Отсутствие
Ты придешь, не застанешь меня
И заплачешь, заплачешь.
В подстаканнике чай,
Как звезда, догорая, чадит.
Стул в моем пиджаке
Тебя сзади обнимет за плечи.
А когда ты устанешь,
Он рядом всю ночь просидит.
Этот чай догорит.
На заре ты уйдешь потихоньку.
Станешь ждать, что приду,
Соловьем загремлю у ворот.
Позвонишь.
Стул в моем пиджаке
Подойдет к телефону,
Скажет: — Вышел. Весь вышел.
Не знаю, когда и придет.
1967
«Звякнет лодка оборванной цепью…»
Звякнет лодка оборванной цепью,
Вспыхнет яблоко в тихом саду,
Вздрогнет сон мой, как старая цапля
В нелюдимо застывшем пруду.
Сколько можно молчать! Может, хватит?
Я хотел бы туда повернуть,
Где стоит твое белое платье,
Как вода по высокую грудь.
Я хвачусь среди замершей ночи
Старой дружбы, сознанья и сил
И любви, раздувающей ноздри,
У которой бессмертья просил.
С ненавидящей, тяжкой любовью
Я гляжу, обернувшись назад.
Защищаешься слабой ладонью.
— Не целуй. Мои губы болят.
Что ж, прощай! Мы в толпе затерялись.
Снилось мне, только сны не сбылись.
Телефоны мои надорвались,
Почтальоны вчистую спились.
Я вчера пил весь день за здоровье,
За румяные щеки любви.
На кого опустились в дороге
Перелетные руки твои?
Что за жизнь — не пойму и не знаю.
И гадаю, что будет потом.
Где ты, господи… Я погибаю
Над ее пожелтевшим письмом.
1967
«Я любил ее чисто и строго…»
Я любил ее чисто и строго.
Перед сном и превратной судьбой
Старый меч благородства и страха
Клал на ложе меж ней и собой.
Как остался один, я не знаю…
И пристала цыганка, шепча:
— Дай, красавчик, тебе погадаю,
Как рука у тебя горяча!
Налгала про дорогу и чувства.
Как вода, эти годы сошли.
И вражда, и тоска, и искусство,
И подруги меня не сожгли.
Но люблю до сих пор — бескорыстно,
Беззаветно и тихо, как брат.
И протяжно кричат мои письма,
И на низкое солнце летят.
1967
«Ниоткуда, как шорох мышиный…»
Ниоткуда, как шорох мышиный,
Я заскребся в родимом краю.
Я счастливый, как пыль за машиной,
И небритый, как русский в раю.
— Где ты был? — она тихо подсядет,
Осторожную руку склоня.
Но рука перед тем, как погладить,
Задрожит, не узнает меня.
1967
Моросящий дождь
Руки по швам! Руки по швам!
Дождь моросит, дождь моросит.
Писем и женщин не будет вам.
Дождь моросит, дождь моросит.
Три дня и три ночи во сне не спишь.
Лицо моросит, а глаза глядят.
Руки по швам! Перед кем стоишь?
Сухие пайки моросят, лейтенант!
Сухие пайки с четырех сторон.
Стой! Кто идет?.. Дождь моросит.
Меняю письмо на сухой патрон!
Эй, лейтенант!.. Лейтенант убит.
1967
Фантазия
Давным-давно под суеверный ропот
У питекантропа родился робот.
Взглянул на мир и усмехнулся криво.
Воздвиг в уме, преданье говорит,
Воздушный замок атомного взрыва,
Где Агасфер в подсвечнике горит.
Глядел в кривое зеркало Вселенной
И наблюдал за нашей жизнью бренной,
Где шла ко мне из бездны бытия
Единственная женщина моя.
Навстречу шла. Она была прекрасна,
Как образ, предназначенный судьбой.
Но робот стронул на волос пространство:
Она прошла — я встретился с другой.
Так забавлялся робот… Вдруг зерцало
Незримо, но упорно замерцало.
И он увидел девушку. Так ясно
Ее душа сияла сквозь покров!
Стал разнимать пространство, но напрасно:
Все время выпадала ей любовь.
В ее лице стоял нездешний пламень,
За воздух задевали рукава.
Ни птиц не слышно, ни людей. Едва
Слетит звезда, во мраке вздрогнет камень,
Безмолвие, шаги крадет трава.
Он встал, минуя выси и глубины,
Перед лицом, похожим на зарю.
— Так это ты, мой умный и любимый?
— Да, умный, но не твой и не люблю. —
Она сияла на земной равнине,
Как в зимний полдень летняя звезда.
И он сказал: «Теперь иль никогда!» —
Вот древнее проклятие гордыни!
Он подошел со сжатыми губами,
Замкнул ее в холодное кольцо.
Но поцелуй и неземное пламя
Расплавили железное лицо.
Его гордыня обернулась бездной.
Ослепший, он не знал куда ступить.
Но тень осталась на груди железной
От той, которой выпало любить.
Какая мысль, скажи, тебя ломает?
В одном часу двоятся ночь и день.
Метался призрак: — Что меня сжимает? —
Объятия мои, — сказала тень.
Сдирая тень, он по земле бежал
И землю длинной смертью заражал.
И обгорел по контуру той тени,
И рухнул перед миром на колени.
В глухой тоске по юности прекрасной
Я вижу мысль, конец ее ужасный:
Земля мерцает, кое-где дымится
Обломком крика скудное жилье.
Чтоб не сгореть, на тень садится птица,
Но лапы отсыхают у нее.
Край обратился в жгучую пустыню.
И пересек ее один из всех, —
Кто обмотал пяту девичьей тенью.
Но было его имя —
Ахиллес.
1967
Никто
Ночь.
Гроза белым углем обводит контуры мира
И тут же стирает.
Мрак.
Каждую ночь
Соседскую девочку провожает некто с зонтом
и в калошах.
Каждую ночь!
Гроза белым углем обводит ее фигуру
И тень от зонта
И тут же стирает их.
Каждую ночь
После того, как она исчезнет,
Зонт и калоши еще долго стоят на улице.
Каждую ночь!
Я однажды не выдержал:
— Эй, кто бы ты ни был, зайди! —
Гроза белым углем обводила контуры мира,
И я различил слабый стук.
Я открыл дверь —
Передо мной стояли зонт и калоши,
Зонт и калоши,
А дальше следы, идущие из ниоткуда.
Я покорно принял зонт и в угол поставил калоши
И не гасил до утра в комнате свет.
Днем я обнаружил, что зонт и калоши исчезли.
И в эту ночь
Гроза белым углем обводила контуры мира
И тут же стирала.
Мрак.
И в эту ночь
Провожал ее некто с зонтом и в калошах.
И в эту ночь!
Гроза белым углем обводила ее фигуру
И тень от зонта
И тут же стирала их.
До утра улицу стерло — всю!
Со следами калош в пустоту обрывалось
пространство,
И девочки той больше не видел никто.
1967
Бабочка
Я стоял на посту,
на котором стреляют на шорох,
если желают живыми вернуться домой.
В воздухе стало странно мерцать и блестеть,
и я уловил в нем дыхание лишнего звука.
По долине катился
копошащийся шепот, шуршание, шелест и плеск
туго сцепившихся бабочек.
Циклон насекомых накрыл меня с головой.
Я задохся, ослеп и упал,
но, вспоминаю, стрелял —
три раза, и все наугад.
Как только рассеялось,
я обнаружил в долине
три длинные тени расстрелянных бабочек,
отброшенные от меня.
Две уходили вдаль,
а третья была покороче
и обрывалась о темный предмет.
Я подошел,
по нити запекшихся тварей
я подошел.
Это был человек,
в его теле порхала последняя бабочка.
1967
Грибы
Когда встает природа на дыбы,
Что цифры и железо человека!
Ломают грозно сонные грибы
Асфальт, непроницаемый для света.
А ты спешишь, навеки невозможный
Для мирной осмотрительной судьбы.
Остановись — и сквозь твои подошвы
Начнут буграми рвать тебя грибы.
Но ты не остановишься уже!
Лишь иногда в какую-то минуту
Ты поразишься —
тяжести в душе,
Как та сопротивляется чему-то.
1968
Отцепленный вагон
Усыпил нас большой перегон,
Проводник и кондуктор исчезли.
Говорят, отцепили вагон
На каком-то безвестном разъезде.
Мы, не зная, из окон глядим.
Только поезд пройдет вдоль разъезда,
Нам покажется — мы не стоим,
А безмолвно срываемся с места.
Только он промелькнет — обнажится
То же зданьице, поле окрест.
То умчится, то снова примчится
Наш вагон на пустынный разъезд.
1968
«Закрой себя руками: ненавижу!..»
Закрой себя руками: ненавижу!
Вот бог, а вот Россия! Уходи!
Три дня прошло. Я ничего не слышу
И ничего не вижу впереди.
Зачем? кого пытался удержать?
Как будто душу прищемило дверью.
Прислала почту — ничему не верю!
Собакам брошу письма — растерзать!
Я кину дом и молодость пропью,
Пойду один по родине шататься.
Я вырву губы, чтоб всю жизнь смеяться
Над тем, что говорил тебе: люблю.
Три дня, три года, тридцать лет судьбы
Когда-нибудь сотрут чужое имя.
Дыханий наших встретятся клубы —
И молния ударит между ними!
1968
Урод
Женщина, о чем мы говорили!
Заказали скверное вино.
И прижались в этом зимнем мире
Так, что место заняли одно.
Только шли минуты год за годом,
Каждый душу сохранить хотел.
И с одра морщинистым уродом
Встал, как лишний, след от наших тел.
Нацепил пальто и хлопнул дверью,
И открылся перед ним простор.
Род людской, наверно, будет верить,
Что его количество растет.
1968
Снег
Зимний час. Приглушенные гулы.
Снег идет сквозь людей и сквозь снег.
Облепляет ночные фигуры,
Замедляет наш яростный бег.
Друг у друга не просим участья
В этой жизни опасной, земной.
Для старинного смертного счастья
Милый друг возвратится домой.
Долго пальцы его ледяные
Будут ключ запропавший искать.
Дверь откроют навстречу родные,
Молча снег он начнет отряхать.
Будет долго топтаться пред светом.
Будут ждать терпеливо его.
Обнажится под тающим снегом
Пустота — никого! ничего!
1968