Много было мужчин с голубыми глазами
Много было мужчин с голубыми глазами,
Русый волос кольцом, зычный покрик с ленцой.
Где они? Под какими искать небесами?
На какой глубине? За какой полосой?
Куст стоит или светит звезда над могилой?
Что хотели они? И куда забрались?
Не хватило ли воздуха родины милой?
Или мало на детство пришлось небылиц?
Одного я заметил — пустыми словами
Стал смущать мою память: Россия, прости!
Уходя, поглядел голубыми глазами:
«О родное крыльцо!» — и махнул без пути.
Все едино: туман ли, стена иль дорога!
Хаос русского духа справлял торжество.
Но подсолнух пророс из родного порога,
Через синее море окликнул его.
Голубые глаза пожелтели от пыли,
Режет ухо неполная русская речь.
Он вернулся, но даже собаки забыли,
Псы отчизны бросаются с лаем навстречь.
Потянулся он слухом на скрип колыбели…
Вместо низкого солнца — подсолнух желтит.
Вот и дом. Занавески в окне забелели.
На крыльце не подсолнух, а мальчик стоит.
…Что он хочет сказать? Прорицает иль ропщет?
Только новое слово расслышать нельзя.
Не гони его, мальчик, когда тебе в очи
В щель забора он дико таращит глаза.
1970
«Над родиной встанет солнце…»
Над родиной встанет солнце,
Над морем встанет скала,
Над женщиной встанет крыша,
А над мужчиной — звезда.
Ворон взлетит над прахом,
А над чужбиной — дым.
И вырвет дубы с корнями
Над именем русским моим
1970
Водолей
Итак, я еду в сторону Кавказа,
На прочее давно махнул рукой.
Сулит душе утраченный покой
Свободное течение рассказа.
Я еду мимо пашен, мимо рек.
В окне земля российская мелькает,
Обочь несется, дальше проплывает,
А далее стоит из века в век.
Что там стоит?.. Не храм ли Покрова?
Аль разъяренный силуэт Петра?
Рожденный в феврале под Водолеем
В самодовольный аварийный век,
Я вырос с инфантильным поколеньем,
Издерганный и точный человек.
Надежды запах стал несносно горек,
И очерствел воспоминаний хлеб.
Я позабыл провинциальный город,
Где улицы выходят прямо в степь.
Был город детства моего — дыра,
Дыра зеленая и голубая.
И девушка моя, как мир стара,
Сияла, легкая и золотая.
На карусель мы сели, на скамью
Летучую и голубую.
Но закружило голову мою,
И я забыл зеленую свою
И первую и дорогую.
«В Москву! — кричал. — Немедленно в Москву!»
Зачем же из нее в тоске бегу я?
От проводницы принимая чай,
Наверно, я забылся невзначай.
Душа моя повита дымкой скуки,
А проводницы голос серебрист.
Она смеется: — Уберите руки!
Вы все равно не женитесь, артист.
Оставим эти штуки в стороне,
И я считаю это невозможным.
Гражданка, в одиночестве дорожном
Не думайте так плохо обо мне.
Я вспомню золотое.
Нелюдимо
Локтем о шаткий столик опершись,
Я чай приму, я брошу сахар мимо,
Я размешаю чайной ложкой жизнь.
Проеду мимо пашен или рек,
В окне земля российская мелькает,
Обочь несется, дальше проплывает,
А далее стоит из века в век.
Я вспомню голубое.
Стык за стыком
Несутся вспять былые времена.
Но в городе есть улица одна.
Тончайшей ложкой со стеклянным стуком
Я постучусь…
Откроет дверь — она!
Я понимаю, как ее встревожит.
— Вы помните, двенадцать лет назад
Я вас любил, любовь еще, быть может…
— Ах, это вы? Садитесь, Александр! —
Но в хитрый разговор совсем некстати
Ворвались дребезжащие болты
И голос: «Остановка!»
На закате
Горят верхи деревьев и мечты.
Вокзал качнулся, замерли деревья,
И в воздухе переломилось время.
Я вышел с чайной ложкой на перрон.
О город детства, это он ли? Он!
Что с поездом? «Задержится немного».
Успею!..
О забытая дорога!
Мне стыдно потому, что все прошло.
Вот этот дом. Знакомое окошко.
Я постучал, как дьявол, чайной ложкой
В холодное горящее стекло.
В окне мелькнуло женское лицо,
Открылась дверь бесшумно на крыльцо.
Смеркалось.
Вышла женщина из света.
Я молвил у ступеньки на краю:
— Не узнаешь любимого поэта? —
Она произнесла: — Не узнаю. —
Стояли и смотрели друг на друга.
Ужели это ты, моя подруга?
Куда девались тонкие черты,
Полет, и блеск, и девичьи замашки?
На сарафане гнутые цветы…
О полнота! О гнутые ромашки!
— …Муж летчик был. Характер своенравный.
Мы оба были слишком равноправны,
Он надоел мне, видно, и ушел… —
Она закуску принесла на стол.
— А как живешь теперь?
— На алименты. —
Вы слышите, друзья-интеллигенты?
— Я вспомнила! — воскликнула она. —
Тихоня, ты любил меня… О боже!
Как я смеялась в девочках!.. Постой же!
Куда? Уж поздно… —
Да! И ночь темна.
И в прошлом ничего-то не найти,
А поезд мой давно уже в пути.
И площадь привокзальная пуста,
И скука ожидальная остра.
Но вот машина. Морда между делом
Зевает. На борту во всю длину
Намараны скрипучим школьным мелом
Два слова:
«Перегоним сатану!»
Вот кстати! Грузовик остервенело
Понесся.
Я нагнал остывший чай
На следующей станции. Прощай,
Острота ада!..
И душа запела
О свежести, утраченной давно…
За прошлогодним снегом еду в горы.
— Чуть было не отстал!
— А поезд скорый, —
Сказал сосед, — отстать немудрено.
1970
Колесо
Колесо навстречь криво катится,
Быстрым-быстрое, и внутри пятно.
Стал я спрашивать: — Ты откудова
Оторвалося? Куда держишь путь? —
Но молчит оно, мимо катится,
Только звон гудит, только пыль стоит.
Прокатилося, промоталося
По плакун-траве и по трын-траве.
1970
«Из земли в час вечерний, тревожный…»
Из земли в час вечерний, тревожный
Вырос рыбий горбатый плавник.
Только нету здесь моря! Как можно!
Вот опять в двух шагах он возник.
Вот исчез. Снова вышел со свистом.
— Ищет моря, — сказал мне старик.
Вот засохли на дереве листья —
Это корни подрезал плавник.
1970
Возмездье
Я встретился с промозглым стариком,
Глаза слезятся. — Что с тобой? — спросил я.
— Мне в очи плюнул тот, кого убил я,
И плачу я с тех пор его плевком.
1970
«После смерти, когда обращаться…»
После смерти, когда обращаться
Вам уж незачем станет ко мне,
Будет долго вопить и шататься
Моя память на этой земле.
Будет жалоба — вами живая —
Еще в сердце глубоко блистать.
Из лица пустота мировая
Все пронзительней станет свистать.
Брат! Я дверь распахну на рассвете.
Позабыл ли? Мы были друзья.
Ты посмотришь на дверь: «Это ветер!»
Ошибаешься, брат. Это я!
1970
«Твое тело я высек из света…»
Твое тело я высек из света,
Из прохлады, огней и зарниц.
Дал по вздоху свистящего ветра
В обе ямки повыше ключиц.
И прошел на закат, и мой путь
Раздвоил глубоко твою грудь.
1970
«За сияние севера я не отдам…»
За сияние севера я не отдам
Этих узких очей, рассеченных к вискам.
В твоем голосе мчатся поющие кони,
Твои ноги полны затаенной погони.
И запястья летят по подушкам — без ветра
Разбегаются волосы в стороны света.
А двуострая грудь серебрится…
Так вершина печали двоится.
1970
Востоку
Давным-давно судьба перемешала
Твоих сынов и дочерей твоих,
Но та, что спит в долине рук моих,
Спала в бороздке твоего кинжала.
1971
Елена
Ты кто, Елена?.. Стар и млад
Из-за тебя в огне.
Пускай цари повременят —
Ты вспомни обо мне.
Гомер — слепой певец богов —
Донес из пустоты
Вздох потрясенных стариков,
Но не твои черты.
Оставил славы блеск и гром,
И больше ничего.
Я угадал мужским чутьем
Смущение его.
В туманном юношеском сне
Из этой пустоты
Являлась женщина ко мне…
Елена, — это ты!
Хотя свой призрачный успех
Ни в ком признать не мог,
Тебя я чувствовал — во всех,
Как славу и подвох.
Когда другая за мечты
Сожгла меня, любя,
Ты приняла ее черты —
Я потерял тебя.
1971
Макбет
Куда вы, леди? — страсть моя,
Бредущая впотьмах
С душой высокой, как змея
У коршуна в когтях.
Упорной страсти замкнут круг
Шотландскими холмами.
Объяты тени ваших рук
Огнями и громами.
С них каплет кровь — кольцо в крови!
И поздними слезами
Я плачу и молю любви
Над этими руками.
За то, что вам гореть в огне
На том и этом свете,
Поцеловать позвольте мне
Вам эти руки, леди.
1971
Авось
Есть глубинный расчет в этом слове мирском,
Бесшабашность и мудрость с запечным зевком,
Свист незримой стрелы, шелестенье в овсе,
Волчье эхо и весть о заблудшей овце,
Русский сон наяву и веселие риска,
Славный путь напролом и искус Василиска.
На авось отзывается эхо: увы!
Сказка русского духа и ключ от Москвы.
1971
Ориноко
В этом звуке таится родная печаль,
Полнота и покой, обретенная даль,
Ясность сонного сердца и стон изглубока;
Окликает Ока — Ориноко!
Все купил этот звук: голубей воркованье,
Гром упавшей короны и конское ржанье,
Гнев небес и сквозные античные хоры;
«Ориноко!» — прокаркает ворон.
Бормотание мысли, кующей звено,
Глас народа, и зов, а куда — все равно,
И былого укор ненароком.
В этом звуке свобода останется жить,
И затеряна в нем ариаднина нить;
Ориноко — мое одиноко!
1971