Нет зимы
Владимиру Кучерy
От холодов неделями
сентябрь ждет зимы.
О том – луна на дереве
предвестников среди.
Оттенков белой осени
листва. А – что листва?
Ей холоднее в просеках,
чем вверх, гореть с утра!
В них, существующих
и – в тех, которой нет,
за холодом плывущая
она, чтоб небо греть,
или в ночах потерянных
свет выправлять картин,
реку над левым берегом
и – не менять под ним
и, делая раскованным
его,
где тишина —
вода,
когда он перевернутый
и кромкой вроде льда.
Под капельницей
каплями
свет – в пьяной голове,
она как танец с саблями,
в зеленой пасть траве,
приблизить небо синее
к снегам, но – без нее.
К воде не лед, а – иней
для тех, кто босиком!
Все к устью,
расставанию
от новых лун – к себе,
к размытым очертаниям
их с четверга – к среде.
Под
дождик беспричинный
и – белый выходной
не затяжной,
но длинный
щемящий шопот – стой!
И ждать до посинения,
до проблесков небес
о чем он? Пояснения
скорей всего не весть!
Он – о листве,
но после
плывущей новизны -
о синих картах просек
в предчувствии зимы,
когда ветра послушны
лишь свету-молчуну
как
нитка вдетой в ушко
иглы, его лучу,
когда еще возможно
понять, куда он гнет,
когда река морозная
стоит. С ним не течет!
И пустоши! Неделями
продрогший парапет
к реке. Рекою белою
свет поглощает снег,
уйти от прояснения
любой, из всех картин!
Дни, если не осенние,
то
снег скорей к другим,
когда от ветра сушит
глаза, то может быть
дождь отвлекает уши,
чтобы
хоть что-то скрыть.
Жесткий вагон
Жесткий вагон мягкий
свет удаляет от шума,
от привокзального мата,
матовый от угрюмого.
К серой уводит картине
в купе, за ночным окном,
к сумеркам – в паутине,
и с непроглядным дном
черных квадратов окон,
дням и таким же ночам,
безбрежности одинокой
как к плохим новостям.
И оттого – на стыках
окна часами молчат,
если рассветами выткан
каждый до сна закат.
И – оживали квадраты
желтые, плыть до утра!
По молчаливым кадрам
дорога двойной ДНК…
Мнимою или потоком
до красных ее фонарей,
не расплетаясь под током
вспыхивающих аллей.
После, за поворотом,
вытянув время в нить,
чтобы встать
под колеса,
стучать, молотить, бить
всем, не имеющим уши
как свет побитый огнем,
холодом был и душем
ночью, часу во втором.
Из точки,
на дальней стрелке
на выбор: узкий зазор
или – все в те же ветки
желтый,
с рукой светофор;
остерегает к картине:
всей красоте кривых,
полете на керосине
когда высота для них;
оправдывает
замедленье
из точки в долгую мглу,
вспышками отражений
к свету,
предчувствию дню.
И даже, когда не с кем
быть, и – на сотни верст
расшатанные перелески
и – белых метелей ворс.
И окон любые квадраты!
Но, если светились дома
то ночь вспоминала даты
окрашенные в цвета,
если экспресс днями
в снега попадал без огней,
когда даже дни выпадали
из светлых календарей!
Пьяный на крыше
Отрок с похмелья на утренней крыше
ищет опору и, врозь распластав рукава,
пробует силы по ломанной линии крика,
не опираясь на скошенный угол крыла.
Он – без нее, озаряющий детскую удаль
карандаша на рассыпчатый мельк ветерка,
под копирку творит гениальную глупость:
день начинает с нее на манер сквозняка!
Кромкою белой и красный от лезвия иней!
И – напряженней едва ли не каждая грань
белых одежд, раздуваемых веером линий
резко холодных как воздух и серая рань.
И без затеи: по глупости! Или – по пьяни
в замыслах ветра, в полетах со сна наяву,
он открывает тревожные волны в тумане,
раннее небо, как все в нем не так, на плаву!
И без опоры на крышу и взрослые страхи
сам веселится. И не в подкидного – в лото…
Настежь открытый отчаянью белой рубахи
край пропускает, но твердь еще держит его.
Улыбка Джоконды
Перед закатом взгляд погас
небес. Даль искажает темень.
В ней свет, не озаривший нас,
приглушенный, самоуверен.
Саней, не видя, помнит скрип
в снегу полозьев – от мороза.
Он чувствует протяжный крик
вдогонку ветра, эхо множа.
Так, ветер – обостряет слух,
когда никто мотив не слышит.
Лишь тонкой флейтою пастух
напоминает: осень – ближе,
и – в тон заката, в полстены
Джоконда прячет тень улыбки.
Мне ближе флейта – из среды
парящих звуков, теней зыбких.
В прохладе, там, где их игра
с прохладою и тем, что блещет,
где бабочек неровный ряд
в ней неожиданно, трепещет.
Над смятой тянется ботвой,
то вверх, то вниз. Через ограду,
и – вслед лучу, по – бичевой
через нее влететь в прохладу
и – выпорхнуть, и снова стать
прошедшим, белой тишиною.
Мне – с тишиной не уставать,
когда есть вечер – за спиною
в холодном сумраке равнин,
где свет, погашенный внезапно,
их возвратит в среду картин
утерянных, когда на завтра,
в реке блеснет и – с тишиной
погаснет, чтобы яркой стала
картина неба, быть – дневной:
по изморози – к дали санной.
На веревках
На веревках, под простынями
ветер вспыхивает пузырями!
На разрыв, как пьяный в драке
рвет края их,
уже красной рубахи.
Сверху – снизу. От ветра справа
ткани серые в пятнах, кровавые
от заката. Влетевший же слева
после холода – для разогрева.
С края простынь летит на волю
вниз по травам помятым, полый.
Поднимаясь, всех учит падать!
Если в лужи, разводит слякоть.
Старой новостью – по огородам,
простыням чужим,
перед разводом!
Мелкой дрожью в канавах, лужах.
Каждый день от него простужен.
На закат, разжигая накал лампады
он им вреден как хриплый ладан.
В тех мозаиках – в криптах мира
запах ветра на клочьях дыма.
Оттого – в непрозрачном небе
прячет звезды под синим снегом
и – на память немым рассыльным
возвращает их свет как снимок.
Он – везде! В пузырях – к накалу,
к темноте с ее медленным краем.
Потому, если в матовом… окна,
он из первых, кто смотрит в оба.
Потому пузырями, щетинясь
ищет повод на сером и синем
свет продлить, не меняя границы
там, где только летают птицы.
Не причастный к их переправе
он везде: и – вверху, и – в канаве.
По мерцанию звезд и – с мороза
его чувствуют все, даже кожа.
Не укрыться! Нельзя, но можно
отлежаться, вдыхая в ноздри
свет небесный и запах листьев,
представляя как все это мыслит.
Нет – ни повода, даже мороза.
Все – обычно: стихи да проза.
От реки он в траве, а – в реке
сам меняется на сквозняке.
И изнанкою все – те же листья,
тишина, отвлекающей мысли.
Это он – к передышке! Покой
между мною и – белой рекой.
Это после все медленней волны
по оврагам, где серые волки,
предвечерняя, шопотом мгла
сквозь сознание – с ним с утра.
Красные пузыри
Без воздуха – пузыри
глухие, имея уши:
красные или синей зари
от водки или от стужи.
Не отвлекают их ни весна,
ни снега – под синяками.
Оттого нипочем им тоска
у стоек и между ларьками,
утро или же тусклая мгла
на нескончаемый холод…
Им
не вода открывает глаза,
а ночи, их запахов город,
до одышки – сырая земля,
снег если острый, и ранит,
осенью лето, весною зима
с солью и едких – от гари.
Если зеленая сверху вода,
то на деревьях не почки.
Точки и шумы товарняка
празднуют их же ночи!
Им по колено улиц река
любой глубины и короче
все переходы в их рукава.
Неоновый их выносит:
зеленые в нем мотыльки
и в их головах под ногами,
и те, что через сквозняки
в воде и повсюду углами.
Но красные – синей зари
от водки и снега, снаружи
не видят. В глазах изнутри
холод, навыкат им лужи
через потную, серую грязь,
зимнюю, желтую слякоть,
через окурки и едкий квас
по високосным датам.
Этажи
Подъезд разъединяет этажи.
И – лестница к тому причастна,
а лифт пустой, оставив виражи,
зайдя на пятый, дергает внезапно.
Причиной – постоянная вражда
кого-нибудь с любыми этажами:
между собой уставших горожан,
от лестницы зависящих ночами,
от лифта для подъема на этаж,
его дверей, ломающихся часто,
надолго заглушающих экстаз
и этажей, и заболевших астмой.
И – напролет без отдыха и сна
проемы приквартирных арок.
И окон свет! На крики из окна -
ответ машин, гудение стоянок.
И – лифт задерганный вконец
всех суетой, подобием ремонта
и криком всех, когда один истец.
И никого при незакрытых окнах!
И лестница высвечивает грязь,
и под ноги окурки и усталость,
и лифт утратил с этажами связь
от всех и вся, от света удаляясь.
И – оттого по лестнице назад
за ним сбегают, страхи оставляя
перилам, с этажей на тот этаж
где он застрял и снова убегая.
И невозможны беготня и шум
от всех свобод и до его ремонта!
Любая мысль пришедшая на ум
из почему и прочих перетолков.