Нам было все равно, та тропа была частью пути к заливу. Нескольких часов не прошло, как приблизился темный клин Броселианы, старый еловый лес. Мы, как в лабиринте, сперва чуть не заблудились среди сильно подросших елочек, а потом побрели вперед, и коряг по пути постепенно становилось меньше.
Храм Безымянных Близнецов - это небольшое строеньице на сваях и алтарный камень. Окружены они плотным частоколом, а на кольях сидят черепа и головы - бычьи, волчьи, медвежьи, человеческие - все вперемешку. Не знаю, сохранилось ли доныне это святилище, никогда больше там не бывал.
Частокол выглядел сплошным и более редким прямо перед нами, но входа не было. Несмотря на сушь, под ним стояли вонючие лужи, и над ними стеной стояли, плясали и звенели сытые мухи. Тут кто-то продрался меж кольями, и мы все повалились ниц прямо в зловонную грязь.
- Хорошо, хорошо почитаете богов! - рассмеялся он, - А теперь вставайте, лежни.
Мы поднялись. Это был высокий старик в черном, очень широкогрудый и с серебряной клочкастой широченной бородой; он был горбат и стоял, опираясь сразу на две клюки. Потом мы поняли - он двухголовый! Правая голова склонилась и, казалось, дремала, а левая, с морщинистым темным лицом, смеялась.
- Сядем, парни.
Он сам сел на пятачке без грязи, осторожно расслабляя руки на клюках; спящая голова, мотнувшись, так и не проснулась. Мы повалились на задницы не глядя, куда попало.
- Ведь и вправду хорошо выходит! Смотрите, моего брата хватил удар, и он скоро умрет. Да не туда смотрите, это моя вторая голова! Теперь нам нужны преемники-близнецы: я брошусь на меч, а они меня похоронят и унаследуют святилище. Вы двое мне подходите.
Косынка и Сумочка задрожали и беспомощно захлопали ресничками.
- Однако, нет. Не подходит. Я возьму вас, близнецы, только если остальные двое вернутся назад.
- Но мы не...
- С чего бы это? - расхрабрился наконец Бертран.
- Да с того, что ты, воин, и ты, бледный, уже так перепутались, что и не понять, где один, где другой.
- И что?!
- Погибнете оба, а сами не распутаетесь. Мне ли этого не видеть - тем более, сейчас.
- Это, - совсем разозлился Рыцаренок, - вас не касается, старцы!
- Да замолчи ты, Бертран!
- Верно. Пусть пока помолчит. Это меня касается напрямую, так как мы служим нумену границ. Если ты, мучной, и ты, злыдень, не разберетесь, кто из вас кто - проститесь с жизнью. От двойни этого не требуется - их и так полтора человека, а не два.
- Погоди, старец Януса, - спросил я, - а как ты увидел, что мы с ним перепутаны?
- Мы с братом постоянно так себя чувствовали - и не поглотить друг друга, и не оторваться. Если б не поостереглись, умерли бы оба. Может быть, - вздохнула бодрствующая голова, а спящая снова чуть качнулась, - и удар у брата случился наконец из-за меня. Или я бы из-за него умер...
- Ты думаешь, умрет кто-то из нас или оба?
- Всяко может быть...
- Что ж, - резко поднялся Бертран, - тогда я помолюсь вашим богам.
- Ладно, молись. Им нужна кровь из твоей руки, и больше ничего.
Рыцаренок вытянул кинжал и пролез между кольев.
- А ты, мучной ты червяк, кажешься умнее твоих приятелей. Давай-ка я расскажу тебе историю.
- Сказывай.
- Так вот. Есть на Побережье храмы Домашнего Огня. Там служат только девственницы в белом - и маленькие, и переспелки лет до тридцати-сорока, а потом их выдают замуж. Вы еще не знаете, каково это жить среди женщин - все склоки да капризы, а если которая заведет себе мужчину, то остальные на нее непременно донесут, и ее живой закопают в землю.
Жили, значит, в таком храме у царской семьи две красавицы-жрицы. Одна была статная блондинка как будто бы из самой германской земли, рослая и сильная; как-то она до полусмерти избила царевича, когда он к ней пристал, и ей ничего за это не было! А вторая была из-за моря, но тоже из детей Энея - маленькая, стройная, горбоносенькая, кудрявая и черная, словно пришла от дочерей пустыни.
Обе они были прекрасны и всегда участвовали в свадьбах знати, там друг друга и заметили. Они были лучшие, никогда ни в каких в склоках не участвовали - соответственно, и разрядки для них никакой не было. Блондинка хоть силой своей играла, раздувала священный огонь да колола священные дрова, а чернушка для этого слабовата была.
И вот как-то раз весной они очень скромно и стыдливо занялись любовью друг с другом. А утром проснулись и по отдельности пошли совершать омовения. Вот одна из них моет личико, проводит пальчиками по спинке носа и думает: "Что-то не так! Был у меня носище прямой и широкий, а теперь тоненький и горбатый. И сила уже не та". Посмотрелась она в море и увидела, что ее тело теперь маленькое и слабое, какое было прежде у ее ночной подруги. А другая чувствует, что у нее какая-то не такая душа - очень уж боязливая; посмотрелась в воду и она. И тут обе возопили: "Горе мне! Стыд и позор на мою голову!"
Видишь, они поменялись то ли душами, то ли телами - и душа блондинки считала себя Я, и ее отделенное тело тоже думало, что оно и есть Я. А чернушка как бы оцепенела или потеряла сознание.
С тех пор подруги то скандально ссорились и возбуждали этим все общежитие, то пытались снова заняться любовью и обменяться телами, но ничего у них не получалось - разве что в белых волосах вдруг появилась черная прядь.
Тогда подходит блондинка к чернушке и говорит: "Надо как-то спастись. Иначе кого-то из нас, верно, похоронят". Та, мечтательница, только расплакалась. Уж подруга ее и утешает, и шепчет, что никто, мол, девственности еще не лишился, а та все плачет-заливается. Несколько дней они думали, а потом испросили позволения пойти на покаяние и дальше к Сердцу Мира.
Странствовали они не слишком долго, а Молитвенная Мельница выкинула новой чернушке пустую карту и на теперешней блондинке совсем застопорилась. Дежурный жрец не знал, что делать дальше, и потому отвел их к бывшему епископу.
Это был тот самый Медный Змий Герма, который и затеял все эти новые странности с охотой на богов и Молитвенной Мельницей. Он, тогда еще совсем не старый, славился образцовой воздержанностью, обширными знаниями и был тихо влюблен в своего начальника живописцев, первого из пилигримов; бывший епископ считался человеком крайне дотошным и довольно вспыльчивым и не забывающим ни зла, ни добра - уж ему ли не знать, что с этими дурочками делать? Они, видимо, ничего о себе дежурному жрецу и не рассказали.
Медный Змий только разок посмотрел на них и кое-что понял. Тут чернушка решительно исповедовалась ему за обеих, а скромная блондинка разве что глазки прятала от стыда. Епископ выслушал одну, постарался разговорить другую и решил так: "Своей властью книжника к Морю я вас не пропущу. А с Зеленым Королем, если все-таки пойдете, договаривайтесь сами". Почему да отчего - возопили обе. Он ответил и на это: "Несколько лет назад в меня вселился неподходящий бог - это боги сами решили послать его, я не выбирал. Мне это почти стоило жизни и навсегда лишило дружбы Зеленого Короля. А бог стал безобразным, яростным и беспомощным. Подумайте, упрямицы - вот придете вы к Сердцу Мира, гонимые желанием и враждою, и что тогда будет и с вами, и с богами? Заклинаю вас, вернитесь - если не в свой храм, то домой, и постарайтесь расстаться мирно".
Но одержимые полудевственницы не послушались, да и не были обязаны - решение принимает только сам пилигрим, а власти у Медного Змия к тому времени осталось немного. А епископ Герма не мог даже весточки послать Зеленому Королю, ему это было строжайше запрещено. Было лето, и его любимый живописец жил у супруги в Аннуине, а там его не найдешь и не попросишь удержать двух бесноватых. Что ж, жрицы вежливо попрощались и встали, а епископ спросил: "Вы знаете, у вас ли сейчас моя сестра, почтенная дева Доната?". Тут впервые нежным голосом высказалась белокурая: "Сестра Доната уже семь лет как вышла замуж за придворного" - "Что ж, а я хотел передать ей привет..." - "Я постараюсь", - улыбнулась ему прекрасная дева.
А дальше я не знаю - то ли они дошли до Сердца Мира, то ли нет. И как к ним отнеслись боги, тоже не знаю. Только вот блондинка - то ли вернувшаяся в свое тело, то ли одержимая душою любовницы, принесла мне прекрасную чернокудрую голову - она теперь там, на колу, - он махнул рукой куда-то за святилище.
- Мастер порога, - осторожно вопросил я, - а для чего ты нам это рассказал?
- Не столько вам, сколько тебе, бледная немочь. Берегись вашего воина - ты его ненавидишь, а он на тебя обижен. Мужчин так вяжет только вражда.
- Что ты говоришь? Мы только что помирились.
- Мир вообще недолговечен, а уж такой в особенности.
Бертран вернулся, затягивая зубами на предплечье носовой платок. Он был бледен, но не зеленоват, и его больше не трясло.
- Благодарю вас, старцы! Я отдал кровь богам, и мне сразу стало хорошо.
- Ну-ну, - пробурчала голова, - у тебя с похмелья к голове кровь прилила, а теперь вот отпустило.
- А не мало я отдал? Не больше чаши - не мало?
- Капли бы хватило, маленький воин.
Старик как-то легко рассмеялся. Пока он рассказывал свою историю, близнецы отползли назад прямо на задницах, и в суховатой грязи остались четыре длинные рытвины.
- Эй, парочка, остаетесь?
- Нет, нет, - заверещали и Сумочка, и Косынка, - мы не можем...
- Тогда не удерживаю, - почти весело согласился старец, - Все равно вернетесь.
И мы покинули его, ушли, но не назад.
***
Той ночью видел я четыре видения. И по сию пору сны я толкую неважно; жрецы и лекари называют сновидения Путем Царей, но, думаю я, путь этот ведет богов к людям, и часто им все равно, ведом ли людям их сложный язык; но людей на встречу с богами толкает нечто другое.
Сначала виделось мне Лобное Место и кол на нем. На кол был посажен жрец, носатый, с безобразным угловатым лицом и горбатыми носом, маленький, в окровавленных и выпачканных дерьмом одеяниях проповедника. Руки его были свободны, и он поднял палец к небесам. По выражению лица казалось, что он не призывает кары и не проклинает, а в великой тревоге хочет кого-то, а, может быть, и всех, предостеречь. Но я стоял далеко и не слышал - и никто не слышал. Подул пыльный ветер, и сонное видение изменилось.
Теперь стоял я, невидимый и неслышный, бездыханный, в лавке книжного торговца. Торговец этот, из черноглазых сынов пустыни, был одет в халат с зелено-золотыми полосами и зеленый же головной убор из шелкового полотнища, заколотого золотой булавкой. Он неподвижно сидел на толстой подушке и говорил, соблазняющее улыбаясь:
- Разве умеете Вы читать? Не-ет, читать Вы ни в коем случае не умеете и уметь не хотите. Возьмите, эффенди, книгу не для того, чтобы высосать оттуда сведения и бросить - купите ее, чтобы изменить самого себя, чтобы понять себя и стать неодолимым, а потом возвращаться к ней снова и снова, как к возлюбленной. Вижу, Вы так и не поняли... Вот, например, книга знаменитого пророка Йонатана Бен-Микаэля о картежнике, который сначала полюбил, а потом разлюбил женщину не во имя золота, а во имя игры - перевлюбился, так сказать... Книга эта имеет волшебное свойство - если прочтет ее влюбленный, а любовь его поверхностна, то она исчезнет; если же крепка, то станет необратимой. Или же вот сочинения яростного и скромного Андреса Клемента: он похож на жеребенка, который по недоразумению привязался не к кобыле, а к телеге, и теперь погибает от истощения, потому что нет у нее молока. Но все это - не для брезгливых и не для трусов...
А стоял перед ним молодой аккуратненький евнух в богатых одеждах: он зашел всего лишь купить сочинения о том, как управлять имением, и теперь, растерянный, стоял, не понимая торговца и обижаясь втайне. Он вышел, ничего не купив, и видение преобразилось снова.
Теперь я видел подвал, в котором собрались пообносившиеся преподаватели. Их начальник, толстый и кудрявый, со странным именем Дэк и прозвищем Старый Хват слезно умолял их подать жалобу самому герцогу на него, ректора Дэка - иначе, мол, жалования никому не видать, как своих ушей. Это видение, самое нестойкое, разорвалось, разметалось и исчезло.
Потом лежал я в пыли и чувствовал, что много дней хочу и не могу заплакать; так тяжело мне было, что я хотел дернуть ножом по горлу и выпустить душу на волю. Никого их этих людей я не знал, имен их не слышал. Подобный проповедник, правда, существовал - хотел спасти родной город от пресыщения - но его не сажали на кол, а сначала повесили, потом опалили и в итоге нарезали на реликвии.
И сейчас, и тогда не понимал я, о чем видения сии - склонялся к тому, что касаются они, скорее, меня самого, а не нашего странствия. Кто-то к кому-то обращается, но один всегда не понимает другого, и об этом оба молчат - вот и получается безумие. Все стеснены и друг от друга зависят, не понимая этого...
Проснувшись, я был грустен и поэтому не интересовал сердитого Бертрана; Косынка и Сумочка, замкнутые друг в друге, ничего нового во мне не приметили.
***
Сенокос подобен придворному танцу-шествию: яркий свет, плавный ритм, строгая дистанция, краса и счастие, а травы по пояс и до самых локтей, усталое тело оживает и не хочет уснуть даже вечером. Как-то раз я косил на развалинах какого-то подвала, я срубал крапиву и репьи, ходил по бревнам и остаткам каменных стенок, как ходок по канату - и ни разу не споткнулся, не обрезался...
Мы нанимались косить - дело осложнялось тем, что у нас не было собственных кос и оселков, приходилось работать чем придется, чем дадут. Поначалу мы отставали, косы приходилось часто поправлять и отбивать. Иногда я напевал, но получалось грустное: "Не знаю, смерть ли это" и "Не для меня придет весна", а упрямый Бертран - он иногда сам брался за косу - отзывался по-своему: "Насыпьте каменный курган, сложите плач на память ей"; эту траурную песнь, кажется, сочинил он сам, ее до сих пор поют. Мы чувствовали себя сильными и нужными, а по вечерам не отказывали местным женщинам, каковы бы они ни были. Иногда я играл на дудочке, а близнецы танцевали, так одинаково совершая движения, что зрители или дивились до оцепенения, или падали со смеху.
Так вот и подошел день летнего солнцестояния, милая Ночь Огня и Воды.
Мы совершили длинный переход и подошли к деревне лишь к вечеру. Владел ею одинокий мелкий барон; Бертран один пешком направился к нему, представиться и с надеждою все-таки раздобыть хоть какого-то коня и оружие. Говорили, что барон уже стар и не участвует в войнах, а сыновей у него не было.
Мы же с близнецами остались в деревне. Чужаков, попадись они местным в эту Ночь, или сильно избивают, или приносят в жертву водяным. Ночь Огня и Воды, вы все знаете, празднуется везде одинаково: детишек отправляют пасти лошадей и разыскивать цветущий папоротник; старики и старухи уходят далеко собирать ночные волшебные травы, юноши скатывают с гор огненные колеса и дерутся стенка на стенку, а взрослые по берегам рек опьяняются и совокупляются. Дома оставляют только просватанных невест, но за ними некому смотреть
.
В этой деревне такая была одна. Она отвела нас в баню, мы вымылись щелоком и квасом; мне стало жарко, я выскочил и спрыгнул прямо с берега вниз головой, а близнецы так и остались греться, плескаться и попивать весеннее слабое пиво.
Я поплавал и остался лежать на берегу. Весь день было ясно и жарко, солнце отпустилось уже довольно низко, и земля начинала отдавать накопленное тепло. Я лежал лицом вверх на песке и удивлялся тому, что свет необычен, не желтоватый, а почти чисто прозрачный, никого намека на золото. Когда на меня упала человеческая тень, я прикрылся ладонями, но паниковать не стал, лень было.