Модо, Дроссель и Винни — мыши-рокеры с Марса. Нечаянно наткнувшись на этот мультик по телевизору, мы сразу стали его фанатами. Большие, в человеческий рост, мыши спасали планету от пришельцев, а помогала им в этом девушка Чарли.
Модо был серый, с железной рукой, из которой при необходимости выдвигалось дуло мощного пистолета. Дроссель носил темные очки, а сам был оранжевым. Винни был самым молодым и самым лучшим — так казалось мне, — белый, с двумя серьгами в одном ухе, стальной маской на пол-лица и с постоянными, бесконечными шутками. Но самое важное то, что все они были не каратистами, не тхеквондистами, не волшебниками, а рокерами! И мотоциклы у них были один круче другого.
Так мы стали играть в любимых персонажей. Велосипеды — это мотоциклы, пришельцы выдуманы, а мы — вот они, рассекаем на огромной скорости ухабистые дороги поселка. И совсем не важно, что скорость была далека от «огромности», а мы только недавно научились кататься на велосипедах. Воображение делало нас героями, мышами-рокерами с Марса.
Дня через два, утром, Эрика со Светой прибежали ко мне со всех ног.
— Привет! — обрадовалась я, протирая глаза. — А чего так рано?
Света толкнула ко мне Эрику, но та спряталась за спиной Светы и подтолкнула в свою очередь сестру. Лица у них были испуганные.
— Там… — проговорила Света. — Там это… Рекс…
Эрика вышла вперед и протараторила, закрыв глаза:
— Рекс весь в крови у нас на сеновале лежит!
Я оцепенела. Эрика со Светой притихли и смотрели на меня, а я не могла сделать вдох, не могла ничего понять. Перед глазами был Рекс, который прыгал мне на плечи.
Мама ушла выгонять корову в стадо, и дома был только папа. Он вышел на веранду (я услышала противный скрип досок: полы прогибались под тяжестью взрослых), спросил что-то у Светы с Эрикой и вышел на улицу. Я отчетливо слышала, как он шаркал галошами у крыльца, как прошел на задний двор — к сеновалу Шрайнеров. Секунда — и я помчалась за ним, зацепив пальцами ног свои шлепанцы и стараясь не потерять их по пути.
Света с Эрикой ввалились на сеновал сразу за мной. Рекс лежал на сене весь в крови. Он был мертв, уже застыл. Наши папы осмотрели его и пошли по следу из капель крови в сторону ворот.
— Он под ними пролез, наверное, — предположил дядя Андрей.
— Наверное, — согласился мой папа и толкнул железную калитку, чтобы выйти со двора.
Дядя Андрей последовал за ним.
Света с Эрикой шепотом комментировали происходящее: их папа пошел на улицу, там, на улице, Рекса, кажется, покусали. Я сидела на корточках возле Рекса, смотрела в его застывшие глаза, на которые садились мухи, и вспоминала, каким он был… Казалось, что это сон. Хотелось, чтобы Рекс был жив и снова сидел у нас на переднем дворе, лаял на мотоцикл Живилова и особым, едва слышным визгом встречал папу с работы, когда тот еще только появлялся на нашей улице и был еще далеко от двора.
— Пули! Ты слышала? — схватила Света Эрику за руку. — Пойдем!
И они побежали на улицу.
— Кто стрелять-то мог? — донесся с улицы чей-то голос.
Когда я тоже вышла со двора, вокруг ворот Шрайнеров собралась толпа соседей со всей улицы. Я протолкалась к Свете и Эрике.
— Смотри! — Света ткнула пальцем куда-то в нижнюю часть ворот.
Там, прямо у основания, виднелись странные вмятины. Краска в этих местах сошла, образуя уродливое серое солнце.
— Это от пуль, — шепнула мне прямо в ухо Эрика.
— От пуль, от пуль! От этих… — сказал кто-то папе. — От охотничьих.
— А у кого охотничье-то есть?
— А вы, Андрей, что, не слышали ничего ночью?
— Нет, говорю же! Вроде как ничего и не было… — Дядя Андрей почесал затылок.
— Правильно, он, скорее всего, домой хотел, а не получилось. Ну и пролез в свой старый дом.
— А у Живилова? У него ж ружье есть! — вдруг вскрикнул кто-то.
— Точно!
— А-а-а! — протянул папа. — Так он, видимо, опять за его мотоциклом погнался. Вот и получил…
Живилов все отрицал. Сказал, что у него и без всяких ненормальных собак и забот, и проблем достаточно. А Рекса папа на телеге отвез в поле — мы со Светой и Эрикой проследили — и там закопал. Возле мусорки. Мы нашли на мусорке среди разбитых кирпичей один целый и притащили его к могиле Рекса. Угольком, который Эрика стащила из углярки, я написала на кирпиче: «Рекс».
— Надо что-то сказать, кажется, — предположила Света.
Эрика шмыгнула носом, а я села рядом с кирпичом-памятником.
— Он был хорошим песиком… — Эрика вытерла слезы. — А этот, — она кивнула в ту сторону, где вдалеке виднелся дом Живиловых, — пусть поплатится!
У Живиловых была больная дочь. Она ударила как-то Свету ногой в голову, когда та сидела на куче глины у нашего двора и лепила домик. Тогда я и узнала, что у Живиловых дочь нездоровая. У нее было что-то не так с головой. Помня наставления родителей, мы, едва завидев ее на улице, прятались или уезжали на велосипедах в другую сторону — подальше, чтобы не пиналась и камнями не кидалась.
— Тяжело им, — говорила моя мама маме Светы и Эрики. — Когда ребенок болен, это очень тяжело.
Наверное, поэтому мне не хотелось, чтобы Живилов поплатился. Я не злилась на него. Я злилась на булки хлеба, которые ел Рекс и которых, по словам мамы, было много. А еще на Досю. И на рис с яйцами.
— Винни, мы должны отомстить за Рекса, — решительно сказала Эрика-Дроссель. — И за Модо!
— Да, должны! — согласилась Света-Модо.
Я встала, отряхнулась, подняла с земли велосипед-мотоцикл.
— Мыши-рокеры не мстят — мыши-рокеры помогают и защищают. Забыли, что было с Модо? — напомнила я и пошла в сторону дороги.
В мультике Модо сошел с пути добра, желая отомстить за потерянную когда-то руку и получить руку еще мощнее и лучше, чем та железная, что у него была. Мы совсем недавно посмотрели эту серию и еще не проиграли ее.
— Я поеду в другую сторону! — сообщила Света, выйдя за мной на дорогу. — Я не с вами — я против вас!
— Что нам делать, Винни? — Эрика изобразила на лице то ли испуг, то ли отчаяние. — Как спасти Модо?
— Дроссель, за мной! — Я стала ногой отталкиваться от земли. — Перехватим его с той стороны дороги, пока он не натворил дел!
Через месяц Шрайнеры уехали. В Германию. Им родственники дяди Андрея помогли. Мы не попрощались со Светой и Эрикой. Просто как-то я встала утром, а вместо Шрайнеров по соседнему двору ходили незнакомые люди. И я уже не могла перелезть через смежный забор, чтобы спросить, когда мыши-рокеры поедут спасать человечество. Мышей-рокеров вдруг не стало.
«Они улетели на Марс — вернулись домой», — решила я.
Мультик я не досмотрела: он перестал приносить радость. Его родственным словом стало «тоска», она пронизывала меня, когда я видела на экране оранжевого Дросселя и серого Модо.
Я успела получить от Шрайнеров одну коряво подписанную открытку, прежде чем они вернулись. Точнее, вернулись Света и Эрика с мамой. Дядя Андрей остался в Германии. Теперь, чтобы позвать Свету с Эрикой кататься на велосипеде, мне приходилось ехать в конец улицы, к самому последнему дому, за которым начиналось поле. К дому с «живым» забором — на нем щенок нюхал цветок и весело смотрел на бабочку. Такой забор был только у одного человека во всем поселке — у бабушки Светы и Эрики, у которой они с мамой остановились.
Мы купались в надувном бассейне, смешно повторяли друг за другом немецкие слова. Сестры не говорили об отце, а я не спрашивала. Ведь счастье казалось таким зыбким, таким слабым, что одно неосторожное слово, один неправильный вопрос — и мои подруги исчезнут, уедут снова.
— Чем «Мыши-рокеры с Марса» закончились? — спросила однажды Света, когда мы ехали по улице в одном ряду. Не обгоняя друг друга, а наслаждаясь тем, что мы рядом, плечом к плечу.
— Не знаю: я не смотрела, — призналась я.
— Жалко.
— Мама плачет, не хочет обратно, — сказала вдруг Эрика. — А папа сюда за нами приедет.
— Да? — Я остановилась.
— Да, — подтвердила Света. — На следующей неделе.
— Так вы уедете?
Вместо ответа Эрика ткнула пальцем в большой дом с красной крышей и чердаком, где жили голуби. Мы любили этот дом: он казался самым большим и самым красивым в поселке.
— Вот бы нам такой дом! — воскликнула Эрика.
— Ага, тогда папа согласился бы остаться, — поддержала сестру Света.
Мы помолчали.
— А давайте Рекса навестим, — предложила Эрика.
Мы радостно взобрались на велики и помчались к полю. Мусорка разрослась, расширилась, и отыскать помеченный именем кирпич нам не удалось. Мы долго ходили вокруг мусорной кучи, даже забирались на ее середину, если замечали кирпич. Только могилы Рекса мы так и не нашли.
— Пусть тогда его могилой будет вся мусорка, — придумала Света.
— Нет! Поле! Все поле! — Эрика запрыгала от восторга. — Классно ведь!
— Уж лучше бы они не приезжали, не приезжали! — Я пинала велик и плакала. — Приехали и уехали! Уехали! Уехали!
Мама обняла меня, уводя от велосипеда. Он больше не казался мне мотоциклом.
— Расставаться всегда тяжело, доча. Но они же не на другую планету улетели. Всего лишь в другую страну. Вы будете переписываться, — успокаивала меня мама, прижав к груди.
— Почему они все уезжают? Что там такого, в этой Германии?
Злая тетка. Нет… Снежная королева, которая забрала у Герды Кая. Страшное чудовище, которое заглатывает всех моих друзей… Германия казалась мне чем угодно, но не страной.
— Когда-то давным-давно, когда началась война, немцев насильно переселили сюда. Считалось, что они могут помогать фашистам. Их увольняли с работы, гнали, сажали в тюрьму. Теперь их потомки возвращаются на свою родину. — Мама говорила тихо и монотонно, будто читала параграф в учебнике. Взрослые любят именно так «читать» далекое прошлое, будто оно безобидно и обыденно, будто не влияет оно ни на что.
— Я не хочу больше велосипед. Я его ненавижу! А еще я поле ненавижу! — Я не переставала плакать.
— Почему? — Мама погладила меня по голове и улыбнулась. — Ведь велосипед — это воспоминание, много воспоминаний. И поле… Вы же там играли. И все дороги в поселке. Воспоминания — это самое важное, доча.
Я прижалась к маме крепче и вспомнила рыжие волосы Эрики и серые глаза Светы…
Расставание пятое
«На кладбище ветер свищет…»
Таня Тапочкина мечтала о Германии. Ей тяжело давался немецкий, но ни по какому другому предмету она не старалась успевать так, как по немецкому языку. Ни к одному уроку она не готовилась так, чтобы аж до слёз, если что-то не получалось.
— Мы подали документы, мы скоро уедем, — поделилась она как-то со мной. — Я должна выучить немецкий!
Мне стало завидно. Если Таня уедет в Германию, то обязательно встретит там Сашку. Они будут общаться, поженятся… А что? Мне он ни строчки не написал, совсем обо мне забыл!
— Тебе Сашка пишет? — спросила я, склонившись над Таней.
Она как раз исправляла ошибки в тетради по немецкому языку, а я ей помогала.
— Да, конечно, пишет, — ответила она, не поднимая глаз от листа. Но ее голос дрогнул, а ручка дернулась, делая букву «G» какой-то Д-образной. — А тебе?
Я прищурилась. Уж я-то смогу вывести Тапочки ну на чистую воду!
— И мне пишет. В неделю по одному письму. Он в Мюнхене живет…
— Правда? — перебила Таня, уставившись на меня и скривив рот.
Но секунду спустя она снова уткнулась в тетрадь, покраснев, как буквы, которые красной ручкой вывел Игорь Владимирович, исправляя ошибки в предыдущем задании.
— Чего ты врешь? — грубо сказала я. — Не пишет он тебе!
— А вот и пишет!
— А вот и нет! Забыл он тебя!
Таня уронила голову на руки и зарыдала. Я аж попятилась от неожиданности. Обидно, конечно, что Сашка не пишет, но реветь-то зачем?
— Тань, ты чего? Мне он тоже не пишет, — призналась я. — Я специально сказала, чтоб ты не врала.
Таня перестала всхлипывать. Подняла голову и взглянула на меня красными, опухшими глазами:
— Правда?
— Да, не пишет. Может, он адрес потерял.
Так успокаивала меня мама: он мог потерять адрес. Правда это или нет, было не важно. Даже если ложь, в нее хотелось верить. Вот и Таня заулыбалась.
— Да, скорее всего, потерял, — согласилась она. — Когда мы переедем в Германию, я его найду и отчитаю!
Таня жила через несколько улиц от меня, почти возле реки. А там, как перейдешь через реку, начинался другой поселок. Напротив Таниного дома было старое кладбище. Именно там мы играли каждый раз, когда я на велосипеде приезжала к ней в гости, чтобы позаниматься немецким языком.
— Вон та могила красивая. — Таня указала на бетонный купол, на вершине которого возвышался полумесяц со звездой.
— Пойдем посмотрим, кто там лежит, — предложила я.
Внутри бетонной постройки с куполом и полумесяцем был бугорок, на котором кое-где проросла трава. Но памятника не было, а значит, не было ни имени, ни фотографии. Зато была дверь.
— Надо было окно еще сделать, — сокрушалась Таня. — Тогда получился бы домик.
— Интересно, кого тут похоронили? — прошептала я. — Наверное, кого-то богатого.
— Да, наверное.
— Слушай, а детских могил тут нет?
И мы с Таней стали ходить от могилы к могиле, стараясь разглядеть либо детскую фотографию, либо указание на детский возраст, либо маленький бугорок.
— Вот, вот! — закричала Таня, указывая пальцем куда-то вниз.
Я побежала к ней, огибая могилы молодой женщины, деда, который строго смотрел с железного памятника с полумесяцем и со звездой, несколько могил с именами, без фотографий.
Таня стояла у маленького бугорка. Вокруг него не было забора, как вокруг других могил, памятника тоже не было.
— А может, это не могила вовсе? — сказала я, осмотрев бугорок.
— Почему?
— Ну, ни надгробия, ни креста, ни забора.
— Это же мусульманское кладбище, тут нет крестов, — с серьезным видом изрекла Таня. — А памятника нет потому, что у ребенка имени нет.
— Как это? — Я удивилась. — Так разве бывает?
— Бывает, если он при рождении умер.
Я спорить не стала. Решила, что потом у мамы спрошу.
— Давай посчитаем, сколько лет тем, у кого годы жизни вместо возраста написаны, — предложила Таня.
И мы стали ходить от одной могилы к другой, то сокрушаясь, как мало прожил человек, то поражаясь, как много. Двадцать три — мало. Пятьдесят пять — ух как много!
— А твоих родственников тут нет? — спросила Таня.
— Нет, мои на другом кладбище. А твоих?
— Мои родственники тоже на другом, на христианском.
Таня сделала какое-то особое ударение на последнем слове, как до этого выделила слово «мусульманское». Мне вдруг очень захотелось домой — спросить у мамы то, чего никак нельзя было спрашивать у Тани. Перед Таней я должна была выглядеть умной. Хорошо бы, даже умнее ее.
— Слушай, я поеду, — сказала я. — Завтра досчитаем. А то скоро за коровой в стадо идти.
И мы спустились к Таниному дому. Я взяла велосипед и, махнув Тане на прощание, умчалась домой.
— Мам! — едва ступив за калитку, закричала я. — Мам!
— Я здесь, — отозвалась мама с заднего двора.
— Мама, скажи, а когда ребенок умирает при рождении, ему имя не дают? — выпалила я, добежав до сарая.
Мама как раз садилась доить корову. В стадо сходить я опоздала. Впрочем, не в первый раз.
— Дают. Свидетельство о рождении же заполняют. — Мама поставила ведро под корову. — А к чему такие вопросы?
— Просто. Мам, а чем мусульманское кладбище отличается от христианского?
Послышался звон льющегося в железное ведро молока.
— На мусульманском хоронят мусульман, на христианском — христиан. — Мама с интересом посмотрела на меня.