- Погодите, парни, - сказал я, усталый и властный, - не орите, голова болит. Давайте так: до лесу час пути, там посидим, подумаем. А то здесь разбойничают. Мы же почти без оружия.
- Но у тебя лук!
- Да заткнитесь оба! Пока идем в лес!
Бертран с облегчением согласился.
***
Было решено идти к лесу и завтра уже решаться идти куда-нибудь незнакомым путем. Я отдал ему готовые носки, он влез в них и запрыгал, запритопывал.
- Как ты себя в них чувствуешь?
- Как конь с копытами.
- А я, значит, рак с клешней?
- Угу. Не шути, Мельник, и так тошно.
Близнецы срезали себе по березовой дубинке, я осмотрел лук, Бертран сел на коня. Мы прошли немного, и вдруг Бертран говорит:
- Парни, у нас же есть оборотнева шерсть! Если кого и заметят, так только Грома!
- Точно! - осенило и меня, - А я-то совсем забыл! - правда, забыл: очень уж страшно и постыдно она мне досталась.
- Арнаут, Гираут, она у вас?
- Ага, - Сумочка вытащил откуда-то целый колтун. Мы поделили его и проглотили по клочку, остатки припрятали каждый у себя; кое-что Бертран смог запихнуть в рот даже Грому. Шерсть тому причиною или нет, но весь остаток дня никого мы не встретили, и даже пугливые сороки не обращали на нас никакого внимания.
Листва казалась тусклой, все березы - вырезанными из мела; а прежде выглядели так, словно отлил их кто-то из молочного живого стекла. Тонкая пленка сплошных облаков собрала под собой влажную теплынь, и преследовали нас целые стаи голодного комарья. Берега Подметки во многих местах заболочены, это целый питомник кровососов, а ветра их разносят повсюду. Сегодня, в тихий день, ветер не мешал им садиться, куда захотят, пить, кого захотят. Еще не войдя в лес, мы все исчесались и щеголяли опухшими мордами. Коню было лучше, никто не запрещал ему обмахиваться длинным хвостом.
- Где-то здесь, - сказал Бертран, куда-то вглядываясь, - будет одно прибежище покойного короля.
Тропы видно не было - просто сначала сосновая поросль-лабиринт, а потом старый смешанный лес.
- Откуда ты знаешь?
- Оно притягивает.
- А где тропа?
- Зеленый Король делал их незаметными. Наверное, начинается уже в лесу.
Братья не верили; мне было почти все равно. Тропа все не начиналась, комары постепенно отставали. Этого никогда не бывало раньше - но теперь следовало смотреть в оба, нет ли где растяжки или капкана. Одну мы нашли и сняли. Потом показалась высокая засека, обращенная кольями в лес. Строили ее недавно: набросали друг на друга упавшие стволы, кое-где понатыкали кольев. Может быть, напрягли самострел-другой, но свежих следов мы не увидели. Если самострелы не проверять, тетива истлеет, стрелы сорвутся - либо уже сорвались, либо выстрелят прямо в нас, как повезет - но это случится на другой стороне заброшенной кучи бурелома.
Края засеки терялись в кустах, ее долго пришлось обходить. Мы продирались сквозь заросли. а Бертран старался провести коня по чуть более чистому месту. На той стороне кусты почти исчезли, и никаких самострелов мы не нашли.
- Не понимаю, - бормотал Бертран, обводя коня мимо большой поваленной ели, - почему одна и та же вещь в разное время и разных местах стоит по-разному. Вот сколько стоит рогатина? Сколько стоили мои сапоги? Цена - это свойство, вроде веса, ее нельзя менять...
- Почему это нельзя? - ответил уставший Сумочка, - Очень даже можно. И нужно. Мы, купечество, делаем состояния из ничего, просто из разницы в стоимости. А вот вам для этого надо грабить и воевать. Мужикам надо работать.
- Да! - заявил вдруг Косынка, - Настанет время, когда купцы будут важнее рыцарей и даже королей!
- Эк занесло тебя пророчить! - оборвал его я, - Мы, похоже, на месте.
Место это было вырубкой. Она недавно пышно заросла малиной и крапивой, но было видно, что скоро эта сырая жгучая поросль кончится. И верно, мы вышли на полянку, поначалу как засеянную клевером, а дальше затянутую молодой земляникой. В центре стоял небольшой деревянный домик, а поодаль сидели собаки, очень похожие на пегих волков, смотрели на нас, но не подавали голоса. Собачья стая не возражала, когда мы вошли в этот дом.
Я разжег открытый очаг - кое-какие дровишки еще оставались в комнате - и постарался напустить побольше дыма, выкурить насекомых. Пока дымило, Бертран приводил в порядок и спутывал Грома, а Арнаут с Гираутом пошли поискать воды. Я же собрал хворосту.
***
Потом мы продолжили тот разговор, что разбудил Собирателя Плоти. Косынка возвращается и говорит:
- Цена правда не может быть фиксированной, иначе ничего на ней не нарастет. А деньги в самом деле надо делать из ничего.
- Много ты их наделал? - возразил я, - Ты, дорогуша, кучу золота в ничто обратил.
Надоел мне этот разговор, да и при Бертране он уже мог быть опасным.
- И ты тоже, и ты тоже, - покачивал Косынка круглой головой.
Он всегда так - становился непроницаемо-наивным, и не знаешь, хочет ли он тебя обидеть или нет? Однако вспоминать о моем бывшем золоте я бы сам при Бертране не стал.
А Бертран, вроде бы не слушая нас, простолюдинов, всех усадил и приказал:
- Решим, парни, кто теперь куда пойдет!
Первым начал я:
- Я, - еще до изгнания Дунканом я стал жить как во сне, уснул окончательно после убийства нашего дурачка, а теперь вот вроде бы очнулся, - я пойду... Не знаю, как вы, а я выйду к заливу и поклонюсь небесному свету - благодаря ему я убил оборотня, а не мальчишку. А в ночь Огня и Воды... Я иду туда!
- Ты чего злишься? - говорит Сумочка, - Все в порядке.
- Да я не злюсь...
Косынка продолжает:
- Нам надо за реку! Там отец...
- Нет, - повелевает Бертран, - туда я вас не поведу.
- Но почему?!
- Мы безоружны, говорю вам третий раз!
- Слушай, Бертран! - говорит Сумочка, - Пойдем с нами! Отец тебе заплатит, тебе ведь надо оружие, так?
- Нет, говорю! В рабство захотели? или в наемники?
Тут Косынка встает и упирается взглядом в Бертрана, словно баран:
- А ты куда собрался, вождь?
- К себе.
- Ну и иди в свой нищий Вентадорн, если тебе так страшно!
"Если трусишь" сказать он пока не решался, но почву уже прощупывал.
Бертран тоже встал:
- В моем, как ты сказал, нищем Вентадорне даже слуги и женщины получают образование...
- Ты выбираешь занятия женщин и слуг?
- Тихо ты! - прикрикнул я, - Пусть он говорит!
- Ладно!
- Бертран, а ты куда?
- Если вам это надо, можно пойти в город на ярмарку - это дня три-четыре - а потом переправиться ниже по реке...
Все это меня уже не касалось.
- ... там я куплю хороший меч и смогу...
Тут навострил уши и встал я, а за мною и Сумочка.
- Погоди-погоди! Это на какие деньги ты собрался меч покупать?
- Я перед тобой отчитываюсь?
- Да, это мои деньги.
- Твои?!
- Так ты спрятал второй золотой?!
- Да! Да! Но ты потерял мой меч!
- Бертран! Меч потерял ты, ты не должен был...
- Ты знаешь, что должен и не должен рыцарь?!
- Верни золотой!
- Да, Бертран! - неожиданно вмешался Сумочка, - Знаешь, сколько его семье придется зарабатывать, чтобы накопить новый?
- Нет! Мельник, ты должен мне меч!
- Это мошенничество.
- Ты же вор, Рыцаренок! - крикнул Косынка; он никогда не мог оставаться спокойным, если при нем ссорились, его несло в истерике, и иногда шли в ход ножи. И тут он вынул нож и пошел на подогнутых ногах к Бертрану, очень медленно. Тот молниеносно ухватил Сумочку за горло, прижал к себе и вынул кинжал; тот походил на нож для чистки рыбы, просто длинный изогнутый клин с очень тонким концом, но заточен с обеих сторон.
- Стой, или зарежу твоего братца-торгаша, - Бертран скалился так, что это мешало ему говорить, но он казался спокойным. Это-то Косынку и подвело.
- Ты вор и трус!
Я перехватил Косынку сзади и попытался вывернуть нож из руки; запястье было потным, оно легко провернулось, а мальчишка досадливо дернул кистью. Потом он упал - Бертран кольнул его под ребра - мне казалось, очень легко.
- Подлец! Я же его держал!!!
Косынка свалился на пол, как полупустой мешок, и точно так же мягко на пол лег Сумочка. Раненый лежал; сначала из него вместе с кровью вытекло сознание, а потом и жизнь. Бертран наскоро вытер кинжал и вышел.
За ним вышел и я - и увидел: он снимает путы с коня и прячет их. Собаки все так же сидят полукольцом, молчат и ничего не предпринимают ничего.
Когда он встал, я подошел вплотную - казалось, он не видит того, что по сторонам, а, может быть, и не слышит - и тихо приказал:
- Верни золотой - или убей меня из-за него.
Так мне было противно.
- Ты, - рассеянно сказал он, - назвал меня подлецом...
- Да какая разница, очнись!
- Какая разница?
- Верни золотой. Не отстану.
Тот словно бы проснулся.
- Да на, подавись!
Он сорвал с шеи мешочек на шнурке и метко бросил его прямо в кучку собачьего дерьма. Бросаться, как мужик, за своими деньгами в говно при Бертране было ниже моего достоинства, и я ждал. Сумерки, сырые и серые, обесцветили его и особенно меня. Один из псов, очень похожий на волка, но, видимо, не вожак, подошел к Бертрану, сел перед ним, заулыбался и стал мотать хвостом по траве. Тот потрепал его за ушами и сказал плаксиво:
- Ты будешь Друг. Гром, Друг, пошли!
Он потянул коня за повод, пропустил пса вперед, и они двигались по направлению к засеке, пока туман не скрыл их. Остальные собаки ушли; так снимается с места и сразу улетает стая галок. Тогда я подобрал мешочек. Бледное собачье дерьмо давно высохло, мешочек не запачкался, но я, сорвав его, выбросил подальше, а золотой снова упрятал в пояс.
Я вернулся в дом. Косынка лежал на спине с открытыми глазами - видимо, брат перевернул его и отступил. Сам Сумочка сидел в угол носом в позе созерцающего жреца, скрестив ноги, и сосал палец. Я не стал его трогать.
Всю ночь я для чего-то поддерживал огонь, а Сумочка так и сидел, посасывая палец, аппетитно чмокая, и все клонился к стене, пока не уперся в нее лбом.
В горнице было два маленьких оконца, затянутых холстинкой. Через них втекала тьма, и она казалась мне почему-то живой и жидкой. Если бы она добралась до нас, то растворила бы, как кислота растворяет металлы. Вот поэтому я и кормил огонь, благо хвороста хватало. Мне казалось, я видел, как тело покойника медленно сковало, начиная с головы; его бы не смогла поглотить едкая ночь.
Черные сумерки серого дня.
Кто в темноте ожидает меня?
Черные сумерки, черная ночь.
Кто в темноте мне не сможет помочь?
Всю ночь я старался придумать продолжение этого стишка, но так и не смог. И никогда больше никаких стихов не сочинял.
Утром Сумочка вроде бы заснул - чмокать хотя бы перестал. Я подошел к нему и потрепал за плечо - оно было почти таким же окоченевшим, как и у трупа.
- Очнись. Надо похоронить твоего брата. Я пойду возьму лопату.
Мне не хотелось ни трогать его, ни разговаривать с ним.
Лопаты не было нигде - ни у дверей, ни под крышей, ни снаружи, но я все искал и искал. У земляники и малины крепкие корни, ножом их не взять, неглубоко похороненного обязательно выроют собаки, когда вернутся.
Сумочка, видимо, думал о том же. Пусть было еще чуть сыровато, но он вышел из дома с горящей лампой-жировухой в руках и выдернул клок пеньки. Он озабоченно ходил туда-сюда у стен и особенно приглядывался к углам.
- Что ты делаешь?! Нельзя!!! Лес загорится!
Я стал отнимать жировуху. Она выскользнула, опрокинулась и очень быстро погасла. С клоком пеньки в поднятой руке, будто с флагом, он быстро побежал в лес, а я за ним. Но догнать не смог. Наверное, и конь не смог бы. Даже если на него напали бы собаки, я не смог бы ничего сделать. Но собак все не было.
Тогда я вернулся, загасил очаг и, не прикасаясь к трупу, покрепче захлопнул тяжелую дверь и припер ее большой корягой. Так собаки не тронут его - а если и тронут, тем лучше для них; похороны не хуже иных других, так делают меднолицые огнепоклонники.
***
Хорошо, когда самые жуткие события происходят с тобою в юности. Юноша к жизни не привязан, а зрелый человек в таком случае потерял бы слишком многое. Юноша уже целостен, а ребенка ужас доломал бы, и вырос бы он уродцем...
Это я говорю вам сейчас, а тогда я, собрав все свое, просто ушел, не думая ни о чем. От домика вглубь леса уходила довольно широкая тропа, усыпанная белой пылью. По ней я и пошел, и утро казалось мне слишком бледным, но то был не свет небес. Просто, думал я, ночь растворила мир, и он еще не совсем вернулся, не оплотнел.
Лук мой отсырел и не совсем просох, но я устал и не хотел подсушивать его.
Я шел себе и шел, не пил, не ел, а остановился лишь тогда, когда перевалило далеко за полдень. Я бы двигался и дальше, но дороге как будто бы отсекла голову большая вода. Где-то рядом последний озерный рукав впадал в залив. Довольно далеко к западу было устье той реки, куда мы все изначально направлялись.
Вода приносила сюда с двух сторон светлый песок; довольно мелкий залив окружал берег из крупных серых валунов и каменных пластин. Кто-то когда-то выложил из них прочные ступени до самого края воды. Я спустился к воде и попробовал ее: она была почти пресной, а жажду утоляла так, что было достаточно одного-двух глотков.
Кто-то воткнул между валунами короткий кол. Придержавшись за него, я почувствовал, как он дрожит - как будто под ним артерия или к нему привязана леса, на конце которой ритмично бьется рыба. Но никакой лесы не было - ни сейчас, ни раньше. Тогда я ощупал камни - они тоже вибрировали, каждый в своем ритме: кто тише. кто сильнее, кто медленно, кто часто. Ступени были спокойны, и я устроился на них. Раз все пульсирует, значит, Сердце Мира близко, и свет небесный где-то рядом. Я, ребенок еще, верил, что он заметит меня и придет помочь.
К вечеру пульсация камней - а я уже почти уснул - сначала приостановилась, а потом началась вновь в другом, едином, ритме. Уж не мое ли дремлющее сердце запустило этот ритм?
По небу ползла огромная бурая туча, похожая на старый чугунный утюг с углями - если видели, как внутри такого мерцают угольки, а наружу валят клубы дыма. Туча тупо, но очень быстро двигалась и разрасталась.
Я вскочил - если ритм камней совпадет, то берег может развалиться, и я погибну в землетрясении. Я побежал вверх и забился в кусты - помогут ли они мне, если что? Конечно же, нет. Кусты тоже дрожали, и я вместе с ними. Я проглотил остаток оборотневой шерсти, но все равно чувствовал себя куда как заметным, хоть и ничтожно маленьким.
Тогда я нацелил высохший лук, а стрелу наложил ту, что нужна против оборотня.
Небо вдруг посерело и очень быстро слилось с водою. Потом безо всяких сполохов встал над заливом вихрь и пошел на берег. Соткан он был в основном из воздуха, и казалось, что это перетянутый, перекрученный канат, и некоторые воздушные волокна уже начали лопаться. Он шел зигзагами и ровно гнал перед собою стену плотного ветра. Деревья замахали ветвями, как бы отгоняя его, и с некоторых, а потом и с почти всех ветвей полетели крупные алые искры. Казалось, что ели брызгают расплавленным металлом.
Тогда вихрь выступил из моря и вполз на берег. Он выхватил сразу целый объем земли - так бывает, если вырвать растение с корнем из почвы. В новую лагуну тут же с шумом бросилась вода, а камни разлетелись далеко по лесу. Да он же ненавидит землю, понял я, хочет освободиться от нее, и ему все равно, какая часть мира при этом будет уничтожена. Я встал, ноги мои сначала превратились в студень, а потом в стекло.