Мальчишка молча выдернул из воды леску и, не глядя, забросил поплавок и крючок себе за спину, на мостки. Петр Иванович поймал леску, повертел перед глазами крючок.
— Нормально привязан.
— Еще бы, — ответил мальчишка и плюнул на воду.
— Подожди-ка, я червяка поправлю, — сказал Петр Иванович.
Он поправил червяка, поплевал на него, сделал чуть больше отпуск.
— Давай вон к тем кустикам, сейчас поймаем.
— Нечего тут ловить, — безнадежно махнул рукой мальчишка. — Я сижу для настроения.
— Как нечего? Ты на кузнечика пробовал?
— На кузнечика, на червяка, все равно. Тут раньше хорошо ловилась. А теперь, — он сплюнул в воду, — телевизоров понаставили.
— Кто понаставил?
— Эти, — ткнул пацан в сторону дебаркадера. — И Тимоха.
— А почему телевизоры? — спросил Петр Иванович. — Какие телевизоры?
— Не знаете? — удивился пацан. — А вы откуда приехали?
— Я ниоткуда. Ты объясни.
— Вон видите, пенопласта плавает в кустах. Она жабрами цепляется.
— За что цепляется?
— Не за пенопласту же.
— Подожди, — сказал Петр Иванович. — цепляется… А за что?
— Да пенопласта поверху плавает. Вон видите…
Пацан замолчал. И Петр Иванович увидел подпрыгивающий на волне большой кусок пенопласта и висящую низко над ним, часто дрожащую крыльями синюю птицу. «Да что же это такое? — подумал он. — Опять синяя птица».
Птица вскрикнула и пропала. Пацан повернул голову к Петру Ивановичу. У этого рыженького мальчишки были синие глаза. А может быть, в них дрожал синий цвет улетевшей птицы.
— Видели? — шепотом спросил пацан.
— Да, — ответил учитель. — Как называется эта птица, не знаешь?
— Не знаю, — шепотом ответил пацан, — синяя.
Сережа и Сашка подъехали к раскидистой ветле, спешились, велосипеды оставили валяться на солнышке, а сами сели в тенек. Пляж и строй школьников были отделены от них небольшой протокой.
— Пойдем искупнемся, — предложил Сашка.
— Подожди, пусть уйдут, — сказал Сережа.
Строй школьников потянулся к дороге, ведущей в деревню, а Петр Иванович разделся, постоял на мостках, потом сошел с мостков и двинулся по песку вдоль кромки воды.
— Пошел, почапал ваш длинноногий, — сказал Сашка.
— Бледнолицый брат мой, — вздохнул Сережа.
Петр Иванович наступил, видимо, на какую-то колючку и нелепо подпрыгнул. Ребята засмеялись. Строй школьников был уже далеко наверху. Сережа посмотрел им вслед и отвернулся, вздохнул украдкой от Сашки.
— Куда это он? — насторожился Сашка.
Петр Иванович добрел по воде до пенопластового поплавка. В этом месте ему было по плечи. Он окунулся и за проволоку, привязанную к куску пенопласта, вытащил на поверхность небольшую рамку-экран, заплетенную квадратными ячейками.
— Покажите, — привстал пацан на цыпочках на корме «казанки». Петр Иванович приподнял рамку-экран над водой. Рыба, попавшая в тугие ячейки, начала биться, раздирая жабры. Петр Иванович поспешил опустить «телевизор».
— Что он делает, а? — сказал с досадой Сашка.
— Что делает?
— «Телевизор» Тимохин снимает.
Петр Иванович выпустил рыбу и принялся ломать «телевизор».
— Тут он, к сожалению, прав, — сказал Сережа. — Всякое браконьерство нарушает экологическое равновесие. Поймает Тимоха маленькую рыбку, а потом слоны вымирают. Первыми не мамонты, а слоны вымерли. Были такие гигантские слоны.
— Да иди ты со своими слонами. Это его Конопатый наводит. Ну, точно, он все «телевизоры» знает.
Петр Иванович доплыл до трех кустиков, расположенных напротив баржи. Там прыгал на волне кусок пенопласта, выкрашенный для маскировки в зеленый цвет.
— Эй! — крикнул Сашка и ринулся с бугра вниз. — Эй! Ты что делаешь?
Он забежал по грудь в протоку и дальше не пошел. Дно дальше было вязкое, противное.
— Кому говорю? Ты что, инспектор, что ли? — еще раз крикнул Сашка возмущенным крякающим голосом.
— А? — повернул к нему голову Петр Иванович.
— Ты что, инспектор?
— Инспектор, — буркнул себе под нос учитель.
Рыбы во втором «телевизоре» не оказалось. Петр Иванович смял проволочный каркас, заплетенный жилкой, развел руки — и все: бесполезный кусок проволоки и обрывки сети полетели в воду.
— Ну, смотри, — прокрякал Сашка и полез из воды, мокрый, взъерошенный.
Но Петр Иванович даже не посмотрел в его сторону. Он саженками поплыл от баржи на середину реки. Земля дала почувствовать, а река разбудила в нем озорство и силу. Молодым он любил плыть против течения, выпрыгивая из воды по плечи. Это было давно знакомое опьяняющее ощущение. Он быстро устал, но еще с четверть часа не вылезал из воды, ложился на спину, плыл поперек реки, изображая руками мельницу, переворачивался, крякал от удовольствия, фыркал. В глазах было сине от воды и яркого синего неба.
Глава девятнадцатая
В гостях у Голубевых
По телевизору передавали какие-то соревнования. Картинка была, а звука не было. Длинноногий негр красиво застывал с вытянутой над барьером ногой. Муж Надежды Ивановны Голубевой, увидев, что гость скосил глаза на экран, поднялся, подошел к телевизору, стукнул по корпусу. Звук появился.
— Смотри, — сказал он, — пропадет — еще стукну.
Но Петр Иванович смотрел не в телевизор. Он оглядывался вокруг, хотел понять, как живут люди, как живет женщина, которую он когда-то любил.
Муж у Надежды Ивановны был неказистый, маленький, небритый и уже пьяненький. Нацелился вилкой в упругий грибочек — звук в телевизоре опять пропал.
— Да сиди ты, — поймала его Надежда Ивановна за руку. — Дай поговорить. Пусть помолчит, совсем бы ты его выключил.
— А если событие какое? — сварливо сказал муж и нахмурился. — Землетрясение там, наводнение.
— Сиди! Выпил — и сиди.
Муж остался сидеть, упругий грибочек юрко выскальзывал у него из-под вилки. Тарелка стояла далеко, и он умаялся его ловить. Положил вилку на стол, взял рукой помидор, а тарелку с грибочками подвинул дорогому гостю:
— Петр Иванович, наколи. Вот такой грибочек, — показал он большой палец. — Надежда моя, Герой Социалистического Труда, собирала.
— Да уймись ты, — сказала Надежда Ивановна с улыбкой.
— Не уймусь. Пусть съест. Он же не знает.
— Борис Гаврилович, не беспокойтесь, пожалуйста, — приложил руку к сердцу Петр Иванович. — Я все вижу, все ем.
— Не все! Грибочек не приголубил, Петр Иванович. Приголубить надо, — и, кивнув на тарелку, зажмурил глаза от удовольствия.
Телевизор внезапно взревел голосами болельщиков многотысячного стадиона. Муж вскочил и торопливо хлопнул рукой по крышке футляра. Изображение и звук исчезли.
— Порядок, — сказал гостеприимный хозяин.
— Ни телевизор починить, ни крышу. Вот такой у меня муж, — сказала Надежда Ивановна с улыбкой, не то жалуясь, не то удивляясь.
— А я вам отвечу, — сказал муж, садясь на свое место. «Вам» — это он имел в виду их обоих, Петра Ивановича он называл на «ты». — Вам скажу-отвечу, почему я ни телевизор, ни по жестяному ремеслу. Вопрос, конечно, законный ко мне, я понимаю. Жена Золотую Звезду имеет.
— Уймись ты, пока я не огрела тебя чем-нибудь, — всерьез рассердилась Надежда Ивановна.
Муж засмеялся. Очень весело ему сделалось, что жена так рассердилась. Была у него обида на эту жизнь, которая сделала его жену героиней, а его оставила при ней. Но была у него над этой женщиной своя власть, и он любил прибедняться, чтобы жена на него сердилась и даже стукнет если — пусть. Ему было это приятно. Отсмеявшись, Борис Гаврилович сделался снова серьезным.
— Она вот говорит, а сама тоже спрашивала, почему я на гончарном деле. Я, может, на трактор пошел бы или на комбайн. А то заведовать фермой. Но не имею права. Глина у нас хорошая. Такая хорошая. — Он зажмурился с таким же удовольствием, с каким зажмуривался, предлагая гостю отведать вкусных грибочков.
— Земля в Колыбелке хорошая, — согласился Петр Иванович. — И река.
— Река — это вода, раствор. Глина у нас хорошая, особую тонкость имеет. Авиационный обжиг дает. Самолеты делать можно. Ракеты запускать.
— Да сиди ты, космонавт глиняный. Хоть бы крышу починил. Дом совсем развалился без хозяина, — сказала она, глядя на Петра Ивановича. И вдруг с неожиданной гордостью добавила: — Художник он у нас. Давеча иду мимо Макарьихи, спрашиваю: «Чего горшки с забора не снимешь?» А она говорит: «Пусть висят, красивые». У него два горшка на выставку взяли. Комиссия из Москвы приезжала.
— Не горшки, а сосуды декоративные. Как записали в бумажке?
— Ладно тебе.
— Нет, не ладно.
Он поднялся, принес из сеней корчажку, сначала повернул ее донышком и показал, что написано печатными буквами на бумажке, приклеенной к донышку, потом поставил перед учителем, махнул рукой:
— Бери на память.
— Спасибо, — растерялся Петр Иванович.
На корчажке обливкой была изображена синяя птица. Она не сразу угадывалась, только приглядевшись, можно было понять, что это не беспорядочное синее пятно, а птица со многими крыльями.
— Синяя птица? — спросил учитель.
— Вроде.
— Вы ее видели, знаете? Как она называется?
— Нет, это я так, придумал, — небрежно отмахнулся муж от корчажки и синей птицы.
Корчажка осталась на столе. Петр Иванович выпивал, закусывал, разглядывал работу мужа Надежды Ивановны Голубевой. Причудливым синим пятном изобразил гончар на корчажке свою фантазию. А печь, обжиг добавили оттенки, и получилось изображение живого, словно огонь не вслепую раскрашивал птицу, а сверяясь с живой природой.
Петр Иванович не удержался, взял корчажку в руки, поиграл ею, заглянул внутрь, в синеву обливки. И вдруг подумал о том, что муж Надежды Ивановны поймал синюю птицу в свою корчажку. Снаружи она изображена, а живет внутри. Это от нее в корчажке такой свет, от ее синих дрожащих крыльев. Она там растворена в дрожащей лазури, как в синем небе над рекой. И только тут он обрадовался подарку.
— Ты, Петр Иванович, ты только одно помни, — прервал его мысли муж, — выставка там не выставка, диплом не диплом, второй степени там, первой степени, неважно. У нас все по-старому, по-простому. Ты понял, что я тебе сообщаю? У нас дома и в мастерской… Ко мне придешь, увидишь, у нас все по-простому. И все! Хрупни зелененьким лучком. В соль вот так, — показал муж, — хрупни, чтоб я слышал.
— Я хрупну, хрупну, — сказал Петр Иванович.
— Петр Иванович, Борис Гаврилович… — улыбнулась Надежда Ивановна. — А для меня он — просто Боренька, а ты — Петя. Ты для меня так и остался Петей, Петенькой.
— Нашла время чмокаться на обе стороны, — сказал муж и нахмурился.
Наступила пауза. Борис Гаврилович хруптел луком. Петр Иванович положил свой пучок на тарелку.
— Хорошо у вас, — смущенно покашлял он. — Книг много.
— Это у нас имеется. Дети читают. С подчеркиванием. Мать, где у нас эта книга?
— Чего ты пристал ко мне с этой книгой? Сдал он ее давно.
— Сам найду.
Он тяжело поднялся и пошел в соседнюю комнату искать книгу. Там что-то упало на пол. Надежда Ивановна вздрогнула, но головы не повернула. Муж их оставил одних за столом, и они сидели молчали. Смотрели не в лицо друг другу, а на стол, на руки.
— Сколько же ты у нас не был, Петя? — спросила Надежда Ивановна. — Лет, либо, пятнадцать?
— А вот был.
— Это когда же? — Надежда Ивановна посмотрела ему в глаза.
— Мать приезжал хоронить.
— Не надо, Петя. — Надежда Ивановна опять опустила глаза. Ей сделалось за него неудобно. — Не было тебя на похоронах. Без тебя обряжали Прасковью Алексеевну Звонареву, без тебя хоронили. Я плакала и по ней и еще больше по тебе. Думала: не прощу, что мать не приехал хоронить. На могилку-то сходил? Мы ее положили рядом с дедом Пантелеймоном. Там дерево красивое, тенечек летом. И вся сторона ихняя, звонаревская.
— Был я, — с болью в голосе произнес Петр Иванович. — Только опоздал. Зашел в избу. Сумерки уже были. Там какие-то старушки. Спрашивают: «Кто такой? Откуда? Что надо?» А я стою, слова не могу сказать, потом говорю: «Прохожий». Воды попросил попить и ушел.
Той кружкой воды, которую вынесли старушки, он не утолил жажду. Петр Иванович спустился к роднику и пил, пил ледяную воду, пока не заломило зубы. Пил и стонал.
В городе на другой день после возвращения заложило горло, и его отвезли в больницу с тяжелой ангиной. Врачи и близкие думали, что он задыхается от ангины, а он задыхался от горя. Он задыхался от ледяной воды колыбелкинского родника, к которому так любил ходить в детстве.
— Вот, — сказал муж, вернувшись из другой комнаты с томиком Джека Лондона, и, наклонившись к Петру Ивановичу, раскрыл книгу и показал отметку, сделанную красным карандашом. — Вот, видал, красным карандашом: «Я дал себе клятву никогда больше не браться за тяжелый физический труд». Из статьи «Как я стал социалистом». В седьмом классе учится Колька наш. В восьмой пойдет. Красным карандашом. Мы там про белую пургу читали, про Аляску, Смок Белью, а он статьи читает. Не хочет, значит, как мы.
— Умнее нас, потому и статьи читает, — сказала Надежда Ивановна.
В сенях громко хлопнула дверь.
— Колька пришел, — радостно оживился муж. — Ну малый! Сейчас увидишь.
Это действительно оказался Колька. Он вошел, сгибаясь под тяжестью большого магнитофона.
— Последний раз официально предупреждаю: если Любка будет отдавать наш магнитофон кому попало, я с ней разведусь, — сказал мрачно мальчишка.
— Поздоровался бы хоть, — заметила с улыбкой Надежда Ивановна.
— Здрасте, — сказал Петру Ивановичу Колька и потащил магнитофон в свою комнату.
— С кем ты разводиться собираешься, дурачок?
— И с вами тоже, если вы укороту ей давать не будете. Они ломают, а я чини.
— Телевизор бы отцу починил. Совсем испортился.
— Вот и хорошо, — сказал Колька, остановившись в дверях своей комнаты. — Не буду я его чинить. Цветной купите, тогда обращайтесь. А то привычка деревенская — деньги копить, а смотреть кино в черный телевизор.
— Сам-то как будто тоже деревенский, — все с такой же мягкой улыбкой проговорила Надежда Ивановна.
— Для вас же стараюсь, — сказал Колька. — Я все равно скоро уеду учиться, и мне не надо будет.
— Этот починил бы пока. Завтра футбол где смотреть отцу?
— Сказал — не буду.
И Колька закрыл дверь.
— Ты это, — крикнул в закрытую дверь отец, — учительница жаловалась, что пропускаешь занятия в поле, на этом школьном огороде.
— Сейчас лето, — ответил Колька.
— Все ходят. Любка ходит.
— Сейчас лето, — открыв дверь, еще раз объяснил Колька. — Хочу — хожу, хочу — нет. Каникулы. — И он захлопнул дверь.
— Видал? Ну малый! — с восхищением сказал отец.
Глава двадцатая
Картошка на ужин
Около столбов ребята окружили Сережу. Он не рассчитывал на такую торжественную встречу.
— Ты где был? Мы за тебя переживать начали, — накинулась Алена Давыдова.
— Сережа, — протиснулась Оленька Петрушина, — ты совершенно, совершенно правильно поступил, что честно сказал. Ты не переживай, завтра придешь — отработаешь.
Он шел в окружении ребят к подъезду школы-интерната и смущенно и растерянно улыбался. Валера Куманин на радостях носился вокруг движущейся по усадьбе группы ребят на велосипеде и напевал:
— Да замолчи ты! — толкнула его Нинка Лагутина. Колесо вильнуло, и Валера чуть не въехал в куст смородины. Ему пришлось соскочить на землю.
— А я думал, ты уехал домой, — крикнул он Сереже.
— Ужин тебе оставлен, — предупредила Римма-Риммуля.
Его вели в столовую. Один Толя Кузнецов не участвовал в этом шествии. Он сидел на лавочке неподалеку от входа в школу-интернат и скоблил ножичком корень.