* * *
СТРЕЛЯЙ! по сердцу Мары и К*!!
Поет:
Там сталкер усталый
По Зоне всё бродит,
А снайпер: «Отстанем!» –
Кричит и уходит;
Глушителем снайпер
Забил сердцу ротик.
А сталкер седою
Трясет бородою…
…
Целься, сталкер, целься!
Целься точней!
Гляди, это она, прекрасная Мара!
За промах четвертуют, четвертуют свои же – я видел,
Видел подобные казни не раз: гнусное, надо сказать, зрелище.
Ljudi iskusstva – как ты понимаешь, речь о них –
В большинстве своем скучные мизантропы с раздутым эго,
склонные к домашней тирании и «мелкому» плагиату;
добавим в арию со списком зависть да грешок-с уныния,
и клиническая картина станет полностью прозрачна –
никакого, впрочем, секрета:
я знаю, что ты знаешь, что я знаю.
Поет женским голосом:
«Что сталось со мною? Я словно в чаду.
Минуты покоя себе не найду»[3].
Во время сканирования их агоний
(бронь на билеты; количество мест ограничено)
мне не хватало, пожалуй, лишь т а п о ч е к –
тех, дарёных, помнишь?..
Рижских.
С помпонами.
На тонкой кожаной подошве.
Невероятно мягких и теплых.
Знаешь, если б перед казнью меня спросили «о трех желаниях»,
я приказал бы достать эти цацки из-под земли…
(да ты, кажется, не в курсе,
«что есть цацки», мой сталкер!).
…
…первые два? спрашиваешь о первых двух?
Не боишься банальностей? А съемных квартир?
Что ж, можно устроить:
Я попрошу сигариллу, сталкер,
сигариллу и дынную водку – да, ту самую:
в прошлом веке я пил ее из нежного соска,
за которым пряталось сердце Мары –
пряталось от твоих пуль, сталкер.
Поет: «Чуть он отлучится, забьюсь, как в петле,
И я не жилица на этой земле».
Последнее время меня занимает вопрос
скорости проникновения энергетической пули в небелковое тело
и радиус поражения последнего –
а именно, боль на уровне пятого грудного позвонка:
Plexus solaris[4] – одиночная замаскированная цель,
подлежащая уничтожению.
«Так совершается Великий Джихад Во Имя Чувства,
Которое Не Может Быть Названо», – грубо шутишь ты,
но это не смешно, сталкер, не смешно.
Поет: «В догадках угрюмых хожу, чуть жива,
Сумятица в думах, в огне голова».
Обслуге, врачам, киллерам и прочей сволочи
надобно хорошо платить, иначе они, сосланные на левый фланг,
зажиреют, потеряют квалификацию,
как теряют ее училки яняза в школках.
Мара тоже, тоже ходила в одну из таких –
ее не очень-то любили (ну, разве что некоторые):
она ведь никогда не ковыряла в носу прилюдно,
ни до, ни после осьмнадцати:
как и ты, сталкер,
как и я,
как и этот бесполый автор,
что стучит в тридцатиградусную по черным от горя клавишам –
поэтому-то нас нет в списках:
зато у нас есть р а с с т р е л ь н ы й.
Поет: «Что сталось со мною? Я словно в чаду.
Минуты покоя себе не найду».
Прицельные сетки позволяют с высокой точностью
навести оружие на неподвижную точку ветреной Анахаты:
«крест» подойдет – или, скажем, «пенёк»…
Тебе известен промежуток между боковыми линиями?
Ты можешь оценить угловые размеры объекта?..
Твое оружие деликатно, сталкер, – деликатно и требовательно:
оно требует уважения,
уважения к телу, к прекрасному телу
с оптическим восьмикратным прицелом:
прицельная дальность двести,
начальная скорость пули восемьсот тридцать эм-эс.
Поет: «Гляжу, цепенея, часами в окно.
Заботой моею все заслонено».
«Уж я винтовочку свою начищу-наманикюрю!
Ствол шестисотдесятимиллиметровый наглажу,
Десять патронов шлёпну!..» – Мара поет.
Молодец, Мара! Ай да Мара, ай да сукина дочь!
…
Тсс…я бы, сталкер, знаешь что?
Я бы перевязал этим свиньям трубы, да, перевязал бы:
Обсуждать «кризис перепроизводства», право, дурной тон –
мясо ест/ь мясо non-stop, от случки к случке.
Однако лишь женщина способна повернуть Колесо Случая.
Я знал одну такую… знал близко.
Она страдала легкой формой гаджет-зависимости,
курила кальян и жила тем, что гадала на картах Таро.
Она не беспокоилась о мелочах –
и мелочи подстраивались под её личные обстоятельства,
она шла к Началу, позволяя Ему делать с собой всё, что угодно –
и потому не подчинялась и не подчиняла;
она не предполагала; ее не беспокоило, что о ней подумают
и, кроме того, была безупречна в словах и поступках,
ежесекундно «отстреливая» собственные мысли и реакции –
она целилась в черные дыры души своей,
она была, в общем, толковым снайпером…
Когда-нибудь, сталкер, я стану таким же,
вот только перечитаю Кастанеду – с третьего тома.
Поет: «И вижу я живо походку его,
И стан горделивый, и глаз колдовство».
Целься, мой сталкер.
Целься. Обезвредь серый булыжник,
маскирующийся сердцем – моим сердцем,
моим карманным сердцем
(каждую ночь я вынимаю его, дымящееся, из груди,
и опускаю в стакан с дистиллированной водой –
неплохое, знаешь ли, средство от бессонницы).
Но как дрожат твои руки… где же выучка?
Неужто ты сдался? Неужто и т ы с д а л с я?!
Некоторые движения, впрочем, не обсуждаются –
так, нет смысла затевать спор, скажем, о том,
что пропасть между полами обусловлена
всего лишь одной – одной! – хромосомой…
Да только, сталкер, ты забыл, что у меня нет,
нет копирайта на ошибку.
Поет: «И, слух мой чаруя, течет его речь,
И жар поцелуя грозит меня сжечь».
Я выброшу, сталкер, выброшу свое сердце –
в сущности, оно действительно не является, так скажем,
предметом первой необходимости – да и, чего там, второй тоже…
искусственное, в любом случае, надежней:
дорого платишь – зато потом крепко, очень крепко спишь,
адынсавсэмадын, без каких бы то ни было женщин
(прожив полжизни, приходишь к банальному выводу,
что «всё зло» именно от них) –
я сжег лягушачью кожу и тут же увидел:
карета превратилась в тыкву,
а прекрасная принцесса – в рыжее butch’образное чудовище…
сорванная нагвалем маска исчезла.
Поет: «Что сталось со мною? Я словно в чаду.
Минуты покоя себе не найду».
…недавно Та, Чьё Имя Не Может Быть Названо,
привела меня в странное место.
Прикрывая за собой дверь, она кивнула на стены,
а потом указала на пол – я пригляделся… глаза разбежались.
Чего я только не увидел:
аркебузы и багинеты, пики и мушкеты, пищали и рапиры,
тесаки и фузеи, шашки и шпаги, мортиры и кулеврины –
были тут и алебарды, и протазаны с бердышами, и даги, и кистени с кинжалами,
и копья, и рогатины, и луки, и крисы, и мечи с ножами,
и сабли с ручницами, и секиры с лабросами, и топоры с томагавками, и эспадоны,
и дротики, и сюрикены, и стилеты, и ятаганы – и даже «моргенштерн»…
В другой зале находились авиабомбы
(калибр иных достигал двадцати тонн), БМП и водометы,
между которыми лежали разного рода «берданки» и карабины:
был тут и никоновский автомат – он-то меня, собственно, и интересовал.
«У АН-97, – прочитала мои мысли Та, Чье Имя Не Может Быть Названо,
и ее глаза, подобные застывшей слезе,
скатившейся с горного хрусталя, на миг ожили, –
переменный темп стрельбы; огонь же можно вести одиночными выстрелами:
очередь по три с высоким темпом – около тысячи в минуту –
повышает вероятность быстрого попадания…».
К АН-97 прилагался штык-нож, установка оптического прицела,
а также подствольный гранатомет:
«Это то, что нужно», – чуть было не сказал я, хватаясь за сердце,
однако Та, Чьё Имя Не Может Быть Названо,
уже открывала дверь в последнюю залу –
там-то я и увидел самую обыкновенную сапёрную лопатку, и замер:
остро заточенная, с петлёй на рукояти,
она была одновременно и топором, и кинжалом, и даже – даже! – мечом.
Что ж, осталась самая малость, подумал я…
Поет: «Где духу набраться, чтоб страх победить,
Рвануться, прижаться, руками обвить?»
…и закричал что есть силы:
СТРЕЛЯЙ! СТРЕЛЯЙ, СТАЛКЕР, ЧЕГО ТЫ ЖДЕШЬ?
Я могу «онемечить» тело, но никогда не доберусь до того, что б о л и т!
Мне никогда – слышишь? н и к о г д а! – не достичь Анахаты!
СТРЕЛЯЙ, ЧЕГО ТЫ ЖДЕШЬ?
…и Мара в моем животе захныкала,
и Та, Чьё Имя не Может Быть названо, опустила глаза,
и даже женщина-снайпер отвернулась:
бриг? галера? корвет? –
думала каждая, мечтая скрыться,
а я все стоял и кричал: СТРЕЛЯЙ! СТРЕЛЯЙ!
Поет: «Я б все позабыла с ним наедине,
Хотя б это было,
Хотя б это было,
Хотя б это было погибелью мне,
Хотя б это было погибелью мне».
…но вам, конечно,
нет до этого
никакого дела, так ведь?
З А Ш И Б И С Ь!
(ложится на пол)
* * *
Восьмое письмо Роботу Вертеру, последнее
«совокупность последовательных
морфологических
физиологических
психофизиологических
и биохимических преобразований
вводит меня в ступор
я хорошо
слишком хорошо помню
что два тела
соударяясь
действуют друг на друга так
как будто их общего движения не существовало
законы боли
боли на брудершафт
боли и тепла
тепла
адского тепла…
так самые близкие
становятся самыми дальними
однако они
эти люди
никогда не смогут уйти до конца
отвлечемся
не то крышу
сорвет тотчас
согласно статистике
67 % абонентов страдают манией звонка
Ringxiety…
я тоже
тоже страдаю
как и ты
искусственный интеллект
романтичного самоубийцы
фантомная боль чувствительных натур
Der Leiden des jungen Werther
ну милый здравствуй
здравствуй»
03. 09. 2008
«Мариниана, Че!»
моноспектакль
женщина extra-dry
доза для энного количества масок
[вместо постскриптума]
…
вся эта нежность, стреляющая в висок, –
просто наживка.
порох.
маятник мер.
крючок.
кластер смешных иллюзий.
не соскочить! взамен
нежности в дуру-душу
впрыснуть б меню из вен,
чтоб упилась – у.е. – лась,
чтоб никогда уже
не помышляла вчуже
мерить Творца «ЖЖ»
пошленькими шажками!
«сердце шалит… прости,
кожа молчать хотела
с кожей другой на “ты”».
…
лимфоузлы чувства воспалены.
кожа, сдёрнутая с распялок, опять безоружна.
если закинуть сердце в маску твоей волны,
будет ли маске это
так же, как сердцу, нужно?
в новых лекалах тело, верно, застрянет… шить
аниму неумело – хуже, чем здесь «грешить»
тем или этим словом; так, по эклиптике чувств
перемещаюсь с солнцем
в сон, что давно – наизусть.
…
кормлю с руки сердцем –
месиво, вся в крошках стою! –
бон апети…
не спрашивают:
«сколько еще?» –
«пока не кончится», –
не отвечаю:
да и зачем?
кормлю и кормлю…
…
эти звуки,
да,
все эти звуки
сорвавшегося с петель сердца,
одного на двоих сердца,
присевшего – в подражание птицам –
на проводки-нервы,
все его шорохи,
слетевшие с губ тех и этих,
сладчайшие шумы и «грязные» шёпоты,
таинственные изгибы и угловатости,
волшебные анфилады и лабиринты,
медленные беседки,
ложе с терновым – у изголовья – венцом,
все эти слова,
писанные свинцом по коже,
поцелуи,
впаянные в лимфу,
смех,
выкупленный у страха, –
суть отпечатки пальцев сюжета,
который следовало б иначе… –
подаёт голос фантом автора,
но звуки
сорвавшегося с петель сердца,
одного на двоих сердца,
всё заглушают.