Любе Страховой
1919
1
Небытие и пустота.
Вершины воли, бездны духа.
И – ни Христа, ни лже-Христа.
Великорусская разруха…
Шёл жуткий коловратный год.
Жгли, разоряли, убивали
И сами гибли в свой черёд…
Тогда в историю вписали
Свою бесславную главу
Деникинские легионы.
Мечтая захватить Москву,
Как новые наполеоны,
Шли побеждать и погибать,
Ландскнехты деловой Антанты,
В кредит решившей их снабжать
Оружием и провиантом.
Воронеж был освобождён,
Орёл и Курск с боями взяли.
«Успех Похода предрешён!» –
Все восхищённо восклицали.
Деникин утверждал: «Разгром
Большевиков не за горами.
Последним важным рубежом
Осталась Тула перед нами».
Он верил, что его войска
Бесстрашны и неудержимы.
Москва, Москва была близка
И – несомненно – достижима!
2
«Помилуйте, нам чёрт не брат,
Не компаньон и не попутчик,
Но красным мы устроим ад», –
Шутил частенько подпоручик
Елизаветин, офицер
Высокий, стройный, фатоватый,
С колодой щегольских манер
Военного аристократа.
Он был готов без лишних слов,
Без деликатной канители
Пускать в расход большевиков,
А с также всех, кто полевели,
И похвалялся: «Не угас
Дух рыцарства и донкихотства!»
(Но спесь помещичья подчас
Скрывается за благородством.)
И если так порассуждать,
То станет ясного яснее:
Товарищами называть
Друг друга могут лишь плебеи.
«Чтоб я однажды замарал
Себя подобным обращеньем!..»
Любой «товарищ» вызывал
Не только ненависть – презренье.
3
Победным маршем упоён
И убеждён, что правда – в силе,
Елизаветин мнил, что он –
В рядах спасителей России.
Месили по дорогам грязь
Копыта, сапоги, колёса.
Белогвардейцы, веселясь,
Покуривали папиросы:
«Английские!» – «Какой табак!» –
«Бывало, до войны в столице…» –
«Не вспоминайте!..» – «Просто так…» –
«Теперь у некоторых лица
Подобны скомканным листам
С гербами избранных фамилий…» –
«Товарищам большевикам
Конец, как в скверном водевиле». –
«Я с отрочества убеждён:
Нельзя России без порядка».
И каждый честью начинён,
Как начинён снаряд взрывчаткой.
Не ради славы полковой
И похотливой дамской лести –
За честью шли бесстрашно в бой.
Но и гуляли честь по чести:
«По-лермонтовски, господа!
Черкешенка, бурлящий Терек». –
«Гори, гори моя звезда…»
Любой зелёный офицерик –
Не по летам бывалый хват.
За неимением бильярда
Рубились в карты все подряд:
Дворяне, купчики, бастарды.
А если раздобыть вина –
«Пирушка, господа, пирушка!»
Тут верховодил допоздна
Штабс-капитан Георгий Мушкин,
За картами – неотразим.
И кокаиновой медузой
Устало плавала Лизи
Вокруг картёжного союза:
Салонной жизни лишена,
Коктейля декадентских зелий,
Но и без этого она
Служила в чине штабс-мамзели.
«Лизи, идите же сюда!» –
И сразу звякали бутылки.
«Ох, я устала, господа,
Всё комплименты да ухмылки! –
Она, к кому-нибудь подсев,
В чаду табачного тумана
Уже слегка осоловев,
Манерничала ресторанно,
Поправив дамский аксельбант. –
Ах, Мушкин, вы галантный франтик!
Шампанского! Мечите банк,
Мой белокурый адъютантик!»
4
И как-то вечером, устав
От шуток, сальностей и сплетен,
Лизи и карточных забав,
Скучающий Елизаветин
Арсений вышел на крыльцо
В полузастёгнутой шинели.
Дохнуло сыростью в лицо,
И он услышал: «Неужели
Не знаешь? С красными Сергей». –
«Не может быть!.. Но как такое
Произошло? Андрей, Андрей…
Не может быть. Господь с тобою.
Чтоб от расстрела, от тюрьмы…
А наше общее прощанье…» –
«А я предчувствую, что мы
Однажды встретимся…» Молчанье.
Арсений хмыкнул: «Что за вздор!
Какие детские игрушки!..»
Но только этот разговор
Подслушал и проныра Мушкин.
И он воспринял всё всерьёз,
В слова и паузы вникая.
И «с честью, доблестно» донёс,
Долг офицера выполняя:
«Мне неудобно говорить,
Но я… Но я почти случайно
Услышал… Должен доложить,
Хоть это и чужая тайна.
Полковник Тальский обсуждал
С другим, фамилии не знаю,
К нам штаб вчера его прислал…
Ах, Вятский… Да, припоминаю…
Я с ним не то что бы знаком,
А так, давно уже, встречались…
Что я могу сказать о нём?
Да вот как раз они… шептались…
У Тальского есть брат Сергей,
Он – большевик… Не ошибаюсь…
Как будто никаких вестей…
И связей нет, но не ручаюсь…
И я прошу поступок мой
Не истолковывать превратно.
Нам важно завладеть Москвой.
Я лишь стараюсь аккуратно…
Благодарю». Поклон. Кругом.
А в мыслях: «Смерть аристократам!»
Полковник Тальский был врагом
Для Мушкина, врагом заклятым.
5
Почтовый штемпель – как клеймо
Для вести, что неотвратима.
Полковник получил письмо
О смерти дочери из Крыма.
Он даже сразу не признал
Свояченицы мелкий почерк,
Когда глазами пробежал
Послание с десяток строчек.
Вот, различимые едва,
От боли скорчившись и воя,
Врозь по листу ползут слова,
Как раненые с поля боя:
«Под… вечер… с… почты… шла… она…
Когда… случилась… перестрелка…»
В тылу – в тылу! – не спасена
От анархической «проделки».
Назавтра же – ещё страшней! –
Пришло в надорванном конверте
Письмо, отправленное ей
За несколько минут до смерти.
О шуме городской молвы,
Кругом трубящей о победах:
«Здесь ждут падения Москвы
В субботу, в пятницу и в среду».
О счастье преодолевать
Все трудности и жить открыто:
«Я начинаю привыкать
И к неустроенному быту».
И о грядущем, обо всём
Тревожном, неисповедимом:
«Я каждый день молюсь о том,
Чтоб ты вернулся невредимым».
Полковник вспомнил Ялту, сад
И взгляд жены предсмертно-чёткий:
Её двенадцать лет назад
Разъела ржавчина чахотки.
Раздался выстрел… Сквозь стекло
Багровый свет едва струился…
«Что, чёрт возьми, произошло?» –
«Полковник Тальский застрелился».
6
Весь вечер офицеры прочь
Все развлеченья гнали, даже
Слегка скорбели… Ну а ночь
Отметили большим марьяжем.
Но только Мушкин карты сдал
И начал торг сидящий слева,
Внезапно Вятский резко встал
И выбежал, трясясь от гнева.
А Мушкин громко произнёс,
Затягиваясь папиросой:
«Любой, подстреленный, как пёс,
Назавтра может под откосом,
В грязи валяясь, издыхать.
Оставьте сантименты дамам».
Засим продолжили играть,
Остервенело и упрямо.
7
Так насмехались над судьбой,
Как над юродивой. Назавтра
Кидались в рукопашный бой
Со злостью, с яростью, с азартом.
Взирая благородно-зло,
Одёрнув на шинелях складки,
Являлись вычищать село,
Ещё горячее от схватки.
Крестами мертвенно блестя,
Они не только пленных красных –
И пособлявших им крестьян
Расстреливали для острастки.
Арсений гордо полагал,
Что сострадают – лицемеры,
И восхищённо наблюдал
За незнакомым офицером:
Под одобрительный смешок
Расстреливая, этот воин
Был отшлифованно-жесток
И по-чиновничьи спокоен,
Потом вальяжно закурил.
Но Мушкин, усмехнувшись криво,
Почти эстрадно объявил:
«Ведут товарища комдива!
Уверен: знатный большевик».
Вдруг Вятский прошептал: «О боже…
Не может быть… – и в тот миг
Метнулся к пленному. – Серёжа!!!»
То был – «Серёжа! Боже мой!» –
Брат застрелившегося – «Ты ли!» –
Андрея Тальского – «С тобой
Не думал свидеться!» – Застыли
Конвойные: «А генерал…»
Но Вятский рявкнул: «Отойдите!»
Комдив, шатаясь, прошептал
Безжизненное: «Здравствуй, Митя…
Вот, пленный пред тобой стою…
Никчёмная судьба… Послушай,
А что Андрей?..» – «Погиб в бою…» –
«Ну, скоро встретимся, Андрюша,
И кончим наш давнишний спор…»
Вдруг Мушкин подошёл, учтиво
Сказал: «Позвольте…» – и в упор
Два раза выстрелил в комдива.
Полковник яростно взревел,
Вцепился в Мушкина, но сразу
Их растащили. Мушкин сел.
«Всю большевистскую заразу
Готов зараз перестрелять
И без приказа генерала!»
Но Вятского трясло: «Молчать!
Ведь он… Ведь он…» – «У вас немало
Друзей среди большевичков?» –
Дерзивший Мушкин огрызнулся.
Не находя от гнева слов,
С презреньем Вятский отвернулся,
Стал на колени и застыл,
Склонившись над убитым другом.
А Мушкин тихо обронил:
«Да и тебе бы по заслугам…»
И Вятский, болью оглушён,
Не слышал это замечанье.
В его сознании, как сон,
Шли чередой воспоминанья,
И братьев образы рывком
Неумолимо воскрешала
Живая память, но потом
Ослабевала, отступала…
Он будто обо всём забыл
И так сидел окаменело.
К нему никто не подходил.
Он встал, когда уже темнело,
Слегка шатаясь, прочь побрёл…
А ночью, слякотно-ненастной,
Решившись, Вятский перешёл
К повсюду отступавшим красным.
Наутро офицерам стал
Поступок Вятского известен.
«Позор! – один из них сказал. –
Какая низость и бесчестье!» –
«Предатель – лучшая мишень!
Коль встретимся – щадить не стану!» –
Кичился Мушкин, в тот же день
Произведённый в капитаны.
8
«Какая, право, ерунда:
Разделаться с большевиками!
Ещё усилье, господа!»
Но перегоновское пламя
Лизнуло спины. И тогда,
Уже бесчинствуя и грабя,
Тылы увязли навсегда
В непобедимой русской хляби.
Теперь не овладеть Москвой:
В частях нарушено снабженье.
И календарной чередой
Выстраивались пораженья.
Арсений всё переносил
С завидной стойкостью, но всё же
Осознавал: не хватит сил,
Чтоб красных смять и уничтожить;
От злости безрассудным стал
И был в бою контужен взрывом…
Его никто не подобрал
При отступленье торопливом.
Очнувшись, он не мог понять:
Где он сейчас, что с ним случилось?
Кругом темно, не разобрать…
Изба как будто… Доносилось
Откуда-то из-за стены
Назойливое бормотанье:
«Устал я, братцы, от войны…
Устал… Господне наказанье…»
Арсений осознал: «Живой».
И вдруг представил, что от смерти
Он, погибавший, как герой,
Спасён сестрою милосердья
Со скорбным ангельским лицом,
Возможно, юною княжною,
Прелестной нимфой, незнаком…
Но – снова кто-то за стеною:
«Отвоевал своё… Теперь
Недолго мучиться – могила…»
Тут робко заскрипела дверь,
Приотворилась и впустила
Подрагивавший свет – свечу,
Полуприкрытую ладонью,
А после – бабу-каланчу
В платке, в холщовом балахоне.
Происходящее на миг
Ему зловещим показалось.
С трудом сдержал Арсений крик,
И тело судорожно сжалось.
«Ну, живы!» – выдохнула вдруг
Она с огромным облегченьем,
И у Арсения испуг
Сменился лёгким изумленьем:
«Кто ты такая? Что со мной
Произошло? Что это…» – «Тише:
Лежит недужный за стеной.
Ох, беспокойный, всё-то слышит.
Я вас надысь подобрала
Обмершего. Едва признала –
Так с раненым к себе свезла
Да никому не рассказала
Что вы – Елизаветин-сын.
Лиха година! Ад кромешный!
Вон, в горнице ещё один,
Плохой и дюже безутешный…» –
«Что за деревня?» – перебил
Её Арсений. «Седаково».
Он медленно глаза закрыл
И больше не сказал ни слова.
Ни слова. Баба рядом с ним
Ещё немного посидела,
Потом решила: «Нелюдим»,
Тихонько встала и несмело
Сказала: «Только вас нашла –
Погоны сразу и спорола.
А как бы с ними я смогла…»
Арсений словно от укола
Внезапно дёрнулся, раскрыл
Глаза и посмотрел тревожно
На бабу, но сообразил: