Дерево у железной дороги
Это дерево густо и вольно
У железной дороги растет.
Руку высунь из поезда — больно
Отягченная ветка стегнет.
Головного вагона волненье
По цепи пробежит до конца.
Мимолетное прикосновенье
То окна, то руки, то лица!
Дай схватить мне от зелени чистой
Хоть немного рукою своей…
Пыль состава ложится на листья,
На вагонах — следы от ветвей.
Сколько можно цепляться, цепляться,
Если мимо вагоны летят!
Словно женщина, просит остаться,
Но случайные люди — скользят.
1971
«Когда песками засыпает…»
Когда песками засыпает
Деревья и обломки плит, —
Прости: природа ,
<b>забывает</b>Она не знает, что творит.
На полпути почуяв пропасть
И дорожа последним днем,
Прости грядущего жестокость:
Оно придет, а мы умрем.
1971
«Вчера я ходил по земле, а сегодня…»
Вчера я ходил по земле, а сегодня
Хоть бейте мячом — мое место свободно.
А в мире, я слышал, становится тесно…
Займите, займите — свободное место!
Займите — и станете вечно скитаться,
И вам никогда пересечь не удастся
Пустыню, в которой блуждал я до срока;
Узнайте, как было до вас мне далёко!
1971
Тридцать лет
Где ты, мальчик насмешливый, властный?
Вижу светлый твой облик во мгле.
Десять лет ожиданий и странствий
Миновало на этой земле.
Ты твердил:
«К тридцати успокоюсь,
К тридцати невозможным своим —
Застрелюсь или брошусь под поезд…»
Ты хотел умереть молодым!
Вспомнил, вспомнил я эти заветы,
К роковым тридцати подойдя…
Отказали твои пистолеты,
Опоздали твои поезда.
Завещаний мальчишеских иго
Я свободе решил предпочесть.
Не написана лучшая книга,
Но небесные замыслы есть.
Не кори меня, мальчик, не сетуй…
Ничего, на другие года
Сохраню я твои пистолеты,
Подожду я твои поезда.
1971
«Эта песня не нашего края…»
Эта песня не нашего края,
И пластинки нигде не достать.
Эта песня такая глухая,
Даже слов невозможно понять.
Но от друга услышал я снова
И, пойми, чуть с ума не сошел.
Пал на скорость с перрона ночного
И тебя за морями нашел.
Ты сказала: — Как поздно ты вспомнил!
Но входи…—
И мы сели за стол.
И тяжелую рюмку я поднял,
И опять чуть с ума не сошел.
И сказала ты, губы кусая:
— Ну зачем, ну зачем вспоминать!
Наша песня такая глухая,
Даже слов невозможно понять.
1972
«На склоне вереск, крут обрыв…»
На склоне вереск, крут обрыв…
Суровый острый воздух.
Души рассеянный порыв.
И Севера серьезность.
Крива сосна, безмерна высь,
Равнина ждет полета.
И только свист, и только свист,
И Севера ворота.
1972
«Огонь — отец…»
Огонь — отец,
А дым есть сын.
Мысль есть огонь,
А слово — дым,
Отец еще не появился,
А сын уже зашевелился.
1972
«Слова уходят без возврата…»
Слова уходят без возврата
Путем улитки и заката,
Куда влачит стрела без цели,
Куда снуют на карусели,
Куда все вороны летят,
Куда все филины глядят,
Куда уходят тени женщин,
Увы, их успокоить нечем…
И только шорох раздается,
И только память остается.
1972
Памяти Байрона
— Не садись на коня! Не садись на коня!
У тебя ведь хромая нога. —
Он воскликнул: — Пегас, а не конь у меня!
Прочь с пути, коли жизнь дорога!
Есть Олимп, есть Олимп у меня впереди,
Где свобода и звон золотой…
Но вдогонку он слышит: — С коня не сходи,
Если скачешь с хромою ногой.
Всадник скачет три ночи и скачет три дня.
«О, восстань!» — раздается во мгле.
Доскакал до Олимпа и спрыгнул с коня
И — споткнулся на этой земле.
1972
«О миг! Это камень проснулся…»
О миг! Это камень проснулся
И мира пустого коснулся,
И каменным стал этот мир.
Все сущее камень сломил.
Дороги назад оглянулись,
Все стороны света замкнулись,
И молния в камень ушла…
И камню открылась душа.
1972
«В чистом поле гигант из земли возникал…»
В чистом поле гигант из земли возникал
И горбатое солнце на запад толкал.
— Помоги! — говорил он. — Стань братом моим.
Что есть время — мы этот вопрос разрешим.
Ты змеиную мудрость узлом затяни,
Просвистевшую пулю — еще подтолкни.
Ты в любви не минувшим, а новым богат,
Подтолкни уходящую женщину, брат.
И ледник, что спешит за улиткой вослед,
Подтолкни: он ползет уже тысячи лет.
1972
«Его повесили враги…»
Его повесили враги
На уцелевшей ветви.
И память стерли как могли,
Что был такой на свете.
Не знали люди ничего.
Но лист кружился рядом
И говорил:
— Я знал его,
Он был мне сводным братом.
1972
Мать, глядящая в одну точку
В упор только раз и взглянула
На этой проклятой войне.
— Жена комиссара? — и дуло
Ее пригвоздило к стене.
В одну только точку глядела.
Давно этот ужас исчез.
И память давно побледнела,
И черные списки эсэс.
Но видеть и слышать не хочет,
Пустыми глазами глядит —
Война перед нею стоит
В невидимо сжавшейся точке,
И взрыв эта точка сулит.
1972
Цветы
Зачем цветы под этим небом,
Когда они не пахнут хлебом?
После дождя полны водой
Лиловой, желтой, голубой
Или туманною прохладой
Стоят, как дымка за оградой.
Явление необъяснимо,
Взгляни, порадуйся — и мимо!
Туман. Но дунет с моря ветер,
И словно стих в тебе возник.
И вспышки красные гвоздик
Темны на бледном полусвете.
Через толпу наискосок,
Как искра, пробежит листок.
Вниманья знак? Души привет?..
Благоухает, гаснет след.
Переживает звездный час
Души безумие и мода
И ледяная лжеприрода
Числа, бетона и пластмасс.
И полевой ромашки цвет
Не скажет сердцу «да» иль «нет».
Но аромата на поляне
Сквозит невидное сиянье.
Жар мать-и-мачехи блестит
И мелко воздух золотит.
И золотится эта ветка
В объемной мысли человека.
И обернулись тишиной
Души сомненья и тревоги.
Я шел. Травой пропахли ноги
И стали, собственно, травой.
Легко, свободно было там,
Где я читал стихи цветам.
Чернела брошенная лодка,
Светила в лилию луна.
Я был один, и жизнь одна.
Душа смеялась беззаботно.
О ночь фиалки и сверчка,
Ночь аромата и смычка!
Пронижет облаком меня
Фиалки нежное дыханье.
Любимой женщины дыханье
Пронижет молнией меня.
Цветы исполнены свободы,
Как простодушные народы.
Я видел в пламени и дыме
Людей, которых больше нет.
Летали пули между ними
И собирали жизни цвет.
Бил пулемет издалека —
Из голубого василька.
Прошел с огнем наперевес
По эдельвейсам — «Эдельвейс».
Я видел мертвые кусты,
Восстали поздние цветы.
Не плачь, родимая, о сыне!
К нему пути не отыскать.
Цветы — нашли его в долине,
Цветы нашли… утешься, мать.
А блеск цветов стоит на листьях
И на далеких детских лицах.
Цветы любви, цветы бессмертья,
Цветы железного столетья,
Я наугад раскрыл ваш том,
Он ни о чем — и обо всем.
1972
Отец космонавта
Вы не стойте над ним, вы не стойте над ним, ради
бога!
Вы оставьте его с недопитым стаканом своим.
Он допьет и уйдет, топнет оземь: — Ты кто? — Я дорога,
Тут монголы промчались — никто не вернулся живым.
— О, не надо, — он скажет, — не надо о старой печали!
Что ты знаешь о сыне, скажи мне о сыне родном.
Не его ли следы на тебе эту пыль разметали?
— Он пошел поперек, ничего я не знаю о нем.
На родном пепелище, где угли еще не остыли,
Образ женской печали возникнет как тень перед ним.
— Я ходил на дорогу, — он скажет, — а в доме гостили…
— Ни французы, ни немцы — никто не вернулся живым.
— О, не надо, — он скажет, — не надо. Есть плата дороже.
Что ты знаешь о сыне, скажи мне о сыне родном.
Ты делила с ним стол и ночей сокровенное ложе…
— Он пошел поперек, ничего я не знаю о нем.
Где же сына искать, ты ответь ему, Спасская башня!
О медлительный звон! О торжественно-дивный язык!
На великой Руси были, были сыны бесшабашней,
Были, были отцы безутешней, чем этот старик.
Этот скорбный старик не к стене ли Кремля
обратился,
Где пропавшего сына начертано имя огнем:
— Ты скажи, неужели он в этих стенах заблудился?
— Он пошел поперек, ничего я не знаю о нем.
Где же сына искать, где искать, ты ответь ему, небо!
Провались, но ответь, но ответь ему, свод голубой, —
И звезда, под которой мы страждем любови и хлеба,
Да, звезда, под которой проходит и смерть и любовь!
— О, не надо, — он скажет, — не надо о смерти
постылой!
Что ты знаешь о сыне, скажи мне о сыне родном.
Ты светила ему, ты ему с колыбели светила…
— Он прошел сквозь меня, ничего я не знаю о нем.
1972