Воспоминания мои…
Всё это было не напрасно, и одиночество прекрасно – осколок ветреной любви. И мы, счастливые судьбой, в вагонных окнах ищем лица, и сколько это будет длиться – то нам неведомо с тобой.
– 2 –
О ночь – царица торжества, враг невозможного, скиталец, лица огонь, на карте палец!
Играет чёрная листва лучами фонарей у дома, и так привычно и знакомо приходят старые слова. И городская тишина стоит в тени забытым другом; каким-нибудь неясным звуком напомнит о себе она. И всколыхнётся ожиданье, дороги, годы, холода, и разом вспомнится тогда других ночей очарованье, и радость встреч, и боль утрат, химерный миг былой надежды, багряный северный закат, снега вперёд, снега назад, вверху, внизу, вокруг и между!
И наступает тишина. Часов привычен шёпот тихий. На потолке рисуют блики полуразмытый крест окна…
Луною медленной сияя, разбитым зеркалом звеня, шальная ночь несёт меня с собой к блистательному краю, где блещут снежные ветра в далёких северных сияньях, где на ресницах мирозданья застыли капли серебра.
И – ночь!
И ветер! И мороз!
И звёзд пушистых запах снега!
И на плечах седых берёз – хрустальный звон льдянистых веток!
И звук волшебного напева – среди сосулек ветра свист, и снег чертовски просто чист в чертогах снежной королевы!
Звени, метель! Гони, гони! Мне по душе твоё смятенье. Летят волшебные огни, ласкает губ прикосновенье… Пусть веселится Новый год, звенит в бокалах каплей смеха; и пусть фонарный хоровод вдоль улицы роится снегом; пускай всё время будет ночь, пускай всё время будет полночь, и конфеттивный льется дождь, и отойдёт былая горечь…
Но гаснет отражённый свет – цветов кристаллы на витринах – и смутных образов любимых в стекле оконном больше нет, и бьют часы… И вместо снега – листвы под ветром маята, и вопль случайного кота; дуга фонарного разбега – по выгнутой спине моста…
И душной ночи темнота не разрешит судьбу иначе; и слышится, как кто-то плачет, что прожитая жизнь – не та; и вдруг окончится мечта, как облетает одуванчик, и вдруг поймёшь, что рок – обманщик, и за окном – лишь пустота…
Невыносим грядущий день. И ход часов. И сердце стынет…
По улицам ночным пустынным бредёт, сутулясь, моя тень.
– 3 –
Прекрасны дальние вокзалы, где стонут рельсы на ветру, где в душных полутёмных залах играем в странную игру; где гул людской, где всё – движенье, где ругань, сон, изнеможенье, еда, гитара, чей-то взгляд, патруль, милиции наряд, буфет с тягучим ожиданьем, и у часов над расписаньем – недвижно-тусклый циферблат.
Ну что ж, мой друг – по воле Бога всё совершится в нужный час. Он бесконечною дорогой благословил и проклял нас.
Принять пытаясь быт вагонный, где неподвижность не в чести, осознаётся неуклонно своё желание пути. Вот, наконец, скрипят рессоры и стрелки жалобно поют, и ночь распахивает шторы, и прямо в ночь несётся скорый – мой временный ночной приют. Залит луной, уже взошедшей, быстрее, дальше мчится он, привычный к гонке сумасшедшей, давно обжитый мной вагон. А за окном, за лунным ветром, вскипает ночи тайный свет, и так далёк ещё рассвет, и так несутся километры, и позади так много лет…
Сквозь полусон слоится память, струится отсвет давних зорь. Как холодно ночное пламя! Как звезд звенящ ночной узор! Там, далеко, за временами, лежит огромная страна, давно оставленная нами; но исчезают времена, и явь, насыщенная снами, конечной строчкою видна маршрута скорого ночного; и в воздухе растает слово, как вкус забытого вина.
А ночь длинна и так волшебна! И быстрой смены за окном равнина, скованная сном, не замечает совершенно; и мерный бег луны над лесом мне тешит неподвижный взгляд; и всё как много лет назад – и приглушённый звук железа, и смутных мыслей долгий ряд…
А звезды украшают ели, кружатся, словно светляки, и малых станций огоньки искрятся в бешеной метели. А ночь всё глубже, холодней; свеча луны сияет ровно, и небо звёздное огромно – оно всё ближе, всё видней, и там, где путь зажёгся млечный почти над самой головой, в какой-то дали бесконечной навстречу мне несется встречный – такой же дьявольски-шальной.
Опушкой тянутся туманы, мелькают фермами мосты… Прости, далёкое, прости, и добрый путь вам, Магелланы!..
Леса, чарующе-косматы, не шелохнутся ни чуть-чуть, и до рассвета не уснуть; а я всё жду, что я когда-то приеду хоть куда-нибудь; и где-то далеко, быть может, найдется место у костра, и ночь, как старшая сестра, в палатке спать меня уложит – немногословна и добра; и горьким запахом тайги укроет, словно одеялом, и сном расслабленным и вялым мне губ чуть тронет уголки…
И снова стук колёсный ровный. Несётся поезд на восток. И есть конец у всех дорог, и я доеду безусловно – прости, что до сих пор не смог…
* * * * * * *
Над городом в осенних ветрах сырые плыли облака. На сто квадратных километров небесной сини ни клочка не наблюдалось в их разрывах. Промозглый воздух пил тепло. Однообразным злым мотивом лёг шум машинный тяжело, и выхода искали мысли, что быт загнал в порочный круг – но только лишь бессильно висли, срывая с губ неясный звук. Невольно спрятаться хотелось от бесприютья и хандры… Какой там пыл, какой там эрос, какие звездные миры! Поэту холодно и гадко – ему бы выпить да уснуть. Ведь, как и всем, ему несладко… Не воспевать же эту муть!
Но где-то за чертой рассудка уверенность: грядёт исход, и вслед за чёрным промежутком наступит праздник – Новый год, а с ним зима – вольна, могуча; а после – тёплая весна… И чёрт возьми все эти тучи – за ними всё ж голубизна!
* * * * * * *
Она
Cтоял октябрь. Теплом последним сочился воздух, и листвы опад камедный, грязно-медный, в сыром бесцветии травы казался сором после бури или прошествия толпы по площади… И, словно куры – озябши, жалки и глупы – деревья листья, будто перья, отряхивали на ветру, а серый свет из иномерья лизал шершавую кору холодным языком заката. И было грустно, грустно так; и сердце билось виновато и медленно. Я слушал, как земля, покрыв туманом дали, вся в оспинах от чёрных луж, ждала в покое и печали глухое, злое время стуж. А солнце, к горизонту съехав и пригасив бессильный луч, глядело в нищую прореху горизонтальных красных туч; и из-под ног по косогору легла моя прямая тень – свидетель в бесконечном споре, что длят веками ночь и день. И, замерев над мирозданьем, Господь в торжественной тиши не искушал воспоминаньем покой смирившейся души.
По капле осень убегала. Был воздух горьким и сырым. Раздумьям времени хватало, и мысли плыли, словно дым костров далёких. Издалёка их запах еле долетал. Я ждал чего-то… Чуда? Срока? Да нет, я ничего не ждал…
Но в нарушенье судеб сонных, так просто, как идёт волна – неторопливо, неуклонно – вдруг сзади подошла она. Глаза ладонями закрыла – так неожиданно тепло! И разом вспомнилось, что было, и что казалось, что ушло. И как-то не нашлось ни слова – ведь всё давно сошло на нет!
Я, обернувшись бестолково, сказал растерянно:
– Привет…
– Привет!
Где женщины находят необъяснимый, странный взгляд?
– Знакомься: вот мой муж, Володя.
– Володя? А… Я очень рад.
Хотя, какая, к чёрту, радость? Приличий круг – и только лишь! И все прекрасно понимают, что это просто ты финтишь.
Его лицо не изменилось, но, в ледяных глазах змеясь, вдруг на секунду проявилась болезненная неприязнь. Нет, я прекрасно понимаю, он прав, конечно, на все сто: идёшь себе с женой, гуляешь – и вдруг какой-то… Чёрти-кто.
И всё же люди – это стадо, пускай хитрей, пускай умней: привычно лицемерить надо – ему, и мне, и даже ей… Надев приличия, как маску, скрываем грусть – а то и боль; привычно искажаем краски, войдя в навязанную роль. И он почувствовал натяжку и, отвернувшись к фонарю, промолвил сухо:
– Я, Наташка, пока в сторонке покурю. А вы тут сами побазарьте, у вас, наверно, есть о чём…
Вот так судьба тасует карты: то холодно, то горячо.
С другой ли, с этой ли причины, но ясно дал понять он нам: мол, настоящие мужчины не сепетят по пустякам, а если так уж в жизни вышло – ну что ж, и это всё пройдёт, и этот случай никудышный мы позабудем в свой черёд.
Что? Одноклассник? Это свято, но лишь на полчаса, на час. А муж есть муж. И всё, ребята: терпенью срок приходит – раз! – и этот разговор поспешный, что так ему уже обрыд, сейчас же кончится, конечно, и будет сразу же забыт. Он уважал её свободу – но твёрдо знал свои права.
Как быстро пролетают годы! Как долго помнятся слова!
И был ему я благодарен за то, что ждёт и что молчит, что этот незнакомый парень мне дал возможность приоткрыть завесу памяти усталой, что я уж думал – навсегда, сменяясь медленно и вяло, закрыла прошлые года.
– Ну что, ты как?
– Да всё нормально.
– Женился?
– Нет.
– А что?
– Да так. Как ни прискорбно и печально, но вот такой уж я дурак. А ты, я вижу, вышла замуж?
– Да. Год примерно с небольшим, как расписались.
– Вот как… Да уж. И что же, счастлива ты с ним?
Она слегка порозовела – нашёл о чём спросить, балда! – и, улыбнувшись неумело, чуть слышно выдохнула:
– Да.
И всё. Мне этого хватило. Пусть будет счастлива, раз так. Я был приветливым и милым, я пожелал ей всяких благ, я ей наплёл такие сказки – старался так, как только мог.
О, мрак души! О маски, маски! Откуда силы дал мне Бог?..
Я улыбался… Вышли сроки, не стоят больше ни гроша; но грустью светлой и высокой была исполнена душа. Ведь, если вдуматься, немало – согретым быть чужим теплом, как путник, нищий и усталый, которого впустили в дом. И всё давно уже случилось, и время не вернуть назад; а если поискать причины – то, может, сам и виноват…
Но всё кончается когда-то.
Он подошёл:
– Ну, нам пора!.. Становится холодновато, а ты же кашляла с утра…
Он был взаправду озабочен, и тут-то до меня дошло: а он её ведь любит! Очень. И это так и быть должно. Иначе я бы оскорбился, и…
Впрочем, не было бы «и» – я б просто кое-как простился, решив: «ты выбрала – живи…».
Но случай здесь иного сорта. Кто лишний – должен быть скромней. Её почётного эскорта не составлять, как видно, мне. Что я испытывал – представить теперь я даже не берусь: быть может, зависть? Да, и зависть. А грусть? Ну да, конечно, грусть. Ведь всё могло бы быть иначе, но… Но мы были не одни.
– Всего хорошего!
– Удачи!
– Ну что ж, пока!
– Пока. Звони.
Муж приобнял её за плечи, заправил шарфик поплотней, и холодно-бесстрастный вечер вобрал их пустотой аллей. Они ушли, полны друг другом, ведь женщина, сказать хочу, пойдёт с любимым хоть на муку, доверчиво прильнув к плечу. Ей больше ничего не надо – простит и горе, и печаль, лишь только был бы где-то рядом тот, кто…
Не я.
И всё жаль чего-то тайного до боли, что не сложилось, не сбылось… И вечер изменился, что ли – листву под цвет её волос гнал по земле холодный ветер, терзая мёртвые листы, и мне свистел:
– На этом свете – лишь одиночество и ты…
* * * * * * *
Он
Он шёл по зябнущему миру, купая в сумерках глаза, в свою холодную квартиру, где поселился год назад. В ней жили запахи чужие, скрипела непривычно дверь – но, за год ко всему прижившись, уже не замечал теперь он ни щелей, ни тараканов и – нищим циникам вослед – имел на кухне два стакана да колченогий табурет, откуда взявшийся, неясно. И связку книг. Весёлый быт! Он обходиться мог прекрасно, на бедность не тая обид, без марципанов или сыра, имея к завтраку батон и литр холодного кефира… Как собственность на кухне он повесил постер фирмы SONY и, утро трогая в разгон, разогревая макароны, глядел на свой магнитофон, что неподвижно и беззвучно мусолил бесконечный хит.
И так всегда. Куда же лучше? Чего там – главное, что сыт.
И день послушно начинался и тёк к известному концу. Из дней в конце концов слагался невзрачный год… Но не к лицу нам здесь устраивать разборки – мол, бездуховность, то да сё… Он знал Шекспира, Гёте, Лорку, любил Стругацких и Басё. Пелевина и Кастанеду почитывал – но не взапой, а как приправу за обедом. И так же, как любой другой, бывал в театре – правда, редко; бывал – и не один! – в кино: подругу звали то ли Светка, то ли Наташка… Всё равно.
И хоть Серова от Перова он вряд ли смог бы отличить, но не скажу худого слова – кто без греха? Кого винить, что нынче мода на иное? Он был компьютерщик-фанат, и за работою порою засиживался допоздна.
Вплотную подошла суббота, и вечер перед выходным был не заполнен ни работой, ни планами, ни чем иным. И вот в вечернем жёлтом свете, один под бледною луной, ещё душою в интернете, он брёл по городу домой. Зима в молчании и стуже струила снеговую пыль, да иногда на жёстких лужах вдали хрустел автомобиль. Витрин морозные узоры кололи искорками глаз, и Новый год был скоро, скоро, и обещал на этот раз – как ежегодно обещает – забвение тревог и бед, восторг мечты, что сладко тает, в душе оставшись с детских лет, и манит нас волшебным светом… Каким-то чудом, может быть, удастся как-нибудь всё это на этот раз осуществить? О, как волшебны эти ночи, как свеж серебряный наряд! И звёзды, кажется, щекочут лучами потрясённый взгляд, и ярко путь сияет млечный, лишая воли и ума, и кажется, что лёд навечно сковал застылые дома… Но так бывает много позже, когда потухнет лишний свет и взгляд уже пробиться может к сиянию иных планет.
Он был прагматиком и снобом, и относился с холодком к тем романтическим особам, что в чудо верят так легко – он и себе бы не признался, что ждёт обещанных чудес, и лишь к погоде проявлялся его спокойный интерес. Конечно! Кто же не мечтает, что всё готовилось не зря, что снег коварно не растает за день, за два до января?!
Итак – свобода, ночь, безлюдье. Усталость тела и души. И звёзды смотрят, словно судьи бесстрастно в полночной тиши.
Вот тут для свежести сюжета вдруг появиться бы… Кому? Да хоть посланцу того света! Удобный случай – почему не вставить (чисто для интриги) хоть Люцифера самого? А что? Хотя немного дико, но что, в конце концов, с того?! Я не любитель прозы пресной. Моя поэзия смела.
Мне тоже очень интересно – что выйдет!..
Полночь подошла.
Попутчик вынырнул из мрака – как специально поджидал. И, как бездомная собака, поплёлся следом. Был квартал изрядно стужей проморожен под ликом выстывшей луны. Во всех окрестных окнах тоже огни казались холодны.
Из глаз прохожего не било цветное пламя, и копыт под шубою не видно было.
Отнюдь не броский внешний вид определяет ход логичный развития событий, нет! Но что-то было необычно… Какой-то внутренний секрет лицо с улыбкою железной в себе несло… Я не рискну описывать посланца бездны – уж не поставьте мне в вину.
Так шли они довольно долго. Чего бы медлить-то? Но нет – и время шло и шло без толку, и сзади чёрный силуэт был как приклеен. Адский гений, кривя усмешкой рот в оскал, сверкая взорами из тени, сквозь зубы тихо бормотал:
– Как безотрадно исполненье безумной прихоти Творца, где полно каждое мгновенье предзнаньем жалкого конца! Увы моей натуре грешной: мне выбора иного нет, как гордо принять неизбежность… Как измельчал подлунный свет!
Так что же? Мне вот эту душу – губить? Да стоит ли труда? Мне, трепеща, мильоны служат, и, право, только лишь стыда прибавит жалкая победа! Его я должен соблазнять – но ненавистна для эстета такая мелкая возня!
О, обещаний и посулов проклятье! И на этот раз "судьба жестоко обманула!" он скажет в свой урочный час. Срывая молодости розы, пусть ждёт напрасно Божий дар… Чем соблазнительнее грёзы, тем сокрушительней удар. Грядущее! А что его-то в нём ожидает – он бы знал!.. Семья? Приличная работа? Иной торжественный финал? Горьки напрасные надежды! Да сбудется, что суждено – он мой и так! Потом иль прежде – не всё ли, собственно, равно? Судьба его сложится просто, без сокрушений и удач. Вот о таких сказал апостол: "ни холоден и ни горяч".