла помещалась на правой стороне. Прямо перед собой они увидели старого кролика в выцветшей синей куртке с загнутыми из-за долгого ношения уголками фалд и с таким же вылинявшим серым мехом. Глаза незнакомца были скрыты под тёмными очками, какие носят кролики, утратившие зрение. В руке он держал наполненный чаем стакан в узорчатом подстаканнике из потускневшего мельхиора.
– Знакомьтесь, – сказал директор, – Илларион Скворцов, смотритель школьного музея.
– Так здесь музей? – удивилась Марья Андреевна. – Почему же я об этом ничего не знаю?
– Вы находитесь в зале школьных сочинений, – глядя поверх голов, заговорил смотритель. – Эдуард Моисеевич, сколько с вами? Показать им всю экспозицию или отдельные разделы?
– Илларион, мы не с экскурсией. Мы на минутку. У нас новый экспонат.
– Что? Гербарий, рисунок?
– Сочинение, Илларион. Несколько необычное. Позже положишь его под стекло. Фамилию и класс ученицы я напишу отдельной этикеткой.
– Хорошо, господин директор.
– Эдуард Моисеевич, что всё это значит? – не в силах унять волнения, шёпотом спросила Марья Андреевна. – У нас под ногами музей, а мы не знаем. Почему вы держите это в тайне?
– Потому, Марья Андреевна, – так же приглушённо ответил ей директор, – что если бы я об этом объявил, все наши ученики просто сбрендили бы. Вы хотите? Я нет. Все стремились бы писать так, как у Анны Кролик. Не хочу даже думать, что творилось бы на уроках рисования и труда. Всем непременно хотелось бы увидеть свои рисунки и поделки здесь, под стеклом. Поэтому никто ничего не должен знать. Молчите, Марья Андреевна, слышите? И ты тоже молчи, – поглядел директор на Аню. – Я хочу, чтобы наши ученики писали обычные сочинения. Такие как надо. Ясно?
– Короче говоря, здесь что-то вроде банок с уродцами. Так? – догадалась Аня.
– Да, это наша школьная кунсткамера, – ответил смотритель.
Аня прошла вдоль витрины в центре помещения. Под стеклами были раскрытые тетради и просто отдельные листы, исписанные почерками всех видов и размеров.
– Сюда попадают самые необычные школьные сочинения, – появляясь у неё за спиной, заговорил Илларион. – Вот здесь, поглядите, – притронулся он пальцами к приклеенной возле стекла бумажке с надписью, – здесь у нас сочинение на самую банальную тему: «Как я провёл лето». Ученик шестого «Б» класса Юра Серенький написал, что весь август прожил в желудке у великана. Там он якобы отдыхал и купался в море. А перед самым первым сентября вылез из уха и спокойненько пошёл домой. Правда, написано это было давно, около десяти лет назад. Ведь так, Эдуард Моисеевич? Я не совсем хорошо помню дату.
– Что теперь с Юрой Сереньким, мы не знаем, – подошёл директор. – А сочинение его тут.
– Что же находится там? – показала Аня на один из проёмов в стене.
– Зал школьных рисунков, – ответил директор. – А там, слева – различные поделки. Я бы показал вам с вашей классной руководительницей замок из гречневой каши с луковой подливкой, но, кажется, его уже давно доели мыши. Илларион, что скажешь?
– Так точно, господин директор, – отозвался смотритель. – От замка остались крохи. Но есть оригинальный табурет, выструганный на уроке труда. На нём можно летать.