Торская: Получайте переэкзаменовку. Пожалуйста.
Вальченко: Любовь — это бесконечное издевательство над живым человеком, наполнение экзаменами, переэкзаменовками и другими ужасами старой школы, вечно угрожающие оставлением на второй год.
Торская: Слабо и слишком пессимистично: оставление на второй год! Как и все школьники, вы воображаете, что очень большая радость возиться с вами еще один год. Не можете ли вы привести такую формулу любви, при которой приспособление для насадки якоря было бы сконструировано любящим человеком и сдано в сборный цех?
Вальченко: Любовь… это такая… удача для любящего человека, когда, наконец, Соломон Маркович Блюм привозит настоящую сталь номер шесть, а не просто железо и валик, сделанный из этой стали, не гнется во время насадки частей якоря, а это позволяет сборному цеху признать приспособление и любящему человеку избавиться от издевательства другого любящего человека.
Торская: Довольно сносно. Но в последних словах некоторая неточность: вы сказали другого любящего человека, а нужно сказать — любимого человека. А вот и Соломон Маркович. Вы привозили железо вместо стали номер шесть?
Блюм (вошел): Новое дело… С какой стати? Я… железо? Кто это сказал?
Торская: Это очень важно, и поэтому я запрещаю вам уклоняться от истины.
Блюм: Ну, раз вы запрещаете, так зачем я буду уклоняться. Привозил…
Торская: Вместо стали номер шесть простое железо?
Блюм: Да, простое железо.
Торская: Как же вам не стыдно?
Блюм: Я не виноват. Разве я могу пересмотреть каждый кусочек стали? Выписали сталь, а положили железо. Разве это люди? Это же дикари с острова Бразилии…
Торская: Оказывается, и вас можно надуть…
Блюм: Извините… Разве это называется надуть? Я подойду сзади и ударю вас камнем по голове, так это разве — надуть? А скажите, пожалуйста, почему вас интересует какое-то железо?
Торская: Мы с Иваном Семеновичем затеяли одну конструкцию…
Блюм: Господи, я же знаю, какая у вас конструкция. Так в этой конструкции не нужно никакого железа. И вообще это легкая промышленность, причем тут железо?
Торская: Нам нужно не железо, а сталь, сталь номер шесть!
Блюм: Ну хорошо, хорошо, будет вам сталь номер шесть, только лучше я вам привезу что-нибудь другое… Разный текстиль, и цветы, и разные там кондизделия, ну и, само собою, нашатырный спирт, валерьяновые капли, цианистый калий…
Торская: Вот я вам задам!
Входят Захаров и Забегай.
Забегай: И я прошу вас, Алексей Степанович, вы их построже допросите.
Захаров: Но ведь у тебя нет доказательств.
Забегай: Если бы были доказательства, я бы вас не беспокоил, а прямо в совет командиров. А вы их хорошенько допросите. Масло украли они. Они работают рядом на «кейстоне» и сперли.
Захаров: Что же я могу сделать?
Забегай: Как что сделать? Их нужно в работу взять. Я приказал им прийти сюда.
Захаров: Ну хорошо.
Забегай (кричит в дверь): Эй вы, идите сюда!
Входят Романченко и Синенький. Романченко отвечает на вопросы, а Синенький больше разглядывает кабинет и направляет улыбку то к Вальченко, то к Торской, то к Блюму. Блюм в ответ на его улыбку грозит пальцем.
Захаров: Забегай вот обвиняет вас в краже флакона масла для смазывания станка.
Романченко: Мы украли масло? Чудак какой! Ничего мы не крали.
Забегай: А я говорю — вы взяли.
Романченко: Ну, посуди, Колька, для чего нам твое масло? У нас свое есть.
Забегай: У меня было особенное, дорогое.
Романченко: Ах, особенное? Очень жаль. А где оно у тебя стояло?
Забегай: Да что ты прикидываешься? Где стояло? В станке, в шкафчике.
Романченко: Воображаю, как тебе жалко!
Забегай: Смотри, он еще воображает. Вы на это масло давно зубы точили.
Романченко: Мы и не знали, что оно у тебя есть. Правда же, Ванька, не знали?
Синенький небрежно мотает головой.
Забегай: Вот распустили вы их, Алексей Степанович. Стоит и брешет, не знали. А сколько ты ко мне приставал: дай помазать. Приставали?
Романченко: Ну, приставали…
Забегай: Ну и что же?
Романченко: Ну и что же. Не даешь — и не надо.
Забегай: А сколько раз вы просили Соломона Марковича купить вам такого масла? Чуть не со слезами: купите, купите. Ну, что ты на это скажешь?
Романченко: А что ж тут такого? Просили. Ни с какими слезами только, а просили…
Забегай: А вот уже четыре дня, как не просите и не вякаете. А?
Романченко: И не вякаем. А что ж…
Забегай: А почему это?
Романченко: До каких же пор просить? Не покупает — и не надо. Тебе купил, а нам не покупает. Значит, он к тебе особую симпатию имеет.
Блюм: Ой, какой вредный мальчишка…
Забегай: А мажете вы как?
Романченко: Обыкновенно как.
Забегай: Я уже знаю. Встаете, еще вся коммуна спит — и в цех. Федька мажет, а Ванька на страже стоит. Что — не так?
Романченко: Мажем, как нам удобнее.
Синенький: И ты можешь раньше всех встать и мазать.
Забегай: Вот ироды!
Блюм: Вы такие хорошие мальчики…
Захаров: Убирайтесь вон…
Федька и Ванька салютуют и скрываются. Вальченко, Торская и Блюм смеются.
Улыбаются Захаров и Забегай.
Забегай: Ну, что ты будешь с ними делать?
Блюм: Я для вас, товарищ Забегай, куплю еще такого масла. А они пускай уж мажут. Они же влюблены в свой «кейстон».
Собченко (заглядывает в дверь): Алексей Степанович, даю сигнал на совет.
Захаров: Есть сигнал на совет.
Воргунов (входит и располагается на большом диване): Выяснили с маслом, Забегай?
Забегай: С ними выяснишь! Когда вымажут флакон, сами скажут, а теперь ни за что. Им масло жалко. И где они прячут?
Воргунов: Шустрые пацаны. Станок у них: не у каждой барышни такая постель.
Захаров: Согласитесь, Петр Петрович, это новая культура.
Воргунов: Пожалуй, новая…
Забегай: Социалистическая…
Воргунов: Вы думаете?
Забегай: А как же?
Воргунов: Так. Ну, а я еще подумаю.
В коридоре сигнал на совет командиров. Синенький, продолжая играть сигнал, марширует в кабинет. За ним, отбивая шаг, марширует Федька и еще три-четыре пацана одинакового с ними возраста. Кончив этот марш, они вдруг выстраиваются и начинают петь на мотив развода караула из «Кармен». Синенький подыгрывает на своей трубе.
Хор (за сценой).
Папа римский вот-вот-вот
Собирается в поход.
Видно, шляпа — этот папа:
Ожидаем третий год…
Туру-туру-туру,
Туру-туру, туру,
Туру-туру-туру,
Туру-туру, туру, туру,
Туру-туру-туру.
Воргунов живо аплодирует, мальчики собираются к нему.
Воргунов: Честное слово, хорошо. Вы были на «Кармен»?
Романченко: Аж два раза. И наш оркестр играет. Мы можем еще спеть для вас марш из «Кармен»: Петьки, Федьки, Витьки, Митьки.
Жученко: Эй, вы, музыканты, успокаивайтесь, пока я вас отсюда не попросил…
Романченко: Мы возле вас сядем, товарищ Воргунов. А то наша жизнь плохая: кто чего ни скажет, а Жучок на нас кричит.
Воргунов: Ну что же, садитесь.
Романченко: Вы у нас будете, как дредноут, а мы подводные лодки.
Синенький: Вы знаете как, товарищ Воргунов? Если Жучок будет нападать, вы правым бортом, а если Алексей Степанович — левым бортом.
Воргунов: А вы меня тут нечаянно не взорвете? Подводная лодка, знаете, опасная вещь…
Синенький: Ого! Вот вы сегодня увидите: будет атака подводных лодок — прямо в воздух.
Крейцер: У вас такие серьезные планы, подводные лодки?
Романченко: Даже самим немного страшно.
Блюм: А почему вы говорите «подводные лодки»? Настоящие моряки так не говорят. Говорят: подлодки.
Синенький (улыбается): Так это мы для непонимающих, для разных сухопутных.
К этому времени в кабинете собрались все пять командиров, человек пятнадцать-двадцать старших коммунаров. Не нашедшие места на диване стоят у дверей. «Подлодки», разместившиеся было на диване, уступая места старшим и взрослым, постепенно опускаются на ковер, окружая большой диван со всех сторон. Прежде всего им пришлось уступить место на большом диване Крейцеру, потом Трояну; Торская и Вальченко устроились у стола Захарова, недалеко от них Блюм. Дмитриевский и Григорьев держатся особняком в самом дальнем углу. В кабинете стало тесно.
Жученко: Ну, довольно.
Пауза.
Жученко: Первый!
Клюкин: Есть!
Жученко: Второй!
Зырянский: Есть, второй.
Жученко: Третий!
Донченко: Есть.
Жученко: Четвертый!
Забегай: Четвертый непобедимый есть.
Жученко: Пятый!
Собченко: Пятый на месте.
Жученко: Голосуют командиры, члены бюро, начальник коммуны и товарищ Крейцер, а также главный инженер. Могут присутствовать и брать слово все коммунары, но предупреждаю, в особенности компанию подводных лодок, что при малейшем, знаете (улыбнулся), выставлю беспощадно.
Синенький (шепчет Воргунову): Видите, видите, какая политика?
Жученко: Объявляю заседание совета командиров открытым. Слово члену бюро комсомола товарищу Ночевной.
Ночевная: Все уже знают, в чем дело. Я коротко. Положение на заводе неважное. Проектный выпуск — пятьдесят машинок, а мы сегодня еле-еле собрали тридцать пять…
Романченко: Тридцать шесть.
Жученко: Федька…
Романченко (Воргунову и Крейцеру): Видите, какая справедливость. Ведь на самом же деле тридцать шесть. А она не знает, а берется доклад делать.
Жученко: Федька, оставь разговоры.
Воргунов: Они нас взорвут, эти подлодки.
Ночевная: Ну, хорошо, тридцать шесть. Недостатка у нас ни в чем нет, коммунары работают хорошо. Но все-таки дело как-то не вяжется, и техника нашего производства освоена слабо. Комсомол предлагает: прежде всего прекратить всякую партизанщину, вызовы коммунаров по вечерам. На всех опасных и важных участках мы предлагаем учредить коммунарские посты для изучения техники и для того, чтобы наблюдать за ходом всего дела на этом месте. Посты эти должны отвечать за свои участки наравне с администрацией. Бюро просит совет командиров провести это в жизнь начиная с завтрашнего дня.
Жученко: Кому слово?
Романченко: Мне! (Подскочил на ковре.)
Жученко: Ты подождешь.
Синенький: Вот видите?
Воргунов: Давай и в самом деле подождем.
Клюкин: Дай мне слово.
Жученко: Говори.
Клюкин: Я два слова. Надо решить вопрос о Григорьеве. Ленивый, неспособный и чужой для нас человек. Второе: надо, чтобы товарищ Дмитриевский объяснил, на чем основано его особое доверие к Григорьеву и особое недоверие к коммунарам?
Романченко: Это — да…
Григорьев: Мне можно?
Жученко: Говорите.
Григорьев: Я всю эту компанию понимаю. Коммунары любят, чтобы их хвалили, а я требую от них честной работы.
Общий смех.
Гедзь: Когда вы сами приходите на работу?
Романченко: А сколько раз вас товарищ Воргунов гонял?
Жученко: Федька, ну чего ты кричишь?
Григорьев: Криком и смехом не возьмете, товарищи коммунары. А воровство?
Пауза.
Григорьев: Почему же вы не смеетесь?
Пауза.
Григорьев: Если сейчас произвести обыск?
Забегай: А кто будет обыскивать?
Григорьев: Вот только жаль, что обыскивать некому…
Крейцер: Все воры, значит?
Григорьев: Я этого не говорю. Но вы предпочитаете о воровстве молчать.
Романченко: Чего молчать? Дай слово, Жучок.
Жученко: Подождешь.
Романченко: Так смотрите же, товарищ Григорьев: я не молчу, а поджидаю.
Жученко: Ты дождешься, пока я тебя выставлю. Видишь, товарищ Григорьев не кончил?
Григорьев: Я все-таки предлагаю обыск. Вчера у Белоконя пропали часы из кармана. За что страдает этот человек? Только повальный обыск.
Блюм: Так надо же пристава пригласить?
Григорьев: Какого пристава?
Блюм: Эпохи Николая второго, какого?
Жученко: Соломон Маркович… постойте…
Блюм: Я не в состоянии больше стоять… У меня тормоза испортились…
Собченко: Дай, Жучок…
Жученко: Жарь.
Собченко: Григорьев: прямо нас называют ворами, и выходит так, что мы помалкиваем. Почему? Мы так молчать даже и не привыкли. Так считают: беспризорный — значит вор. Григорьев сколько здесь живет, а того и не заметил, что в коммуне нет беспризорных. Беспризорный — кто такой? Несчастный, пропадающий человек. А он не заметил, что здесь коммунары, смотрите какое слово: коммунары, которые, может быть, честнее самого Григорьева…
Дмитриевский: Не позволяйте же оскорблять.
Жученко: Ты поосторожнее, Санчо…
Собченко: А для чего нам осторожность? Кто это такое придумал! Таких, как Григорьев, нужно без всяких осторожностей выбрасывать. Инструменты пропадают, надо обыскивать коммунаров? Почему? А я предлагаю: что? Пропали инструменты? Обыскивать Григорьева.
Григорьев: Как вы смеете?
Дмитриевский: Это переходит всякие границы.
Жученко: Товарищ Собченко!
Романченко: Ух, жарко…
Собченко: Нет, ты сообрази, Жучок, почему на всех коммунаров можно сказать «вор», устраивать повальные обыски, а на Григорьева нельзя? Мы знаем, кто такие коммунары: комсомольцы и рабфаковцы. А кто такой Григорьев? А мы и не знаем. Говорят, генеральский сын. Так если комсомольца так легко обыскивать можно, так я скажу: сына царского генерала — скорее. А возле Григорьева Белоконь. Откуда он? А черт его знает. Механик. А он долота от зубила не отличает, автомат угробил. Тут уже и товарищу Дмитриевскому ответ давать нужно: почему Белоконь, почему? А Белоконь денщик отца Григорьева. Какой запах, товарищи коммунары? Все.
Григорьев: Откуда это? Кто вам сказал?
Блюм: Это я сказал.
Григорьев: Вы?
Блюм: Я.
Григорьев: Вы знаете моего отца?
Блюм: А как же? Встречались.
Григорьев: Где?
Блюм: Случайно встретились: на погроме, в Житомире…
Дмитриевский: Такие вещи надо доказывать.
Блюм: Это я в Житомире не умел доказывать, а теперь я уже умею, к вашему сведению.
Романченко: Вот огонь, так огонь…
Жученко: Товарищи, не переговаривайтесь. Берите слово.