- Здравствуй, - сказала девушка.
- Здравствуй и ты.
Я не смотрел на нее, старался глядеть на солнце и не моргать, не проливать слез.
- Пойдем со мной.
- Так я же голый.
- И что? Вставай, я смотреть не буду. Никого нет. И чего я там не видела...
Она на самом деле отвернулась и пошла впереди. Я не знал, то ли чистый свет, то ли день работы и день ходьбы заставили меня как бы лишиться тела - оно не отвечало ее голосу и виду, я не ощущал, что оно у меня вообще есть. Был только взгляд, он опустился вниз. Я видел, что девушка ставит ступни по-волчьи, как по ниточке, что ее босые ножки малы и широковаты, что ее следы еще долю мгновения светятся на песке и что трава, смятая ею, выпрямляется почти сразу - а была эта девушка довольно рослой и пухлой. Странно, но я не замечал даже наших длинных предвечерних теней.
Я вернулся в предбанник и оделся; близнецы пели и плескались за дверью. Когда я вышел, девушка сидела лицом ко мне и посмеивалась. Ради праздника она нарядилась в белую расшитую рубаху, бусики и узенькую головную повязку с височными кольцами, я же был почти в отрепьях, пыльных и, наверное, вонючих.
- Пошли.
- Ребят не возьмем?
- А тебе зачем эти бобрята-неразлучники? Других девиц тут нету, все папоротник собирать ушли.
- А ты?
- Что я? Осенью замуж, когда и погулять...
Она пошла, и я пошел, уже вровень, но не под ручку. Тела у меня все еще словно бы не было - и когда бы оно ни вернулось... Она отвела меня чуть вверх по течению, туда, где местные настроили амбаров. Они стояли строем, маленькие, все одинаковые и уже старые. Амбары там строят на сваях, чтобы не добрались вода и звери. Верх запирается, лестницу уносят; что там хранится, спрашивать неприлично. Внизу, под "дном", сушат рыбу, полоски мяса, грибы и травы. Мы уместились под крайним.
Она встала спиной к реке, а я сидел и смотрел на нее. Свет, отраженный от воды, и тот, что испускало низкое солнце, все равно был прозрачным - не золотистым, не розовым. Само небо побледнело, но не от приближения дождя и не из-за сухого тумана. А девушка не казалась темной, как кажется все, стоящее против света - она сама была прозрачной и огненной, и я видел русые косы, серые глаза, толстые неяркие губы и даже конопушки. Она стояла так, как будто застыла в танце, а я целиком превратился во взгляд.
- Как тебя зовут? - прошептал я, потому что боялся, что солнечный ветер развеет ее.
- А тебе какое дело? Зови Солнышком или Ягодкой, вот и будет тебе.
Она дернула полным плечом, колыхнулись груди, а я только вздохнул. Школяры - парни робкие и изобретательные: все потому, что от них требуют по возможности целомудрия и за скандал могут строго наказать, посадить на хлеб и воду либо подбросить тяжелой работенки, а времени и сил у школяра и так всегда в обрез. Женщины делали с нами что им угодно, и мы отдыхали с ними сердцем и плотью. А девушки знали прекрасно, что школяр так просто невинности не лишит, придумает что-нибудь такое, что и приятно, и не опасно.
Ягодка двигалась плавно и медленно, а мои движения, от меня почти не зависимые, точно соответствовали ей, как в танце. Или же я превращался просто во взгляд, а она тихо смеялась...
Когда, наконец, встретились заря с зарей, она сказала, что пора уходить, вот-вот вернутся старики с мандрагоровыми ядрами. Только, говорит, ей надо бы раскрыть нам один секрет.
- Сказывай, - растерялся я.
Мы взяли по рыбке, пошли вниз по течению, к деревне и сгрызли их на ходу.
- Ну, сначала про то, что дальше у людей был неурожай, они и ограбить могут.
- Да чего с нас взять-то?
- А в рабство не захочешь?
- Погоди-ка, а что еще?
- А куда вы идете?
- Сначала к заливу, а потом вверх по реке.
- Хотя бы не ходите через лес!
- Не темни, в чем дело?!
- Ну, у нас об этом не говорят... Но в лесу нашли недавно трупы - вроде бы паломники и зеленые рыцари поубивали друг друга...
- Да, такого прежде не бывало...
- Ну да, ведь Зеленый Король погиб.
- Кто вместо него?
- Не знаю. Говорят, сама Броселиана поехала к дочери и внучке, к хитрой Моргаузе, так что защитить вас будет некому.
- А скажи, почему свет небесный и сейчас такой прозрачный?
- А вот как погиб Зеленый Король, иногда бывает - все при этом свете видно, и не слепит он.
- Вроде бы это хороший свет, добрый...
- Ладно, - углядела она толстуху с мешком почти на самом горизонте, - я побежала, а то бабка увидит... Передай своим, что я сказала. Решайте сами, а я свое дело сделала.
- Спасибо, Солнышко!
Она убежала, а я пошел к своим.
Сумочка и Косынка храпели в предбаннике на тулупе. Пиво они не допили, и его отхлебнул я - рыба, хоть и несоленая, вызывала жажду.
Солнышко прибегала на минуточку еще раз - передала еды и поцелуй. А потом, когда роса уже высохла, на коне приехал радостный Бертран. Я услышал его издалека - в придачу ему подарили и лютню. Он ехал и распевал новые куплеты про Составную Донну, весьма почтительные. Меча у него не появилось, а конь был сер, сухопар, высок, с отрубленным ухом и под крестьянским седлом.
- Смотри-ка, купил!
- Ага. Этот конь хотя бы участвовал в боях, слава богам. Его зовут Гром. Но он старый. Меч вот у барона только один, жалко. И военное седло тоже...
Я передал Бертрану то, что сказала Ягодка. Мы разбудили близнецов, Бертран предупредил и их, но мы так ничего и не решили. Мне показалось, что Рыцаренок то ли завидует, то ли что-то скрывает, то ли чего-то стыдится. Я ждал, что он снова станет мрачным и задиристым и больше не мог доверять его хорошему настроению, как бы ни хотел этого. Думаю, я сам мог обидеть его таким недоверием.
***
Мы двинулись к заливу прежним путем. Пусть Бертран пел своему коню: "Ты Гром, ты Громила, покажи свое имя, растопчи врага!", а тот только ухом дергал: "Слушаю, дескать", близнецы хихикали, а я вспоминал милую ночь, но судьба уже раскрывала пасть, чтобы нас проглотить.
Мы попали на волнистую проплешину между хвойных перелесков и болотцем. Горизонта видно не было, и нам за каждым пройденным холмом открывался новый, точно такой же. Заведет куда-нибудь холмистый, словно покрытый девичьими грудями луг, потому что всегда любопытно - а что же там, за следующим холмом, не откроется ли что-то совсем новое, невиданное? Но коварные холмы, травяные груди, остаются холмами, местность не меняется очень долго, а местами она оказывается превращенной в лабиринт невысокой порослью новых сосенок.
Только встало солнце и закрепилось на небе, как Бертрану уже наскучило странствие по волнам земли. Он предложил забраться на самый высокий, по его мнению, холм (а на самом деле просто очередной) и осмотреться. Он тронул коня, и тот пошел рысью, удобной и какой-то расчетливой. Конь скакал, Бертран громко пел новую альбу. Если Бертран поет, значит, он не опасен, и мне это надоело. Серый конь выписывал змейку меж холмов, а всадник пел нежно:
- Нас утро встречает прохладой:
Увы, расставаться пора!
Прекрасная Донна, не надо
Со мною сидеть до утра...
Он выпугнул пару луней, и они, бледно-дымчатые, теперь ныряли в воздухе и старались напугать его тревожным и резким писком. Всадник выбрал холм, альбу превратил в боевую песнь:
- ... Судьба уже пасть разевает -
И сердце, и боль -пополам!
Всегда и вечно правая,
Бодрит меня.
Вернусь к тебе со славою
На склоне дня!
Он надолго застыл на холме. Я будто бы видел его лицо в лицо. Негустые прямые волосы были теперь подрезаны чуть ниже угла челюсти и лежали неподвижно, как богатый траурный платок. Я помнил - светлые глаза у него слишком выпучены, и левый как-то укатывается в сторону, чуть-чуть от линии взора. В своем костяном доспехе он был как молодой Араун, собиратель мертвой плоти.
Близнецы присели на ближайшем теплом склоне, пощипывали клубнику. Как зверьки. Оба будто в рыже-сереньких шапочках - у Косынки короткая шерсть растет прямо вверх, как у крота, а у Сумочки гладко лежит и блестит, словно у выдры.
Я при Бертране похож на Пуйхла. Такой же раб, бледный, бесцветный и безвольный... Я сидел оцепенело-лениво и медленно, беззлобно думал о том, как же он, злыдень, и эти два глупых звереныша мне надоели.
Бертран вернулся галопом, старый конь опять шел красиво и быстро. Оцепенение отпустило и меня; братья-грызуны тоже бросили свою клубничку и подтянулись.
- Броселиана там! - махнул он рукой куда-то по течению золотого утреннего света, - Есть длинная цепочка озер, мы сейчас идем параллельно последнему, Подметке. Оттуда выходит короткий речной рукав до залива. В холмах живут овечьи пастухи, это еще день пути, так что неурожай нам сегодня-завтра не опасен!
- Ладно, - согласился Сумочка, - может, хоть сыром разживемся.
Сыром мы и в самом деле разжились. Вечером с холмов потекли стада, как грязные талые воды, а мы остановились на ночлег у дряхлой пастушки; теперь она занималась лечением мелкой скотины. О том, что делается за пределами холмов, она ничего не знала.
Это был последний мой безмятежный день.
***
Когда снова начались территории земледельцев, стало много хуже. Милостыню странникам там не подавали - года три назад завелся в полях какой-то куська-жучок, он подгрызает корни злаков и опасен почти как саранча. Похож вредный жучок на божью коровку, только не блестит и пятнышек на нем нет.
Вроде бы и куськи этого уже не стало, а хлебом все равно не делились. И солнце не светило больше, ушло во мглу, что никак не могла разрешиться дождем. Права на пернатую дичь и зверя принадлежали двум братьям-баронам, для которых охота стала почти единственным источником мяса. Они браконьера повесили бы, предварительно распоров ему жадное брюхо. Можно было натаскать по ручьям рыбьей мелочи; близнецы, которых мы прежде не принимали всерьез, не давали нам бредня ни за что и обеспечивали компанию только сами. Они, по сути, нерасчетливые дети, гнались за быстрым уважением, а потому почти сразу же стали важничать. Бертран чувствовал себя так, словно его сунули в огромные тиски и неумолимо сжимают со всех сторон; даже Гром, конь выносливый и умный, перестал его радовать. Рыцаренок был озабочен отсутствием меча.
Ближайший городок с базаром находился в трех днях пути, в землях Гавейна-Чернокнижника, но продавали там оружие либо самое дешевое, предназначенное для крестьян, либо дорогое, турнирное. Зная об этом, Бертран мрачнел. В первой же деревне он направился к кузнецу, а мы остались на лугу, под небольшим стогом новой травы.
Вскоре подошла ватага. До осени местные парни таскают баржи на рукавах меж озерами и вверх по главной реке. И эти, с полотенцами на шеях, видимо, направлялись туда же. Их главарь, не переставая щелкать орешки, подозвал нас жестом. Я чуть раньше успел припрятать под стогом лук и колчан и сейчас подошел к ним, не вынимая ножа. Их предводитель был плечист и сутул, казался телом уже не парнем, а мужиком, но лицо его бороденкой еще не обросло. В любом случае мне пришлось бы худо; местные парни, хоть и невысокие, и неуклюжие, созревают рано.
- Чего тут вам надо?
- Ничего такого. Мы идем к лесу.
- Тут не подают, голытьба.
- Иди своей дорогой, пропусти нас!
- А чего за это дашь?
- Нету у нас ничего!
- Врешь, побируха! С вами был воин.
- Так с него и спрашивай.
- А я с тебя спрашиваю, ну!
- Ты, никак, трусишь?
- Сумку давай! Давай, говорю!
По бокам у меня примостились Косынка и Сумочка, но и они не доставали ножей.
- Это еще что за дети? - спросил вожак и слегка ударил меня в плечо. Потом что-то твердое, мне казалось, рухнуло прямо с небес мне на макушку, и я упал.
Я потерял сознание почти сразу - близнецы сказали, что один ватажник ударил меня дубинкою сзади, зашел незаметно, пока я пытался отболтаться - и нападающие, слегка меня попинав, потеряли интерес довольно быстро. А вот близнецов метелили долго. Школяры всегда дерутся с городскими, есть даже такой праздник, когда сжигают Старую Зиму: школяры берут очень большие кисти, городские парни - метлы, все выходят на лед и бьются, пока последний не упадет. Косынка и Сумочка всегда воевали спина к спине, и сбить их с ног было не так-то просто. И теперь они прикрыли друг другу спины, а противники взяли их в кольцо и крепко наваляли по мордасам. Потом кто-то догадался врезать Косынке по яйцам; когда того согнуло, добавили по шее, а Сумочке - палкой по затылку и свалили обоих. Порылись в сумке, отняли сыр и бредень (куртки мы уже успели променять на еду); попробовали стянуть Косынкины сапоги, да увидали, что те давно уже просят каши.
Тут ватагу спугнул Бертран. Разогнав коня, он помчался в бой и смог достать кое-кого длинной плетью. Парни медленно и с достоинством отошли, а мы остались. Рыцаренок наехал конем на вожака и громовым голосом повелел отдать то, что взяли. Длинный ватажник демонстративно откусил от сыра, а вожак бросил наш бредень под ноги коню; Сумочка тут же подобрал его и осмотрел. Парни дружно повернулись, вожак плюнул в пыль и повел их дальше.
- Давайте дадим им уйти, - приказал Бертран, - а я вам пока расскажу что-то важное.
Он спешился, мы опять расселись под стогом. Лук и колчан не тронули, и я снова положил их на колени. Конь пощипывал сено, у седла было привешено какое-то странное копье-трезубец; наш трубадур вернулся от кузнеца босым, без кожаной седельной сумы-мешка и с лютней вместо щита за плечами. Струны задевали за костяные накладки колета и неприятно повизгивали.
Когда я спросил об этом, он досадливо отмахнулся:
- Ну ее. Она все равно была пустая.
- А сапоги?
- Променял все кожаное на рогатину. Нет у него ни мечей, ни копий - вот о чем речь.
Я видел березу, она была толстой и пыльной, словно сделана из сыпкого мела, и даже не шелестела. Голова моя пока не болела, но казалась до странности легкой и мягкой; кожу не порвали, но шишка обещала вырасти такой, как бывает у мудрецов для помещения дополнительного божественного разума.
- Давай свои носки, пришью к ним подметки с носами и пятками. Косынка, дай голенища - сапоги все равно не твои, дареные...
- Не надо, Мельник...
- Надо. В лес идем.
Косынка сапог не снял, но и не сопротивлялся. Я как мог ровно срезал часть голенищ, сел под стог с шилом и веревочкой. Бертран, поворчав, отдал толстые колючие носки. Я начал шить, а он - говорить.
- Так вот. Кузнец продал все оружие, какое у него было. Осталась вот эта рогатина, ею только медведя или мужика с тесаком остановить, для конного боя она не годится. Все мечи продал, а они ведь были!
- Да не тяни ты! - вдруг потребовал чем-то обиженный Косынка.
- Не тяну. Тихо! У Гавейна заваруха началась. Наши пилигримы, да еще и городская голь - они захватили свой любимый холм и вообще Холмы и держат уже неделю как. Гавейн с войском вышел в поле. Говорят, его мужики - они держатся старой веры - разозлились и восстали, требуют, чтобы он укротил еретиков, они их пастбища заняли. Сами мужики всего боятся, и герцога, и еретиков, а требуют... Кузнец продал оружие вроде бы им, оно у него все-таки не рыцарское. Он говорит, кто-то, Лот или Уриен, ему-то все равно, хочет напасть на отца. Не знаю, что делает другой сын - может быть, и с еретиками. А Броселиана, ее дочь Артес и внучка Мограуза готовят оборону города. Если у них получится, то город окружит лесная стена, и лес унесет целый город незаметно к самому Сердцу и Мира и там убережет.
- Нам надо туда! - вскрикнул Косынка, - Отец...
- Я туда без меча и копья не пойду и вас не поведу! Это безумие.
- Подожди, брат, - начал было Сумочка, - мы и так, и так туда...
- Поздно будет! Если город уйдет...